Мушта А

Мушта А. Родная земля зодчего // Годы и люди: [Cб. очерков]. Саратов, 1988. Вып. 3. С. 87-109.

А. Мушта

Родная земля зодчего

После утреннего чая, пока дувший с Волги ветерок дарил восхитительную свежесть и солнце не припекало, повез саратовский купец Франц Осипович Шехтель свою родню — младшего брата Осипа Осиповича, инженера-технолога, супругу его Дарью Карловну и двух тонкошеих непоседливых племянников осматривать город. Дом Шехтелей стоял на Московской, экипаж не спеша двигался по этой главной и безлюдной саратовской улице: обыватели не торопились выходить из дома, а лихие извозчики старались объезжать Московскую — хотя в отличие от большинства саратовских улиц она была вымощена, но чрезвычайно скверно, отчего пассажиров ужасно трясло на ухабах и колдобинах.

Осип Осипович жадно смотрел по сторонам: как изменился и вырос город его юности! Дарья Карловна была напряжена и недовольна. Подумать только: ей и ее детям отныне предстоит жить в этом неопрятном, разросшемся, словно большая деревня, Саратове!

Маленькие Осип и Адюша неплохо устроились на мягких кожаных сиденьях дядюшкиной пролетки и с любопытством оглядывались вокруг. По сторонам проплывали покосившиеся столбики коновязи, чугунного кружева подъездные крыльца, вылинявшие маркизы на окнах и многоцветные аршинные буквы над ними, греющиеся на солнце кошки, золотые маковки церквей, ласточкины гнезда, прилепившиеся под карнизами, кубового железа ставни на окнах и фонарные столбы, наклоненные отчего-то каждый в свою сторону.

Остались позади громадная Михаил-Архангельская церковь, городская Дума, миновали изящное, украшенное рельефами на античные темы здание Благородного собрания, которое бог весть какими судьбами оказалось на этой исконно купеческой улице, и выехали на обширнейшую площадь, где в трогательной близости с храмом Талии и Мельпомены — не достроенным еще городским театром — возвышался храм бога Меркурия — новый Гостиный двор. Здесь у множества лавок, лавочек, лотков и столиков теснился народ, спорил и шумел, и, как всегда, больше других усердствовали громкоголосые торговки съестным. Рядом с большой, никогда, видно, не просыхавшей лужей Дарья Карловна приметила останки домашнего животного, лежавшего здесь, вероятно, уже не первый день, и еще сильнее поджала губы.

У городского бульвара с молоденькими липками и фланирующей по аллейкам публикой свернули на Немецкую улицу, тоже частью мощенную. Здесь, между мебельным магазином Метцгера и охотничьим — Онезорге приютился крохотный католический собор. Разумеется, эта странная постройка с каланчой-колокольней не шла ни в какое сравнение со столичными.

Франц Осипович показал добротный двухэтажный дом напротив собора, где жила теперь его дочь Екатерина, по мужу Жегина. Дальше пошли неказистые постройки, а за церковью святого Митрофания — пустыри и загородные сады. Наконец показалась и цель поездки — большой и тенистый сад Шехтелей с театром, открытый, как сообщали расклеенные по городу объявления, «для отдыха и всяческих увеселений почтеннейшей публики». Сад содержался образцово, дорожки в течение дня обильно поливались и к вечеру дарили прохладу измученным жарой саратовцам.

Франц Осипович не без гордости показывал маленький деревянный театр со сценой, местом для оркестра, партером и даже ложами; беседки «для пития искусственных минеральных вод»; эстраду для военного оркестра (в иные дни в саду играло сразу два оркестра — военный и театральный). Специально для

племянников завели известную на весь город музыкальную машину, исполнявшую 34 мелодии.

Ближе к вечеру в сад начала прибывать «порядочная публика» в собственных экипажах и специально оборудованных для этого Францем Осиповичем «омнибусах». Представление давала местная труппа, антракты заполняли заезжие певцы, а когда совсем стемнело, с шумом и треском вспыхнули и рассыпались в небе тысячи светящихся шаров — это местный волшебник господин Лачинио устроил свой «великолепный бриллиантовый китайский фейерверк»...

Так начиналось для Федора, или, как звали его родные, Ади Шехтеля, знакомство с городом, в котором прошли его детство, отрочество, началась юность.

Федор Осипович Шехтель — один из самых видных отечественных зодчих рубежа веков. В Москве, где Шехтель прожил большую часть своей жизни, находятся самые известные его постройки, среди которых — здание Ярославского вокзала (1902), бывший особняк Рябушинского, ныне Музей-квартира А.М. Горького (1900), фасад Московского Художественного театра (1902). Немало зданий было построено по его проектам и в других городах России: Таганроге, Ялте, Ростове-на-Дону, Самаре, Нижнем Новгороде.

Феноменальная одаренность Шехтеля, умноженная на редкостное трудолюбие, принесли ему, не имевшему сколь-либо законченного архитектурного образования, широкую известность и признание в России и за рубежом. В 1902 году Академия художеств присвоила Шехтелю звание академика архитектуры. Зодчего избрали своим почетным членом архитектурные общества Лондона, Парижа, Варшавы, Глазго и Рима, он был действительным членом Перманентного комитета Международных конгрессов зодчих в Париже, представлял нашу страну на международных конгрессах архитекторов в Вене (1908) и Риме (1912). С 1906 по 1922 год Шехтель бессменно возглавлял Московское архитектурное общество, а с 1922 года стал его почетным председателем. Около 30 лет он преподавал в Строгановском училище, а позднее — во Вхутемасе.

После революции Федор Осипович принял самое деятельное участие в работе советских строительных и художественных организаций, среди его последних работ — проект Мавзолея В. И. Ленина, памятника 26 бакинским комиссарам. Скончался зодчий 26 июня 1926 года и похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

Вышедшая в 1973 году монография Е.И. Кириченко «Федор Шехтель» и сегодня остается самой обстоятельной работой о зодчем. Отдельные стороны его творчества рассмотрены в публикациях советских искусствоведов Борисовой, Каждая, Кириллова и английской исследовательницы Кэтрин Кук. Шехтелю посвящены десятки статей в отечественных и зарубежных журналах. Видимо, теперь настала пора поговорить и о том, как были связаны жизнь и творческая судьба зодчего с нашим городом, с Поволжьем.

Предки Федора Шехтеля со стороны отца, которые, по свидетельству Ф.В. Духовникова, считались немцами, но вряд ли были таковыми на самом деле, поселились в Сартовской губернии в XVIII столетии, а уже в 1830-е годы прочно обосновались в Саратове.

В отличие от большинства бывших колонистов, стремившихся жить обособленно от русского населения города, Шехтели поселились на Московской улице, где традиционно проживало местное купечество, завязали с соседями торговые, а позднее и родственные отношения. Судя по документам, к началу 1840-х годов они уже имели русское гражданство; отец зодчего Осип Осипович и его старшие братья Франц и Алоиз были обучены русской грамоте. Значительное состояние Шехтелей сделало их желанными гостями в домах местного дворянства; известно, что с ними любил проводить время даже генерал-губернатор И.М. Бибиков, правивший губернией с 1837 по 1839 год.

