Грот Я

Грот Я.К. Деятельность в Саратовском крае (1774) // Грот Я.К. Жизнь Державина / Перепеч. из сочинений Державина в 9-ти томах под ред. Я. Грота. Т. 8. СПб, 1883 г. М., 1997. Гл. 5. С. 76-102; Гл. 6. С. 103-130.

Глава V

Деятельность в Саратовском крае (1774)

1. Посылка на Иргиз. Серебряков и Герасимов

Верст сто сорок выше Саратова в Волгу впадает река Большой Иргиз, которая, вышедши из Общего Сырта, орошает потом длинную низменную полосу заволжской степи. Вдоль Иргиза расположено несколько селений, жители которых большею частью раскольники. Главным из этих селений была некогда слобода Нечетная (ныне уездный город Самарской губернии Нико-лаевск) с близлежащим Филаретовым скитом. Есть по этой реке и несколько других раскольничьих монастырей, которые, по словам Екатерины II, издавна служили «укрывательством ворам и беглым, коим раскольники, тамо скиты и монастыри заведшие, за добродетель почитают давать пристанище».

Другой притон для людей этого рода представляли берега двух степных рек южнее Иргиза. Начинаясь верстах в тридцати от него, Большой и Малый Узени текут почти параллельно друг с другом по направлению к устью Урала и, не доходя до него, кончаются огромным разливом озер, соединяющихся между собой протоками.

Против впадения Иргиза в Волгу, на нагорном (правом) берегу ее, лежит город Вольск, который в занимающую нас эпоху еще составлял дворцовое село Малыковку. Местоположение его

так живописно, что, по уверению некоторых, напоминает южный берег Крыма. По другую сторону Волги лесистые горы огибают город дугою, которая северным концом своим упирается в Волгу. Нынешний Вольск находится в пределах губернии Саратовской, но при Пугачеве село Малыковка принадлежало к Симбирской провинции огромной Казанской губернии, которая на север простиралась до Перми, а на юг до Астрахани. Петр Великий пожаловал это село Меньшикову; когда же у последнего были отобраны все имения, то оно перешло в дворцовое ведомство. Тамошние дворцовые и экономические крестьяне были в большинстве раскольники. Жители, остальную часть которых составляли татары и колонисты, промышляли преимущественно рыболовством и хлебной торговлей. При учреждении наместничеств после пугачевщины Малыковка преобразована в уездный город Вольск.

Известно, что еще при царе Алексее Михайловиче множество раскольников бежало от преследований правительства в пределы Польши, где они укрывались особенно в белорусской слободе Ветке. Чтобы побудить их возвратиться, им при Петре III обещаны были разные льготы и между прочим позволено свободно селиться по Иргизу. Вот почему Пугачев, в начале своего шатания, бежал в Ветку, а оттуда пришел на Иргиз. Здесь он посетил в Мечетной раскольничьего игумена Филарета, который при этом одобрил его план взбунтовать Яицкое войско и обещал свое содействие. Съездив в Яицкий городок, Пугачев возвратился на Иргиз и явился в Малыковке продавцом рыбы. Но тут проведали о нем как подозрительном человеке два крестьянина, из которых с одним мы уже познакомились во время пребывания Державина в Москве, а другой будет отныне играть важную роль в командировке Гаврилы Романовича. Это были Иван Серебряков и Трофим Герасимов. Последнему удалось открыть местопребывание Пугачева в Малыковке: по указанию Герасимова он был схвачен и отправлен в Казань; но отсюда, в июне 1773 года, он опять бежал на Яик; последствия этого бегства хорошо известны.

Естественно было, что на Иргизе и в Малыковке ожидали вторичного появления самозванца. Это-то предположение, впрочем, на деле не оправдавшееся, и было причиною отправления Державина в Малыковку. Поводом к тому послужил приезд Серебрякова в Казань с предложением своих услуг правительству.

Прежде всего надо знать, что за человек был этот Серебряков. Из рассказов Державина о его поступках мы вправе видеть в нем продувного плута, прошедшего через огонь и воду, готового на все для своей выгоды. Как уже было замечено выше, он был одним из составителей проекта о поселении на Иргизе выходящих из Польши раскольников; когда же эта мера была разрешена, то Серебряков, участвовавший в приведении ее в действие, стал допускать на Иргиз всякого рода беглых людей, в том числе и крепостных. Вследствие этого он был потребован для допроса в Москву и посажен в тюрьму при Сыскном приказе,

