Н.А. [Архангельский Н.М.] "Декабристы": Пьеса Н. Лернера на сцене Саратовск. Городск. театра // Культура: Журн. проф. жизни, науки и искусств. Саратов, 1922. № 1. С. 8.
Пьеса Н. Лернера на сцене Саратовск. Городск. театра.
Драматургу Б. Лернеру пришла мысль использовать для театра драматический
эпизод 14 декабря 1825 г.
В этом событии, достаточно уже освещенном историками, есть все, что
нужно для театра: потрясающий драматизм — не только внешний, политический, но и
драматизм переживаний участников этого события; разнообразие характеров и
степеней революционной стойкости; контрасты положений и мировоззрений — от
Пестеля до Николая I; наконец, личные драмы Рылеева и
его жены, Одоевского, Каховского и Саши — крепостной девушки, воспитанной в
доме Рылеевых и переживающей, тайно и мучительно, острое чувство любви к
Каховскому.
Но нельзя сказать, чтобы автор справился с поставленной себе задачей.
Дело не в том, что он подчас уклоняется от исторической правды — это право его,
как художника, — взять „кусок действительности и творить из нее легенду".
Так делали и делают все художники.
И не с этой стороны Лернер заслуживает упрека. Его пьеса лишена цельности,
органически развивающегося действия, характеры и положения обрисованы бегло, а
отдельные картины лишь механически связаны между собою.
Но эпизод 1825 года сам по себе так насыщен драматизмом, так красочен,
— что даже в таком виде и в таком исполнении, какое дал Гор. театр, "пьеса
все же производит впечатление. Перед зрителями проходят своего рода „милые
призраки" — волнующие образы первых русских революционеров, погибающих „за
великое дело любви". Мрачное, почти тридцатилетнее царствование
последовательного в своей жестокости и тупости деспота, Николая I, убило в тогдашнем русском обществе надежду на лучшее
будущее, и в этой беспросветной ночи попытка декабристов долго казалась
красивым, но бесплодным жестом „кучки, безумцев". Особенно фантастичными
представлялись требования, выставленные Пестелем: республика и полное искоренение
царствующего дома. Но не прошло и ста лет — и „фантазия" Пестеля стала
действительностью: Россия сделалась республикой, да еще социалистической, а от
дома Романовых уцелели лишь жалкие отпрыски... В этой проницательности
„безумцев", б. м., наиболее поучительная сторона эпизода 14 декабря 1825
года.
Что касается исполнения, то следует отдать должное стараниям исполнителей;
но эта старательность, сама по себе весьма похвальная, не дала нужных
результатов: в труппе почти не оказалось сил на самые ответственные роли.
Рылеев — Любимов-Ланской. Артист хорошо знает роль, невидимому, тщательно
работал над нею, но его пафос и интонации скорей годятся для „Короля"
Юшкевича (роль эта хорошо разработана у Люб.-Ланского), чем для образа поэта и
энтузиаста Рылеева. Пестель в исполнении Алексеева — фигура заурядная, и
непонятно, как такой Пестель мог играть роль вождя. Трубецкой — Неделин вышел
не крупным честолюбцем-карьеристом, втоптанным в прах сапогом Николая, а
мелкой, жалкой шельмой, чуждой всякого трагизма, (очень неудачен, между прочим,
грим). Роль Рылеевой оказалась в руках Миганович, артистки опытной, но
почему-то усвоившей неестественную манеру говорить — однообразно, на низких
нотах, растягивая, почти вымучивая из себя, слова. Точно кто тянет длинную тугую
резину.
Хочется выделить Слонова — Николая I и Петрова-Каховского.
У Слонова интересная работа. Моменты есть прекрасные, напр., в сцене с
Рылеевым, когда Николай надевает на себя личину сочувствия, чтобы овладеть
доверием Рылеева и добиться таким способом от него добровольного сознания и
выдачи товарищей. Но в целом — властный деспот, „коварный византиец",
вышел слишком обыденным, напоминающим более „героя" из современной
будничной драмы. Не совсем удачен и гримм — слишком высокий лоб делает Слонова
мало „портретным". Любопытно: Павел I в изображении того же Слонова и сильнее, и красочнее,
и цельнее Николая. Почему? Не потом ли, что в Павле есть неврастенические черты
современного человека?...
Хорошо задумана Петровым роль Каховского—резкого, прямолинейного,
непримиримого революционера. Многое здесь интересно: гримм, безудержный
темперамент, нетерпимость; но артист в игре переходит ту черту, за которой
резкость и нетерпимость превращаются в простую нервную неуравновешенность и
истеричность; оттого Каховский-Петров иногда больше „нервозничает" и
скандалит, чем горячо переживает и протестует.
Еще на чем можно остановиться? Монументально - эффектен фельд егер
Мясников — в сценах, допроса и трогательна Маркова, в крошечном эпизоде хорошо
передавшая переживания Саши, в разговоре с Каховским. Самойлова — Одоевская
была шаловливо-кокетливым... мальчиком...
Вот, кажется, все, о чем можно и стоит сказать по поводу этого
спектакля. Остальное — „ганц-аккурат", как и вся постановка; но от этих
„ганц-ак-куратов" начинает уже в глазах рябить... Впрочем, не все было
ганц-аккурат: у Пестеля, напр., и у некоторых других офицеров, — пуговицы и
шитье на мундирах золотые, а эполеты серебряные... Да за одно это Николай I, еще до 14 декабря, всех этих „вольнодумцев"
сгноил бы в крепостных казематах...
Публике нравятся и пьеса и исполнение, и „Декабристы" делают
прекрасные сборы.
Н. А.