Источником благосостояния семейства Шехтелей была торговля всевозможными товарами — от мануфактуры и вин до золотых изделий, картин и алебастровых копий с произведений искусства. Товары закупались и продавались в Москве, Петербурге, на нижегородских ярмарках, разумеется, и в Саратове, и даже в далеких сибирских городах Красноярске и Енисейске, где у них также имелись магазины. К сожалению, удачливая и размашистая торговля Шехтелей и их шумное разорение запомнились саратовцам куда больше, нежели участие братьев Франца и Осипа Шехтелей в культурной жизни нашего города, а ведь оно было значительным по тем масштабам и имело самые благотворные последствия.

Особой известностью в Саратове пользовался дядя зодчего— Франц Осипович Шехтель — зачинатель своеобразной семейной традиции служения искусству.

Еще в 1840 году, по свидетельству историка-краеведа Н.Ф. Хованского, Ф.О. Шехтель выступил в роли одного из учредителей первого в городе литературно-музыкального кружка просвещенного купечества. В эти же годы, как писал хорошо знавший историю местного театра И.Я. Славин, Ф.О. Шехтель уже был «известен саратовцам по сцене».

В 1851 году дочь Ф.О. Шехтеля Екатерина вышла замуж за жившего по соседству купца Тимофея Ефимовича Жегина — человека незаурядных способностей, увлекавшегося искусством и коллекционированием. Известно, что и другой зять — врач Иван Александрович Топениус — слыл в городе завзятым театралом. Не случайно Франц Осипович Шехтель построил в своем загородном саду летний театр, на сцене которого окрепли таланты целой плеяды замечательных русских артистов: П.А. Стрепетовой, М.Г. Савиной, В.Н. Давыдова...

Театр был построен в мае — июне 1859 года. В октябре того же года Шехтель переоборудовал под маленький театральный зал часть гостиничных номеров в своем доме на Московской. Долгие годы в этом зальчике гастролировали самые разнообразные артисты: танцовщицы, фокусники, демонстраторы механических картин и различных опытов, а в 1871 году здесь дебютировали братья Аким, Дмитрий и Петр Никитины, наши земляки, основатели русского национального цирка. Хранящаяся в Государственном архиве Саратовской области (ГАСО) опись домовладения Шехтелей позволяет предположить, что театральный зал занимал второй этаж сохранившегося до наших дней дома по проспекту Ленина, 14.

В ноябре 1865 года распахнул свои двери перед саратовцами только что отстроенный каменный Городской театр. В его строительстве большое участие принял Т.Е. Жегин, а первым антрепренером стал отец зодчего, инженер-технолог Осип Осипович Шехтель. «Преемники Шехтеля,— писал уже упоминавшийся выше И.Я. Славин,— приняли театральное дело в Саратове на ходу. Открытие же театра и его первые шаги перед саратовской публикой выпали на долю антрепризы Шехтеля».

Про О.О. Шехтеля (1822—1867) известно немного. До учебы в Петербургском технологическом институте, полный курс которого он закончил в 1849 году, Осип Шехтель жил в Саратове, позднее поселился в столице, бывал в нашем городе наездами (старожилам запомнилось, что он вел наблюдение за принадлежавшей братьям ткацкой фабрикой). В первой половине 60-х годов О.О. Шехтель с женой и пятью детьми, среди которых и будущий зодчий, возвращается в Саратов. В ГАСО находится копия метрического свидетельства, из которого явствует, что Федор (Франц Альберт) Шехтель родился в С.-Петербурге 26 июля (7 августа) 1859 года. Воспоминания о первых саратовских годах донесла до нас дочь архитектора Вера Федоровна. «Детство провел в г. Саратове, где у отца Федора Осиповича был сад и театр, который надолго после смерти своего хозяина сохранил название Шехтельского сада. Театр этот приносил больше убытков, чем прибыли, и после смерти Осипа Осиповича остались одни долги».

Способностям Шехтеля-антрепренера не суждено было раскрыться полностью: он умер от воспаления легких в конце февраля 1867 года. «Покойный О. Шехтель не жалел ни трудов, ни денег для того, чтобы наш театр был действительно театром, а не балаганом. Труппа, которая находилась на нашем театре в минувший сезон, была бесспорно хорошо составлена и занимала видное место в ряду провинциальных трупп. Пьесы ставились всегда удовлетворительно, а многие даже очень хорошо. Мы не видели ни сальных костюмов, ни разорванных полинялых декораций,— словом, ничего такого, что бы оскорбляло бы вкус и вызывало горькую улыбку сожаления. За все это мы должны сказать доброе слово в память покойного» — такой итог подвела недолгой антрепризе местная газета.

Франц Осипович Шехтель пережил брата только на два месяца. Братья состояли «в нераздельном капитале», и вышло так, что из-за огромных долгов Ф.О. Шехтеля семья его младшего брата оказалась без всяких средств к существованию. Положение было настолько тяжелым, что в 1868 году Дарья Карловна отдала своего младшего сына Виктора чужим людям, его усыновили и увезли в Петербург, где он впоследствии принял другую фамилию.

«Малолетние дети мои находятся в бедственном положении без необходимого по званию их образования и экипировки, а возраст некоторых моих детей требует уже учения. Между тем я, как не имевшая после смерти мужа моего к тому средств, желала бы для пользы детей по обязанности матери поместить их в какое-либо казенное учебное заведение...» — писала Д.К. Шехтель в своем прошении в Саратовский сиротский суд в марте 1868 года. Старший сын Осип был определен в Мариинскую земледельческую школу в Николаевском городке, а Федор, по всей видимости, осенью этого года стал одним из 43 «казеннокоштных» воспитанников местной католической семинарии.

Первое, что встречало подходящих к Тираспольской римско-католической духовной семинарии со стороны улицы Мало-Царицынской, это глухой кирпичный забор. Он призван был оградить воспитанников сего заведения от мирской суеты и всякого рода соблазнов. За забором — ухоженный и прибранный двор, слева — квартира ректора с крошечным садиком, cправа — квартира эконома с точно таким же садиком. Посреди двора стояло довольно большое здание в два этажа. Оно располагалось как бы на пригорке, из окон его открывался замечательный вид на Волгу. Вниз от семинарского здания до самой Дворянской спускался прекрасный тенистый сад, посаженный еще руками крепостных: бывшие владельцы его были любители изящного. Здесь изредка и только под присмотром надзирателей прогуливались маленькие семинаристы.

Еда в оловянной миске, мешковатая, «на вырост» униформа, зубрежка латинских спряжений, католический собор и крохотный кусочек города между собором и семинарией. Жизнь здесь течет размеренная, правильная и унылая, отгороженная от всего и вся стенами дортуаров, фасадами семинарских построек и кирпичными заборами со всех четырех сторон. Забор отсекает семинарский сад от поросшей травой Дворянской улицы, но воспитаннику семинарии Францу Альберту Шехтелю хорошо известно, когда и каким образом можно перебраться через забор, а там до Волги — рукой подать.

