Правда Саратовского края. - 1934. - 20 ноябр. (№ 253) . - С. 4

 

Россия кровью умытая*

АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ (Не опубликованный отрывок из романа)

 

Там - на далеких полях - снегами, да вьюгами крылась молодость.

В зной и стужу, по пояс в снегу и по горло в воде солдаты наступали, солдаты отступали, жили солдаты в земляных логовах, мерзли в окопах под открытым небом. Осколок снаряда и пуля настигали фронтовика в бою, на отдыхе, во время сна, в отхожем месте. Где-то, в стенах штаба, рука генерала строчила: «Командиру Сумского стрелкового полка. Сего 5 января в двенадцать часов пополуночи приказы­ваю силами всего полка атаковать противника на вверенном нам участке. О результатах операции донести незамедлительно». И вот, в глухую полночь, по окопам и землянкам перелетывала передаваемая трепетным шепотом команда. «Приготовьсь к атаке». Люди разбирали винтовки, подтягивали отягченные патронташами пояса. Кто торопливо крестился, кто шептал молитву, кто сквозь сцепленные зубы лил яростную матерщину. По узким ходам сообщений полк подтягивался в первую линию окопов и по команде: «С богом, выходи»   люди лезли на бруствер, ползли по нарытому воронками свежему полю. Встречный   ливень свинца и вихрь рвущейся стали подобно градовой туче, обрушивались на                        идущий в атаку полк. Под ногами  гудела и  сто­нала земля. В  призрачном  свете осы­пающихся   голубыми   каскадами  ракет, с искаженными  ужасом лицами   ползли, бежали, падали, ­валялись... Горячая пуля  чмокнула в переносицу ры­бака Остапа   Калайду - и осиротела его белая хатка на берегу моря, под Таганрогом. Упал и захрипел, задергался сормовский слесарь Игнат JIысаченко - хлебнет лиха его жинка с троими малыми ребятками на руках. Юный доброволец Петя Какурин, подброшенный  взрывом  фугаса, вместе с комьями мерзлой земли упал в ров, как обгоре­лая спичка - то-то будет радости ста­рикам в далеком Барнауле, когда весточка о сыне доле­тит до них. Ткнулся головою в кочку, да так и остался лежать волжский богатырь Юхан - не махать ему больше топором и не распе­вать песен в лесу. Рядом с Юханом лег командир роты - поручик Андриевский, и он был кому-то дорог и он в ласке материнской рос. Под  ноги  сибирского охотника Алексея Седых подкатилась кипящая  граната и весь элипс  рассеивания угодил ему в живот. Взревел, опрокинулся навзничь Алексей Седых, раскинув бессильные руки, что когда-то раздирали медвежью пасть. Про­строченные  огнем пулемета повисли в паутине колючей проволоки односельчане Кари Большой да  Кари Мень­шой - придет весна, синим куром зады­мится степь, но крепок будет сон пахарей в братской могиле... Спал штабной генерал и не слышал ни стука надломленных страхом сердец, ни стонов, оглашавших поле битвы.

Война продолжалась.

Потоки огня и стали размывали материки армий.

Приказы о мобилизациях расклеива­лись по заборам; в деревнях - оглаша­лись по церквам и на базарных площадях.

Шли люди тяжелого труда и мелкая чиновная братия, земские врачи и учетеля народных школ; шли прапора ускоренных выпусков и недоучившиеся студенты, дети полей и городских окраин, шли ремесленники и мастера, приказчики модных магазинов и головорезы с большой дороги; шли борода­чи - отцы семейства; шли юноши - прямо со школьных скамей; шли здоровые, сильные, горластые; калеки возвращались на фронт; жениха война вырвала из об'ятий невесты, брата разлучала с братом, у матери отнимала сына, у жены - мужа, у детей - отца и кор­мильца.

Под рев и визг гармоний кипели сердца, кипели голоса;

Береза, ты береза,

Зеленые прутики.

Пожалейте нас, девченки

Ныпче мы рекрутики...

Шальные, растерзанные, орущие - ва­тагами - шлялись по улицам, ломали плетни, били стекла, плакали, плясали, горланили пропащие песни...

Медна мера загремела

Над моею головой

Моя милка заревела

Пуще матери родной...

- Гуляй, ребята... Последние наши золотые денечки... Гуляй, защитники царя, веры и отечества.

- Царя?.. Отечества?.. Ты, Петруха, мне больше этих слов не говори. Я там был, мед и брагу пил… Слова твои мне все равно, что собаке палка.

- Брательник, тяпнем горюшка?