где очутился вместе с известным запорожцем Черняем. В Москве нашелся для обоих освободитель: приятель Державина по родству с Блудовым. Максимов, картежник и пройдоха, а притом владелец поместий около Малыковки, был знаком с Серебряковым и, имея связи в кругу сенатских чиновников, взял его на поруки. В то же время он весьма ловким способом, как мы видели, доставил свободу Черняю, явно надеясь участвовать с ними обоими в дележе награбленной казаком добычи. С такою целью они втроем отправились на Днепр, но так как тамошний край, поблизости к театру турецкой войны, был занят войсками и, следовательно, искать предполагавшихся там кладов было очень опасно, то Максимов и Серебряков, видя трудность предприятия, «отпустили Черняя, или, — прибавляет Державин, — куда девали — неизвестно». Между тем при появлении Пугачева, когда еще не знали кто он таков, родилась мысль, не Черняй ли это, освобожденный из заключения, и потому приняты были меры к отысканию Серебрякова и Максимова. Тогда-то, чтобы избежать беды и, может быть, загладить вины свои, они решились предложить Бибикову свои услуги к поимке Пугачева.

Серебряков воображал, что самозванцу, в случае его поражения, «некуда будет броситься на первый случай», кроме как в пустынные глухие притоны по Иргизу и Узеням, к своим доброжелателям раскольникам. Пользуясь приобретенным в Москве знакомством с Державиным, Серебряков явился к нему в Казань, чтоб быть представленным Бибикову. В привезенном им донесении на имя генерала было подробно описано, как товарищу Серебрякова, крестьянину Герасимову, удалось уже раз выследить Пугачева, и затем он просил поручить им обоим поймать злодея, когда он будет снова искать убежища в тех же местах. Для исполнения такого плана Серебряков предлагал вверить надзор за их распоряжениями подпоручику Максимову как тамошнему помещику и офицеру, хорошо знакомому с краем и его населением.

Бибиков, приняв Серебрякова ночью наедине в своем кабинете, сказал потом Державину: «Это птица залетная и говорит много дельного; но как ты его представил, то и должен с ним возиться, а Максимову его я не поверю». В этом недоверии к Максимову Бибиков показал свою проницательность: мы уже видели, как этот легкомысленный офицер в Москве завлек Державина в большую игру и что предпринял потом вместе с беглым разбойником Черняем. Письма его к Державину показывают, что он по образованию стоял так же низко, как и в нравственном отношении. Что касается сущности предположений Серебрякова, то, не отвергая вероятия их, Бибиков решился командировать на Иргиз Державина.

В особом «тайном наставлении» от 6-го марта ему поручалось ехать в Саратов, а оттуда в Малыковку, с тем чтобы заранее расставить Пугачеву сети на Иргизе и Узенях, а между тем собирать сведения о тех, к кому обманщик мог прибегнуть, разведывать о его действиях и намерениях, подсылать в толпу его надежных лазутчиков, наблюдать расположение умов и стараться направлять образ мыслей населения. Инструкция оканчивалась следующим образом:

«Наконец, для вступления в дело возьмите себе в помощь представленных вами известных Серебрякова и Герасимова, из которых Серебряков примечен мною как человек с разумом и довольно тамошние обстоятельства знающий; но рассуждение здравое и собственный ваш ум да будет вам лучшим руководителем; а ревность и усердие к службе представит вам такие способы, которые не быв на месте и по заочности предписать не можно; их же, Герасимова и Серебрякова, к тому по рассмотрению вашему употребите, для чего они в команду вашу точно и поручаются.

Впрочем, я, полагаясь на искусство ваше, усердие и верность, оставляю более наблюдение дела, для которого вы посылаетесь, собственной вашей расторопности. И надеюсь, что вы как все сие весьма тайно содержать будете, так не упустите никакого случая, коими бы не воспользоваться, понимая силу прямую посылки вашей».

Это заключение показывает, как много Бибиков полагался на способности, усердие и ловкость Державина; вместе с тем, однако, он счел нужным предостеречь его против излишней запальчивости: дав ему письма к местным властям, он заметил в той же инструкции: «Для снискания и привлечения к вам от тамошних людей доверенности, ласковое и скромное с ними обращение всего более вам способствовать будет». На разные издержки по порученному делу Державину тогда же отпущено четыреста рублей из экстраординарной суммы. О своих действиях он должен был доносить как Бибикову, так и двум главным после него генералам, князю Голицыну и Мансурову, а для переписки с ними получил особый ключ цифирного письма, которым иногда и пользовался.