«Федора Осиповича после смерти отца отдали мальчиком прислуживать в церкви, держать большую свечу. Но Ф.О., атеисту с детства, не по нраву пришлось это занятие, и он сбегал оттуда и, по его собственным рассказам, большую часть времени проводил с ребятами на берегу Волги»,— писала почти шесть десятилетий спустя младшая дочь Вера. Рукопись ее воспоминаний и другие ценнейшие материалы о жизни и творчестве Шехтеля хранятся в Государственном научно-исследовательском музее архитектуры имени А.В. Щусева.

В городе на Волге начались для Шехтеля годы учебы. Здесь он получил Свидетельство № 168 об окончании полного курса приготовительного четырехклассного училища при Тираспольской римско-католической семинарии. Название вводит в заблуждение. Дело в том, что в течение 60 лет это своеобразное учебное заведение временно (!) находилось в Саратове. Для нужд семинарии в 1867 году по проекту архитектора К.В. Тидена был перестроен бывший особняк Михайлевской, урожденной Челюсткиной. Здание сохранилось почти без изменений (улица Мичурина, 84).

В семинарии существовала двухступенчатая система обучения: в собственно семинарию с шестилетней программой обучения воспитанники попадали после четырехлетнего «светского» курса в приготовительном училище. В училище преподавались такие предметы, как всеобщая и естественная история, арифметика, география, пение и языки: русский, немецкий и французский. Окончив светский курс, Федор Шехтель, как и большинство его товарищей, без сожаления покинул стены семинарии. Судя по всему, немало способствовал этому Тимофей Ефимович Жегин (1824—1873).

«Саратов, 13 апреля 1865 года. ...Пасха прошла, и слава богу. Погода была пестренькая, и свежие дни были, и снег, и мороз, а о грязи и говорить нечего: Саратов ей богат... Много было у меня глупо-обычных визитов, много спал, а главное — всю неделю ел, а ел потому, что баба моя заморила меня с голоду в пост, а про страстную неделю и говорить нечего, и уверяет меня, что поститься необходимо для детей. Вот бабы? Зачем, спрашиваю, обманывать детей? Пожалуйста, говорит мне баба, не рассуждай и не развращай юношества. Замолк я и постился...». На широком и длинном столе, что едва помещается в зальчике отдела рукописей Государственной Третьяковской галереи, передо мной лежат тоненькие синие папочки, на каждой из которых написано: фонд № 1. Это фонд основателя галереи Павла Михайловича Третьякова. В каждую такую папочку аккуратно вложен прошедший почту конвертик со штемпелями «Саратов» и «Москва» и пожелтевший листочек бумаги, по которому вкривь и вкось разбегаются строчки — озорные и дурашливые, доверительные и беззащитно-искренние, то вновь лукавые, а то сдержанно-деловые.

Павел Михайлович бережно хранил и, должно быть, не раз перечитывал письма одного из самых близких своих друзей, жизнь которого оборвалась так рано.

Дружба их завязалась в году 1853-м или 1854-м. Жегин бывал в Москве наездами. Собирались вместе в тесный кружок Павел и Сергей Третьяковы, Тимофей с братом Семеном, жившие неподалеку от Третьяковых братья Медынцевы. Они были тогда молоды, делились впечатлениями о театре, искусстве, шутили, сочиняли стихи, давали друг другу озорные прозвища («Князь Серебряный» — Жегину, «Архимандрит» — целомудренному и не по годам серьезному Павлу Третьякову). Не однажды бывал в гостях у Жегина в Саратове и основатель знаменитой картинной галереи.

По письмам Жегина к Третьякову удалось установить, что П.М. Третьяков был в Саратове по крайней мере трижды: в июле 1860, августе 1864 и сентябре 1870 годов. В первые два свои приезда он останавливался в доме Жегиных на Московской улице (здание сохранилось, но современный адрес можно назвать лишь приблизительно: проспект Ленина, неподалеку от магазина «Юбилейный»). В 1870 году П.М. Третьяков с женой Верой Николаевной останавливался в доме Жегина на Немецкой улице (Жегин приобрел этот дом в 1865 году. Здание было снесено в 1970-е годы).

«Умственное движение, которое охватило все русское общество после Крымской войны, отразилось в Саратове тем, что

здесь образовались и обособились от остального общества интеллигентные кружки-; члены их устраивали чтение журналов и книг и беседы по поводу прочитанного. Посещали кружки некоторые из образованных людей местного купечества. Таковыми были X.И. Образцов, А.М. Буркин, В.К. и К.К. Шапошниковы, Т.Е. Жегин, В.Д. Вакуров», — писал Н.Ф. Хованский в очерке «Немецкий и Коммерческий клубы в Саратове». Т.Е. Жегин входил в кружок местных «прогрессистов», руководимый Н.А. Мордвиновым. Этот кружок поддерживал широкие контакты как с демократическими силами внутри России, так и с издателем «Колокола».

А.И. Бревкович (архиепископ Никанор), бывший с 1858 по 1864 год ректором Саратовской православной семинарии, писал в своих воспоминаниях: «Я знал много лиц, которые из-за границы вывозили книги... Купец Тимофей Ефимович Жегин употреблял их как средство привлечения в свой магазин почтеннейшей публики (И.Я. Славин уточняет: «...он, Жегин, привозил из-за границы запрещенные нецензурные издания Герцена и раздавал их в своем магазине покупателям и покупательницам»). Я знал лично людей, которые ездили из Саратова за границу, виделись с Герценом, отвозили туда саратовские новости, вывозили от него книги, его карточки и проч.». Жегин был едва ли не единственным саратовским купцом, который каждый год бывал за границей, трижды — в 1861, 1862 и 1866 годах — он ездил в Англию, где вполне мог видеться с Герценом.

Имя Т.Е. Жегина, как лица политически неблагонадежного, не однажды упоминалось в доносах, отправлявшихся из Саратова в III отделение. Вероятно, об этом знал и он сам. Не случайно в одном из писем (от 25 ноября 1861 г.) к П.М. Третьякову есть и такие строчки: «Вы доставили (своим приездом — А. М.) мне не одному удовольствие, но большей половине Саратова; даже до того, что Ваше имя прославляют. Даже до Третьего отделения, я думаю, Вы долетели, а если не долетели, то непременно попадете туда. Вас благодарят саратовцы». Письмо это хранится в отделе рукописей Третьяковской галереи.