- Тяпнем, брат.

Посмотрели брат на брата,

Покачали головой,

Запропали, запропали

Наши  головы с тобой…

Петруха стряхнул висевшую на руке жену, разорвал гармонь на двое и, хлестнув половинкой об избяной угол, пустился в присядку.

- Всю Ерманию разроем.

-  Уймись, - унимала его, невидящая сквозь слезы света, жена, - уймись, пузырек скипидарный.

Петруха из оглобель рвался:

- Ты меня не тревожь, я теперь человек казенный.

Старуха - лицо подобно гнилому ядру ореха - тянулись землистые руки:

- Гришенька, дай обнять в останный разочек.

- Не горюй, бабаня, и на войне не всех убивают.

- Сердцу тошно... Гришенька, внучек ты мой желанный... Помолись на цер­ковь-то, касатик.

- Сват, прощай.

- Час добрый.

- Война...

- Ох, не чаем и отмаяться.

- Не вино меня качает, меня го­рюшко берет.

- А ты, Гришутка, на службе-то не напивайся, начальников слушайся... К севу-то просись домой.

- Будя, будя, бабаня, Последние об'ятия, последний поцелуй.

 И далеко за околицей - в кругу немых полей - понемногу затихали дикие песни, крики и причитания.

И долго еще, за деревней, упав на сугроб, вопила старая мать:

- Последнего... Последнего... Ух… Лучше бы я камень родила, он бы дома лежал.   Ух, батюшки, Алешенька, цветочек ты мой виноградный. Али без тебя у царя и народу-то бы не хватило?

Ветер хлестал черным подолом юбки, выбившиеся из-под платка седые косы:

- Последнего забрали… Да он и вырасти-то не успел... Последнего… Ух, ух. Сыночки вы мои, головушки победные…

Но не слышали матери родные сыны и лишь из далекой яруги на вой ее воем отзывались волки.

По кубанским и донским шляхам, по большакам и проселкам рязанских и владимирских земель по быстрым речушкам Карелии, по горным тропам Кавказа и Алтая, по глухим таежным дорогам Сибири – кругом на тысячи верст, в жару и мороз, по грязи и в тучах пыли - шли, ехали, плыли, скакали, пробирались на линии железных дорог, в города, на призывные пункты.

Казарма, скорое обучение, молебен, вокзал.

...У облупленной стенки вокзала стоял потерявший в толпе мать, пяти­летний хлопец в ладном полушубчике и в отцовской, сползавшей на глаза шап­ке. Он плакал навзрыд, не переводя дыхания, плакал безутешным плачем и охрипшим, надсевшимся голосом тя­нул:

- Тятенька, миленький... Тятенька, миленький...

Рявкнул паровоз и у всех разом оборвались сердца.

Толпа забурлила.

Перезвякнули буфера и эшелон медленно двинулся.

С новой силой пыхнули бабьи визги. Крики отчаяния слились в один сплошной вопль, от которого, казалось, земля готова была расколоться.

Хлопец в полушубчике плакал все горше и горше. Левой рукой он взби­вал, падавшую на глаза отцову шапку, а правую, с зажатым в кулаке, растаявшим сахарным пряником, протяги­вал к замелькавшим мимо вагонам и как под ножом, все кричал, да кричал:

- Тятенька миленький... Тятенька миленький...

В Самаре и Калуге, Вологде и Смо­ленске, в казачьей станице и в убогой деревенской церковке не умолкало сонное бормотанье полупьяного дьячка.

- Помяни, господи, душу усопших рабов твоих, христолюбивых воинов - Ивана, Семена, Ефстафия, Петра, Мат­вея, Николая, Максима, Евсея, Тараса, Андрея, Дениса, Тимофея, Ивана, Пантелея, Луку, Иосифа, Павла, Корнея, Григория, Алексея, Фому, Василия, Константина, Ермолая, Никиту, Михаи­ла, Наума, Федора, Даниила, Савватея  - помяни господи, живот свой на поле брани положивших и венец му­ченический восприявших... Прими, гос­поди, убиенных в селение праведных, где нет ни болезни, ни печали, ни воз­дыхания, но жизнь бесконечная... Веч­ная память.

С православным дьячком согласно перекликался лютеранский пастор и католический ксенда, зулусский шаман и магометанский мулла.

Над миром стлалась погребальная песнь.

Но в напоенной кровью земле уже зрели зерна гнева и мести.

Глухо волновался Питер и первые камни уже летели в окна полицей­ских участков...

________________________________________

*Текст полностью соответствует оригиналу.