2. Распоряжения в Малыковке. Поездка в Саратов

7-го марта Державин выехал из Казани с подорожною на семь подвод, выданной ему за печатью Бибикова, на которой был вырезан столь идущий к обоим девиз: Vigit et audax (бдителен и смел). Он взял с собою и Серебрякова, но из Симбирска предусмотрительно отправил его вперед, боясь, что если они вместе явятся в Малыковку, то это возбудит толки в народе.

По приезде туда первой заботой его было приискать надежных лазутчиков. Серебряков и Герасимов привели к нему дворцового красноярского крестьянина Дюпина, который взялся съездить на Иргиз за раскольничьим старцем Иовом. Этот, как удостоверяли все трое, был по усердию своему особенно годен для подсылки к бунтовщикам, тем более что знал Пугачева в лицо: он познакомился с бродягой, когда тот в первый раз укрывался на Иргизе. Через два дня Дюпин воротился с Иовом. Державин решился употребить обоих, так как за них ручались Серебряков и Герасимов, у Дюпина же была на Иргизе «семья и целая изба детей». Они взялись ехать на Яик с тайными поручениями Державина; Иов должен был постоянно оставаться в толпе Пугачева и по возможности присылать известия обо всем, что там будет происходить. Державин дал им на путевые издержки сто рублей и обнадежил их милостью правительства. Сверх того он снабдил их «наставлением»: Иову поручалось сперва доставить яицкому коменданту Симонову письмо, в котором Державин просил у него сведений и ободрял его; потом идти в сборище Пугачева под Оренбург и разведать там подробно обо всех касающихся до него обстоятельствах. А чтобы прибытие Иова к мятежникам не показалось подозрительным, Державин научил его рассказывать, что он прислан Филаретом, известным игуменом Мечетной слободы, который при первом появлении Пугачева на Иргизе благословил его на дерзкое предприятие, но после был схвачен в Сызрани и отвезен в Казань. Иов должен был сказать, что виделся с ним в Казани и слышал от него следующее: Филарет склонил в пользу Пугачева очень многих, но они требовали, для своей безопасности, чтоб игумен побывал у царя (самозванца) и возвратился к ним с уверением в его милости, а так как это теперь за неволею Филарета невозможно, то вместо него отправился Иов, с тем чтобы Пугачев выслал его к ним обратно с ожидаемым удостоверением; Филарет же, взятый в секретную комиссию, готов скорее вытерпеть всевозможные истязания и даже быть замученным до смерти, нежели открыть что-нибудь. Кажется, однако, что сам Державин потом нашел эту сказку неудобною и заменил ее другою: по крайней мере в записках своих он рассказывает, что научил посланных говорить Пугачеву, что они бежали к нему с Иргиза от страха скорой казни за то, что принимали его в своих жилищах.

Предполагая между тем и возможность измены со стороны своих поверенных, Державин, согласно с инструкцией Бибикова, старался уверить их, будто он приехал в Малыковку для встречи гусарских полков, идущих из Астрахани, и для закупки им провианта. Разглашая это и вообще в населении, Державин, как сам он сознается, имел тайную цель: в случае, если скопища Пугачева уклонятся по Иргизу к Волге, где никаких войск не было, — «несколько их от того удержать», как говорит Державин в подлинном журнале, веденном им во время пугачевщины. К сожалению, он в старости, когда писал свои записки, слишком усилил это довольно умеренное выражение, сказав, что намеревался удержать впадение мятежников во внутренность империи или приостановить их до прибытия на Яик генерала Мансурова, и что «это была истинная его цель, которая ему и удалась». Такой план показывал бы излишнюю самонадеянность в подпоручике, при котором не было никакого войска, тем более что это предприятие далеко выходило из границ данного ему поручения. Мы увидим, в какой мере слова его впоследствии получили оправдание.

В то же время он приказал Серебрякову и Герасимову находиться на Иргизе и Узенях, чтобы предупреждать сообщение с Пугачевым, ловить подсылаемых им лазутчиков, выставив для этого особых надсмотрщиков на дорогах и перевозах; в случае же ожидаемого вскоре поражения Пугачева примечать, не появится ли он между жителями, и если он в самом деле будет укрываться у них, то немедленно уведомить о том Державина.

«Словом сказать, — писал он им между прочим, — чтоб уши ваши и глаза были везде, дабы чрез нерадение не упустить того, чего смотреть должно. Исполняя же сие, как можно хранить вам себя от того, чтоб никаких на вас жалоб не было: нигде ничего силою не брать, ибо должность ваша оказать свое усердие состоит токмо в пронырливых с ласкою поступках и то весьма скрытым, а не явным образом. Нигде жителей никак не стращать, но еще послаблять им их язык, дабы изведать их сокровенные мысли; уговаривать, чтоб они ничего не боялись и оставались бы в своих местах, а ежели можно, то подавать еще искусным образом и повод, чтоб они привлекали к себе желанное нами. Поступайте так, чтоб вам, кажется, ни до чего дела не было, в противном же случае вы принудите о себе мыслить и догадываться, что вы не просто разъезжаете».