«...Ремесла здесь в большом упадке, за что ручаются цифры, показывающие, что в Саратове мастеровых с рабочими и учениками всего 2318 человек, цифра весьма незначительная в сравнении с народонаселением Саратова, доходящим до 69660 душ обоего пола!» — с горечью писал в вышедшей в 1862 году книге «Волга от Твери до Астрахани» Н.П. Боголюбов. В этом же году Т.Е. Жегин выступил в качестве зачинщика большого и нужного для города дела: он предложил открыть в Саратове ремесленное училище для детей беднейших горожан. Состоялась подписка: Жегин, братья Третьяковы, братья Никитины внесли по 500 рублей серебром, однако делу этому тогда не дали ходу. Жегин не отступал, хлопотал в столицах, и в 1870 году вопрос об открытии в Саратове ремесленного училища, названного в честь императора Александровским, был решен положительно. Жегин был единогласно избран членом совета училища, его инициативой было приобретено и отделано здание для училища, благодаря его знакомствам московские капиталисты выделили больше 12000 рублей на стипендии воспитанникам, причем братья Третьяковы вновь пожертвовали 2000 рублей. Сам Жегин на эти же цели выделил 2300 рублей.

Александровское ремесленное училище — лишь один из примеров общественной активности Жегина, прячем, если другие купцы предпочитали жертвовать на постройку церквей, отливку колоколов и золочение иконостасов, Тимофей Ефимович жертвовал на учебные заведения и детские приюты. В одном из писем брату, П.М. Третьякову, Софья Михайловна Третьякова-Каминская упоминает о «живом, как ртуть», характере Жегина.

Находиться в самой гуще событий, во всем принимать участие было, вероятно, внутренней потребностью Тимофея Ефимовича. Вот лишь одно из его писем:

«Саратов, 23 марта 1865 года.

В городе грязь непроходимая, день хмурый и бродячие тучи как будто хотят разразиться дождем, в воздухе сыро-скверно.

Делов просто не проворотишь: общественных, городских, своих торговых и разных бабья домашних — ужас, да и только.

...Анна Ивановна чуть-чуть душу свою немецкую богу не отдала, а после нее вить две взрослые девицы, да одна в двенадцать лет, куда их? Страшно делается! Замуж отдать, а за кого в Саратове без денег отдать? За кого-нибудь и как-нибудь, только бы отдать, да, Павел Михайлович, подумаешь, вот если бы Вы, moncher, задумали жениться, я бы Вам обоих отдал, а товар какой — господи, как хорош, что называется, первый сорт. Не прислать ли карточки? Не будет ли милости Вашей хоть одну получить, ей богу, останетесь довольны. Подумайте, да и напишите, вези, дескать».

Две девицы, которых он шутливо сватает неженатому еще к тому времени П.М. Третьякову, и третья «в двенадцать лет» — это жившие в его семье сироты Алоизия Осиповича Шехтеля. Добрые строчки оставила о Жегине и его семье замечательная русская актриса Александра Ивановна Шуберт: Жегины много помогли ей в первый ее приезд в наш город. Сохранился ответ П.М. Третьякова на письмо Т.Е. Жегина об условиях помещения в Московское училище для глухонемых внука саратовца Горина. Мог ли он, охотно помогая малознакомым ему людям, будучи почетным членом Попечительства детских приютов и множества благотворительных организаций, остаться безучастным к тому незавидному положению, в котором оказались его довольно близкие родственники — Д.К. Шехтель с малолетними детьми?

«Первый богач края» хотел помочь семье покойного Осипа Шехтеля, но мешали этому стремлению далеко не идиллические отношения, которые сложились у Дарьи Карловны Шехтель с ее саратовской родней.

«...Я Вас попрошу переговорить с той дамой, которую Вы рекомендовали как хорошую экономку. Мы решаемся предложить ей поступить к нам в дом, несмотря на то, что у нее ее характер дурной, по крайней мере она может устроить нас более, чем простая женщина, водящая компанию с дворней... Прошу Вас упомянуть особе — будущей экономке, что нам нужна такая особа, которая смотрела бы за порядком, за людьми и наблюдала за погребом, подвалом, кухней, прачечной, и что если она согласится обедать с нашего стола, только в другой комнате... Лучше заранее сказать, а то она, может быть, дурно смотрит на это. Жалованье она, кажется, просит 15 рублей серебром...»

Это письмо Вера Николаевна Третьякова отправила своей подруге Екатерине Францевне Жегиной 3 августа 1871 года, вскоре после того, как в Кунцево, где Третьяковы отдыхали летом, побывал Т.Е. Жегин. «Особа с дурным характером» — это мать зодчего, Дарья Карловна Шехтель. Впрочем, в шуточном завещании своему другу А.П. Чехову «На мамашу, полочку и кастрюльку», которое Федор Шехтель сочинит 26 марта 1887 года, он упомянет: «Пятидесятилетняя мамаша характера 56-й пробы».

Прислуге в ту пору платили в месяц от 3 до 5 рублей серебром, так что Дарье Карловне было предложено довольно высокое жалованье. Правда, еще четыре года назад купчиха Д.К. Шехтель разъезжала в собственном экипаже! Однако в 1871 году другого выбора у Дарьи Карловны не было.

«...Вчера получила Ваше письмо с ответом г-жи Шехтель. Разумеется, что проезд ей будет на наш счет.

Если она совершенно согласна и не раздумала, то попросите ее приехать в Москву к 12 сентября... я с удовольствием ожидаю помощницу Марье Ивановне и воображаю, что будет большой порядок в хозяйстве...» — писала В.Н. Третьякова в своем письме в Саратов 27 августа 1871 года.

В сентябре «саратовская мещанка» Д.К. Шехтель, вероятно, со старшей дочерью Александрой навсегда покинула наш город, а заботу об оставшихся в Саратове детях взял на себя Т.Е. Жегин.

Сестры Федора Шехтеля были устроены Жегиным в саратовский Мариинский институт благородных девиц, где уже учились его дочери. Ну, а Федор Шехтель осенью 1871 года стал учеником второго класса Саратовской мужской гимназии — единственного учебного заведения, дававшего среднее образование. В стенах гимназии двумя десятилетиями раньше преподавал наш великий земляк революционный демократ Н.Г. Чернышевский, в разные годы здесь учились многие именитые саратовцы: поэт Э.И. Губер, химик Н.Н. Зинин, врач Г.А. Захарьин, эпидемиолог Г.Н. Минх, ботаник С.Г. Навашин (он учился несколькими классами старше Шехтеля), электротехник П.Н. Яблочков, видный театральный деятель М.В. Лентовский. Гимназия, считавшаяся одной из лучших в Казанском учебном округе, возглавлялась в то время М.А. Соколовым — человеком либерально настроенным, бывшим преподавателем Казанского университета, долгое время после отставки редактировавшим «Саратовский листок» и краеведческие издания. Страницы «Общей книги баллов учеников Саратовской гимназии» рассказывают о тогдашних достижениях будущей гордости русского зодчества — они более чем скромны: чистописание и поведение оценены в 4 балла, за знания по грамматике, немецкому языку и «св. истории» Федор Шехтель имел «балл душевного спокойствия», как тогда называли оценку «удовлетворительно», а знания по латинскому языку и арифметике и вовсе оказались недостаточными, и юный Федор Шехтель был оставлен во втором классе для повторного обучения, что тогда было обычным явлением.

Обращает на себя внимание сравнительно высокий балл по чистописанию, а фактически еще по рисованию и черчению. Этим предметам Шехтель учился у «милейшего, добрейшего старичка» Андрея Сергеевича Година, того самого, у которого пятью годами раньше учился «технике рисования с натуры» сын командующего Саратовским губернским батальоном Миша Врубель.

Следующий, 1872/73 гимназический год прошел для Федора Шехтеля более успешно. Оценки были следующие: священная история —5 (не прошли, видно, для него впустую семинарские годы); русский язык —4 балла; арифметика, общая география, латинский и немецкий языки, а также поведение — 3 балла. Шехтель был переведен в третий класс.

В 1873 году открылось Александровское ремесленное училище, и многие гимназисты, в том числе и из класса Шехтеля, перешли туда (в училище была более демократическая программа обучения и отсутствовал ненавистный гимназистам латинский язык). Возможно, с этой же целью Т.Е. Жегин забрал из гимназии своего подопечного, однако в хранящихся в ГАСО документах Александровского ремесленного училища сведений об учебе Шехтеля нет.

Утром 7 декабря 1873 года умер Тимофей Ефимович Жегин. Смерть его была неожиданной для всех — Жегину не исполнилось и пятидесяти. Два года спустя Екатерина Францевна с младшими детьми (старшие дочери были уже замужем) переезжает в Москву. По всей видимости, вместе с Жегиными покинул Саратов и Федор Шехтель. По его воспоминаниям, «случилось это лет шестнадцати», то есть в 1875 году. Эту же дату называет в своих воспоминаниях Михаил Чехов.

Итак, в 1875 году Федор Шехтель перебирается в Москву. Оборвались ли на этом его связи с нашим городом? Нисколько. В Саратове навсегда обосновался его старший брат Осип, здесь учились его сестры и, наконец, жена Шехтеля, Наталья Тимофеевна Жегина, родилась и выросла в нашем городе и имела здесь обширнейшую родню. Но, думается, важней и интересней для нас творческие контакты Федора Шехтеля с земляками, продолжавшиеся на протяжении всей его жизни. Первый такой плодотворный диалог завязался у него с ярчайшей фигурой русской сцены саратовцем Михаилом Валентиновичем Лентов-ским.

«Встреча молодого Ф.О. Шехтеля с энергичным М.В. Лентовским на несколько лет приобщила Ф.О. к театру. Лентовский в свое время был для Шехтеля тем же, чем много позднее Немирович-Данченко для Станиславского. Встреча эта разбудила то чувство театральности, которое природой было заложено в молодом Шехтеле»,— писал позднее родственник Федора Осиповича известный русский советский режиссер Николай Александрович Попов.

В копировальной книге Лентовского можно найти такую коротенькую записку: «Шехтелю. Приезжайте сегодня в сад по делу. Лентовский». Именно в такие дни осуществлялись самые неожиданные и фантастические затеи «мага и волшебника». В сад «Эрмитаж» съезжались плотники и декораторы со всей Москвы — Лентовский денег не жалел — в ночь закипала работа, и уже наутро москвичи могли видеть выросшее в саду новое диковинное сооружение. Шехтель был в такое время незаменимым помощником своему земляку и старшему товарищу.

«Я живой свидетель представлений в театрах Лентовского и большинства подготовительных работ к ним, т. к. ближайшим его сотрудником во всех его опереточных и феерических затеях был молодой тогда Адя Шехтель, мой родственник по матери,— вспоминал Н.А. Попов (его воспоминания хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР). — Спектакли, создававшиеся в театре Лентовского при участии, Ф.О. как художника, почти неповторяемы. Вся атмосфера этих спектаклей, обрамленных шехтелевскими декорациями, костюмами, плакатами и иллюстрированных программами,— атмосфера эта создавалась игрой талантливых актеров, воодушевленных жизнерадостностью шехтелевских эскизов». Иной раз участие Шехтеля ограничивалось созданием эскизов декораций, которые осуществляли в натуре уже другие художники, иногда Шехтель продумывал представление от начала до конца во всех подробностях. Из таких спектаклей особым успехом пользовались оперетты-феерии «Мальчик-с-пальчик», «Полет на Луну», «Царство лягушек», «Черт на земле». Сам Шехтель в зрелые годы относился к этим своим работам критически. В письме основателю знаменитого театрального музея А. Бахрушину в 1923 году он писал: «Коля Попов мне сказал, что у тебя малый плакат «Путешествия на Луну» — посылаю большой. Я также нашел несколько эскизов декораций, под которыми мне не стоило подписываться».

В те же годы все сильнее дает себя знать увлечение Шехтеля, ставшее его призванием,— архитектура. «В период антрепризы Лентовского все затеи сада «Эрмитаж» — фантастический театр, театр «Антей», вся эта праздничная полуархитектура-полудекорация проектировалась Шехтелем»,— отмечает Е.И. Кириченко. Построенный по проекту Шехтеля в «помпейском» стиле открытый театр «Антей», пожалуй, самая крупная его работа тех лет. Сложная механическая начинка сцены была специально предназначена для постановки всякого рода «чудес, полетов, превращений», и здесь увидели свет самые головокружительные феерии и оперетты Лентовского. В Петербурге для Лентовского Федор Шехтель строил театр «Ливадия» и ресторан в «китайском» стиле «Кинь-Грусть», а в Москве — множество временных сооружений. На этих причудливых постройках в «индийском», «мавританском», «русском» и прочих «стилях», возводившихся в очень короткие сроки, росло и оттачивалось мастерство Шехтеля-архитектора.

До последних дней зодчий с гордостью говорил о своей причастности к антрепризе Лентовского. Дань признания старшему товарищу — письмо, хранящееся в фондах бахрушинского музея. Посылая Лентовскому адрес, исполненный «в греческом характере», он пишет: «Мне доставит большое удовольствие, если рисунок Вам понравится, тем более что я его присоединяю как лепту к Вашему вчерашнему бенефису. Преданный Вам Ф.О. Шехтель». Там же хранится еще одно письмо Лентовскому: «Если есть какая-либо возможность, то не вините меня строго за мое дезертирство — до среды я опять должен пропадать, чтобы окончить Думу (конкурсный проект — А.М.) и пустить в ход кое-какие дела, которые я совсем запустить или бросить не могу — я кормлюсь ими — ведь я не птица божья. Могу Вас уверить, что только крайняя необходимость заставила меня бросить на несколько дней Ваше дело, и я, не буду скромничать, наработал в этот небольшой период горы...»

В материальном отношении работа у Лентовского не сулила для ее участников никаких выгод. Сам Лентовский вел спартанский образ жизни, и примерно так же вынуждены были жить его артисты и художники: в случае большого успеха очередного представления в его голове рождался еще более грандиозный замысел и все вырученные деньги он тут же употреблял на его воплощение. Артисты не получали жалованья месяцами, что сыграло свою роль в прекращении антрепризы в 1891 году.

Но еще раньше Федором Шехтелем безраздельно завладела архитектура. И только на «архитектурном уровне» будет теперь обращаться он к своей любимой теме — театру и — шире — зрелищу, теме, которой он не изменит никогда.

Несколько последующих лет — пора мужания Шехтеля-архитектора, пора признания его таланта в среде московской интеллигенции и меценатствующей крупной буржуазии. И если его первые крупные самостоятельные работы — три усадьбы для фон Дервизов (1889) в Рязанской губернии — не более чем эффектный коктейль из барочных, ренессансных и, отчасти, романских форм, то начатый строиться в 1892 году особняк Саввы Морозова — это уже особенная, чисто шехтелевская философия пространства и одна из самых новаторских построек русской архитектуры конца XIX столетия. Для отделки интерьеров этого особняка Шехтель пригласил не признанного тогда еще Михаила Александровича Врубеля.

Врубель жил в нашем городе с 1864 по 1867 год, учился здесь у местного художника А.С. Година и домашнего учителя Н.А. Пескова. Как знать, может быть, общие воспоминания помогли сближению двух больших художников, когда три десятилетия спустя они встретились в Москве. Как отмечает автор замечательной трилогии о художнике П.К. Суздалев, «встреча Врубеля и Шехтеля на путях формирования нового понимания декоративности живописи, скульптуры и архитектуры, судя по всему, была неизбежна. Она была подготовлена всем предшествующим развитием художественного видения живописца и архитектора, творчеству которых предначертано было стать отражением больших общественных, духовно-эстетических стремлений своей эпохи».

«Шехтель первый пропагандировал М.А. Врубеля и пригласил его для росписи кабинета в доме А.В. Морозова и для панно и стеклянных витражей в строившемся тогда доме Саввы Морозова на Спиридоновке», — писал работавший в те годы у Шехтеля архитектор И.Е. Бондаренко. По признанию самого Врубеля, с помощью Шехтеля ему «удалось много поработать декоративного и монументального». Пять больших панно на тему «Фауста», декоративная бронзовая группа «Хоровод ведьм», эскизы двух витражей, цикл из трех панно на тему «Времена дня» — «Утро», «Полдень», «Вечер», плафон «Муза» — все это органично вписалось в лучшие постройки Шехтеля тех лет.

В 1898 году Шехтелем был построен особняк Малича в «готическом стиле», фактически в готической стилизации модерна (в своих последующих особняках он начисто откажется от всякого рода «исторических цитат»). Для «готической» ниши в одной из комнат этого особняка Врубелем было написано великолепное панно «Богатырь», хранящееся в настоящее время в Русском музее в Ленинграде. Шехтель вспоминал: «Когда дом был готов, я привез в него М.А. Врубеля и предложил заполнить ему эту впадину каким он Хочет панно в характере эпохи, избранной для этого дома (английской готики — А.М.). На другой же день он привозит мне готовый эскиз из времен Тюдора с десятком фигур. Так как панно это стоит сравнительно невысоко от пола и большое количество персонажей не позволило их сделать достаточной величины, то фигуры эти, высотою около аршина, не отвечали задуманному мною масштабу, что я и высказал ему; он согласился, что более одной фигуры и именно натуральной величины нельзя сюда втиснуть. Тут же при мне он набросал карандашом эскиз своего русского витязя: отчего же не быть русскому витязю в обстановке английского Тюдора? Он собственноручно снял тут же патрон верхнего ожива (контур верхней кромки ниши — А.М.). Я заказал подрамник, и через неделю уже витязь угрюмо сидел в этой впадине на своем битюге» (рукопись Шехтеля хранится в ГНИМА имени А.В. Щусева).

После затянувшейся по вине капризной З.Г. Морозовой работы над циклом панно «Времена дня» у Врубеля появилось отвращение «ко всему готическому» и стремление посвятить себя «всему сказочному». По всей видимости, первоначальный эскиз панно для дома Малича был выполнен им без особой охоты. Чуткий до всего нового и обладавший большой широтой взглядов, Федор Шехтель в какой-то мере сумел подсказать художнику куда более удачное в данном случае решение, а главное, сумел убедить заказчика в его уместности (вспомним, что былинный русский богатырь разместился в комнате, отделанной в духе поздней английской готики).

1900-е годы — пора наивысшего подъема в творчестве Федора Шехтеля. Почти все из созданного им в это время вошло в золотой фонд отечественной архитектуры. В эти годы он сближается со своими молодыми земляками — представителями «саратовской школы». В любовно подобранной коллекции Шехтеля видное место занимали работы саратовцев: рядом с врубелевской «Музой» висел прекрасный этюд В.Э. Борисова-Мусатова, известный сегодня под названием «Девушка в ожерелье» (портрет С. Стебловой), чуть выше — большой и красочный натюрморт Павла Кузнецова; три статуэтки Александра Матвеева, одну из которых — портрет одиндадцатилетнего сына Шехтеля Левушки — скульптор выполнил летом 1903 года по просьбе зодчего. Матвеев выполнил и другую работу, для которой ему также позировали дети Шехтеля, однако уничтожил ее, заявив, что его смутило сходство с работами Паоло Трубецкого. Еще один саратовский художник К.С. Петров-Водкин сделал по заказу зодчего большой картон, по которому была набрана мозаика «Христос-сеятель» для строившейся по его проекту усыпальницы Эрлангера на Введенских горах.

...Поворот изящной латунной ручки, и тяжелые дубовые двери бесшумно отворились, пропуская московского архитектора Шехтеля и его невысокого хрупкого спутника в языческое святилище сверх комфортабельного особняка госпожи Дерожинской — ошеломляюще просторный и непривычно высокий холл. Эта диковинная полукомната-полуплощадь почти целиком была закована в мореный дуб, благородная чернота которого, казалось, без остатка поглощала падавший сквозь огромный арочный проем золотой сноп света. В мягком полумраке загадочно мерцало мраморное обрамление ниши гигантского камина, с потолка ниспадали стеклянные капельки светильников, матово поблескивал восьмиугольный циферблат огромных напольных часов. Каждая самая малая частица заняла здесь отведенное Шехтелем место, и лишь девственная белизна окаймлявшего холл широкого фриза вносила в эту причудливую гармонию стерильность и бездушную холодность. Горбатый художник запрокинул голову, и глаза его загорелись. Шехтель удовлетворенно улыбнулся: сам он давно уже видел на этих стенах грустный хоровод мусатовских девушек. Шла осень 1904 года... В 1901 году Федор Шехтель выполнил первые чертежи для особняка Де-рожинской, который сегодня по праву считается одной из лучших работ зодчего. В 1901 году Мусатов написал «Гобелен» — произведение, этапное для его творчества. Фотография с этой работы, точно «иллюминированная» рукой Шехтеля, хранится ныне у внучки зодчего М.С. Лазаревой-Станищевой.

Год или два спустя, когда стены особняка Дерожинской уже были возведены, Шехтель в эскизе отделки одного из помещений прикидывает, как будут смотреться мусатовские девушки в овале довольно большого медальона на стене (сама овальная форма была, вероятно, подсказана зодчему мусатовским «Водоемом»). Этой же темой он пробует заполнить и нишу над огромным камином в холле. Именно тогда он сближается с другом Борисова-Мусатова — скульптором А.Т. Матвеевым.

В 1904 году архитектурная отделка особняка была окончена. В этом же году на выставках появилось мусатовское «Изумрудное ожерелье». Именно его имел в виду в первую очередь Александр Бенуа, когда писал: «Этому чуткому декоративисту следовало бы предоставить стены для росписи, лишь тогда мог бы он развернуть все свое понимание красок». Как мы уже знаем, лучший этюд к «Изумрудному ожерелью» украшал коллекцию Шехтеля. Должно быть, горизонтальный формат и фризовое композиционное построение этого полотна подсказали зодчему окончательное решение — мусатовская живопись непрерывной лентой почти пятиметровой высоты должна была опоясать холл, которому он отводил роль главного помещения особняка.

Тема большого доминирующего пространства привлекала Шехтеля всегда и каждый раз находила все новые воплощения, но ни до, ни после особняка Дерожинской она не была столь кристально ясной и эмоционально-одухотворенной. Простой, почти кубический объем холла освещается единственным окном, занимающим практически полностью одну из его стен. По эскизам Шехтеля была выполнена отделка стен и потолка, мебель, светильники и торшер, рисунок дверей и ручек к ним, даже ткань для обивки мебели. Сейчас можно только догадываться, сколь много теряет это тонко проработанное Шехтелем пространство без мусатовских фресок, которые, увы, дошли до нас только в великолепно выполненных в начале 1905 года акварельных эскизах, объединенных одной темой «Времена года»: «Весенняя сказка», «Летняя мелодия», «Осенний вечер», «Сон божества». Сама тема перекликается с «Временами дня» Врубеля и, судя по всему, была подсказана Шехтелем.

Этот цикл, несший в зачатке новую поэтическую гармонию, в итоге стал для художника еще одним источником драматических переживаний и горьких разочарований: «Моя фреска потерпела фиаско. Так мне хотелось написать ее. Так я мечтал об этом. Хотя это и колоссальный труд. Сделал я четыре акварельных эскиза, и они всем очень понравились. Весна, лето и два — осени... Владелица же палаццо, где нужны эти фрески, благородно ретировалась, предложив за них гроши. Но, может быть, судьба меня ведет. Еще переживет ли палаццо эту революцию...» — писал он в октябре 1905 года Александру Бенуа.

А что же Шехтель? Ведь был в его практике случай, когда вздорная супруга Саввы Морозова забраковала уже написанные Врубелем панно из цикла «Времена года». Зодчий сделал все возможное, и спустя два года панно заняли свое место в шехтелевских интерьерах.

В ту пору, когда Мусатов делал и показывал свои эскизы, Шехтель был за границей и не мог влиять на капризную заказчицу, однако для него осуществление мусатовских замыслов было лишь вопросом времени.

Выступая в 1919 году перед студентами только что организованных Высших художественно-технических мастерских, зодчий кратко упомянул о своей совместной работе с художником: «В это же время (в 1900-е гг.— А. М.) В.Э. Борисов-Мусатов делает эскизы панно для дома А.И. Дерожинской моей постройки. Эскизы сделаны в излюбленном им характере реминисценций 40-х годов. Эти три колоссальные панно вышиной около 7 аршин и длиною до 12 аршин так и остались ненаписанными ввиду смерти Борисова-Мусатова».

Здания, построенные нашим выдающимся земляком, настолько обогатили облик Москвы, что Е.И. Кириченко с полным правом говорит о «шехтелевской Москве» в том же смысле, в котором сейчас говорят «казаковская Москва». Важная, хотя и не столь исследованная сторона творчества Шехтеля — его многочисленные постройки в Поволжье. Не остался обделенным и саратовский край.

Для балаковских купцов братьев Мальцевых зодчим был выполнен ряд построек, среди которых — старообрядческая церковь со сторожкой и особняк П.М. Мальцева.

Балаковский особняк, ладно скроенный «по мотивам» европейского барокко, беспристрастно отразил тогдашние предпочтения крупной российской буржуазии, к которой, без сомнения, принадлежали и Мальцевы. Поднятое на цокольный этаж и оттого особенно величественное здание щедро украшено архитектурным декором из арсенала «большого стиля»: пилястрами с раскреповками и без оных, затейливым аттиком, урнами и балюстрадой на крыше, изящными коваными воротами, масками и грифонами. А поверх всей этой пышной атрибутики давно ушедшей эпохи на месте, где обычно красовался герб аристократического рода, зодчий, не без иронии, поместил символ нового времени, новых хозяев — жезл Меркурия, покровителя воров и торговцев.

В доме П.М. Мальцева Шехтель не проявил себя как зодчий-новатор, но высокое качество строительных и отделочных работ, единство уличных и дворовых фасадов, продуманность каждой детали (чего только стоят отлитые из цинка украшения водосточных труб в виде грифонов!) выгодно отличают особняк от сотен ему подобных, что выросли, как грибы, в конце XIX века по всей России.

Балаковский особняк интересен еще и тем, чтоo в нем хранилась огромная библиотека П.М. Мальцева, комплектацией которой занимался такой знаток книги, как П.П. Шибанов. Книжное собрание, которое Паисий Михайлович собирался подарить нашему городу, помимо, книг, приобретенных на его деньги за границей и по всей России, целиком включало библиотеки многих известных собирателей: профессора В.М. Ващенко-Захарченко, А.С. Лебедева, Н.И. Носова, Дурова, коллекцию редких книг о Сибири бывшего библиотекаря Томского университета С.К. Кузнецова.

Бесценную часть собрания составляли до 850 древних рукописей и до 1000 старопечатных книг (по свидетельству А. Гераклитова). В отделе рукописей библиотеки имени В. И. Ленина хранится письмо Шибанова к Мальцеву, написанное 21 апреля 1914 года:

«...Говорил со многими высокопоставленными лицами и вывел заключение следующее:

1) Саратов для помещения такой библиотеки, как Ваша, богатой древними рукописями и старопечатными книгами... считают самым подходящим городом, представляющим из себя центр всего Поволжья, не имеющего в своем районе серьезного книгохранилища. Ну, прямо говорят, что более удобного выбора трудно себе и представить.

2) В Саратове лучше предпочитают университет, чем город.

3) На отдельном здании настаивать не рекомендуют, т. к. это потребовало бы и отдельные штаты всех служащих... а советуют требовать в общем помещении отдельные залы, Советуют приступить срочно, т. к. здание Университетской библиотеки проектируется теперь».

Первая мировая война помешала строительству спроектированного К.Л. Мюфке здания, однако в начале 20-х годов основная часть библиотеки Мальцева, в том числе коллекция рукописей и старопечатных книг, все же попала в наш город и хранится ныне в уникальном книжном собрании Научной библиотеки СГУ.

Фотография братьев Мальцевых из архива П.П. Шибанова донесла до нас облик этих богатейших людей Поволжья, сочетавших европейскую культурность с купеческими замашками и ревностным следованием старообрядческим правилам. Неудивительно поэтому, что рядом с балаковским «палаццо» на их деньги была выстроена церковь «в духе старообрядчества» — прекрасный образец национально-романтического варианта модерна— неорусского стиля. Шехтель получил право постройки этой церкви, победив в конкурсе, в котором, кстати, участвовали и будущие лидеры советской архитектуры, студенты Института гражданских инженеров Виктор и Александр Веснины (они получили за свой проект третью премию). Уже в процессе строительства балаковская церковь оказалась в поле зрения архитектурной общественности. «Церковь в Самарской губернии поражает искусно решенной задачей шатрового перекрытия большой площади»,— писал известный дореволюционный критик и искусствовед В.Я. Курбатов в 1911 году, а журнал «Зодчий» поместил фотографию с проекта этой церкви и специальную статью, в которой были приведены следующие любопытные подробности: «Церковь сооружается из жигулевского камня размером 10X13 вершков, им же облицован главный шатер и шатры над крестильной и колокольней. Мозаичные панно на северном и южном фронтонах и над главным входом исполняются в мозаичной мастерской В.А. Фролова в Петербурге. Иконостас и ризы в пяти ярусах будут выложены серебряной вызолоченной басмой».

Выросла церковь под Балаковкой, засияла белизной стен и шатров, золотом главок, многоцветьем огромных мозаичных панно, сработанных по картонам семьи художников-палешан Чириковых. «Церквушка, удавшаяся такому атеисту, как я»,— писал Шехтель об одной из своих построек. То же самое мог сказать зодчий и о балаковской церкви. Рядом с церковью расположилась сторожка. Совершенно отказавшись от декоративного убранства и умело выявив красоту «первоэлементов»— покатой кровли, высокой лестницы и разновеликих проемов, живописно прорезавших белокаменные стены этого небольшого здания, Шехтель по-своему опоэтизировал суровую простоту всегда волновавших его построек русского Севера. Не отвлекая на себя внимания от главного — церкви, сторожка не уступает ей по архитектурным достоинствам, являясь еще одним подтверждением высочайшего класса мастера.

В 1912 году, когда с фасадов балаковской церкви были убраны строительные леса и на фоне ее перед объективом фотографической камеры на мгновение замер невысокий, чуть полноватый человек, в котором нетрудно узнать Шехтеля, в Саратове и новом особняке Рейнеке на Соборной заканчивались отделочные работы.

Здание строилось в 1910—1912-х годах и сразу было «замечено» местными фотографами — великолепная фотография Мизяровского, а также два вида особняка, воспроизведенные на почтовых открытках, выполнены не позднее 1912 года. Воспоминания Козлова-Свободина свидетельствуют, что не обошли его вниманием и современники. Тем не менее ни газеты тех лет, ни воспоминания, ни отдельные документы семейства Рейнеке, хранящиеся в ГАСО, не проливают свет на интересующие нас вопросы.

Особняк Рейнеке занимает особое место в том архитектурном наследии, которое щедро оставила нашему городу эпоха модерна. Это здание без натяжек можно отнести к лучшим образцам отечественной архитектуры начала века. И хотя отсутствуют документы, подтверждающие авторство Шехтеля, существует очень много косвенных свидетельств, говорящих в его пользу. Например, некоторые архитектурные элементы саратовского особняка, такие, как стрельчатая арка вестибюля, готические нервюры столовой, цинковые головы львиц и забавные гибридные существа из алебастра на фасаде, восходят к «шехтелевской готике» и даже к его «театральному периоду» (1880-е гг.); другие (кованая ограда, тяжеловесный гранитный козырек с фонарями, дубовая панель в интерьерах) заставляют вспомнить его знаменитые московские особняки 1900-х годов? аттик и портик, обращенные к декоративному саду, перекликаются с рядом построек зодчего 1910-х годов.

Индивидуальный почерк Шехтеля легко узнается на всех уровнях —от «эквилиберной асимметрии» пространственного построения до артистичной проработки цветофактурных отношений на фасадах и рисунка ограды.

В 1912 году в Таганроге по проекту Шехтеля был построен дом Шаронова, главный фасад которого украсили несколько майоликовых панно. Отдельные фрагменты этих панно (декоративный растительный мотив и перламутрово-розовая плитка без изображения) полностью совпадают с фрагментами панно на особняке Рейнеке! Судя по всему, керамическое убранство обоих зданий было выполнено в лучшей в то время мастерской П.К. Ваулина, знакомого Шехтелю еще по Абрамцевской мастерской. Немногие саратовцы знают, что две девушки в голубых развевающихся одеяниях, украшающие большое панно особняка Рейнеке, — это майоликовое воспроизведение довольно известной тогда картины Ф. Штука «Танцовщицы» (1898). Думается, Шехтель предпочел бы увидеть на этом месте менее претенциозный сюжет. Справедливости ради надо отметить, что некоторые элементы особняка — алебастровые вазы на крыльце дворового фасада (не сохранились), неуклюжий фонтан, фонарь парадной лестницы значительно отличаются по художественному уровню и по качеству исполнения, они как бы привнесены? извне. Возможно, местный архитектор, несколько «улучшил» и «дополнил» проект по своему усмотрению или по желанию владельца особняка.

Хозяин особняка К.К. Рейнеке был человеком мало примечательным, хотя и богатым. Иное дело — его родной брат, саратовец Арнольд Кондратьевич Рейнеке, оставивший след в театральной жизни России предреволюционной поры. К работе в своем драматическом театре, открытом в 1908 году в Петербурге, он сумел привлечь художника Н.К. Рериха и режиссеров Е.П. Карпова, К.Н. Незлобина, А.Я. Таирова. Не исключено, что именно благодаря заботам А.К. Рейнеке в Саратове был построен замечательный особняк.

С нашим городом в судьбе Федора Шехтеля связано очень и очень многое. Саратовские годы, пришедшиеся на формирование его как человека и художника, были едва ли не самыми драматичными годами в его жизни.

Новые деревья выросли в саду, принадлежавшем некогда Шехтелям, новый театр стоит на месте театра, в который вложил все свои деньги и старания его отец. И как доброе напоминание нам притаились в зелени саратовских улочек здания, стены которых помнят худенького большеглазого мальчугана, и как подарок родному городу переливается фантастическими красками особняк у «Липок», вызывая удивление случайных прохожих и законную гордость коренных саратовцев.

Уже после сдачи очерка в набор издательство «Московский рабочий» выпустило сборник «Куранты», в котором Е.И. Кириченко опубликовала найденные ею даты учебы Шехтеля в Католической семинарии — с 26 августа 1873 года по 20 июня 1875 года.