При таком взгляде на дело Державин не мог быть доволен распоряжениями стоявшего на Иргизе капитана Лодыгина, который, некстати пугая народ казнями и виселицами, мог только разогнать тамошних жителей и тем самым сделать прибытие туда Пугачева невозможным. Поэтому Державин, уведомляя Бибикова о первых своих действиях, жаловался на Лодыгина. «Не прикажете ли ему, — писал он, — остаться в своем доме и помолчать? а если он здесь надобен, то по крайней мере сообщал бы мне, что он намерен делать». На это Бибиков отвечал:

«Все принятые вами на первый случай распоряжения производят во мне особливое удовольствие. Я на благоразумие ваше полагаюсь... Капитана Лодыгина не терпите. Я к нему посылаю при сем ордер, чтоб он или в доме своем остался и жил бы спокойно, или ехал бы в Казань. Если же он не поедет, то имеете отправить его под присмотром в Казань».

Сделав в Малыковке все, что на первый случай было нужно, Державин, согласно с инструкцией, поспешил в Саратов, стоящий верстах в 140 оттуда. Этот город находился тогда в пределах Астраханской губернии, куда в походе 1773 года назначен был новый начальник, деятельный, строгий и даже несколько жесткий Петр Никитич Кречетников, родной брат более известного Михаила Никитича. Ему при этом было предписано оставаться, пока требовать будут обстоятельства, в Саратове как городе ближайшем к театру военных действий. Главною целью поездки туда Державина было желание получить в свое распоряжение отряд из войска, которым располагал губернатор в Саратове. Поводом к тому могло служить полученное в Малыковке известие о готовности киргиз-кайсаков присоединиться к Пугачеву, для чего они, по его приглашению, уже и собирались на Узенях. Вручая Кречетникову письмо Бибикова о содействии подателю, Державин упомянул об этом известии и указывал на угрожавшую со стороны киргизов опасность. В то время гвардейский офицер пользовался, особливо в провинции, еще гораздо большим почетом, нежели ныне: военные люди, носившие уже высшие чины и звания, в виде отличия были назначаемы в старейшие полки гвардии майорами или полковниками. Поэтому Державин, снабженный полномочиями главнокомандующего, мог справедливо ожидать от губернатора полного внимания к своему ходатайству. Но Кречетников, вероятно, оскорбившись его требовательным тоном, наотрез отказал ему, и между ними с первого же свидания произошло недоразумение, которым начинается ряд столкновений командированного офицера с местными властями. К этому, конечно, отчасти способствовал настойчивый и заносчивый характер Державина, но были тому и другие, более глубокие причины: они заключались, главным образом, как будет ниже показано, в отношениях самих высших начальников между собою. В подлинных документах за это время есть доказательства, что Кречетников был недоволен самим Бибиковым и в рапорте от 19-го марта косвенно жаловался сенату на недостаток войска в Саратове. Пока был жив Бибиков, так хорошо понимавший Державина, несогласия между властями не могли быть опасны для последнего, но по смерти достойного полководца обстоятельства переменились.

Первая неудача не могла, однако, заставить честолюбивого офицера отказаться от своего плана. Он придумал другой способ достигнуть цели. В Саратове была (как и теперь существует, хотя на других основаниях) контора для управления колонистами, поселенными в начале царствования Екатерины II по обе стороны Волги, вниз по течению, начиная от устья Иргиза. Эта контора была подчинена учрежденной в Петербурге «канцелярии опекунства иностранных», которая на правах государственной коллегии состояла под председательством графа Гр. Гр. Орлова. В распоряжении саратовской «конторы опекунства иностранных» было несколько артиллерийских рот (всего 600 человек), которые, как и самая контора, не зависели от губернатора. Начальник этой конторы, статский советник Михаил Михайлович Лодыжинский, был даже в неприязненных отношениях с Кречетниковым. Сблизясь, вероятно, тогда же с Лодыжинским, Державин послал нарочного к Бибикову и выпросил у него позволение, в случае надобности, брать фузелерные роты саратовской конторы. Главнокомандующий благодарил его за усердие, а конторе предписал дать ему людей, с тем чтобы начальник команды «непременно и действительно» исполнял его требования.

3. Воинские предприятия Державина. Князь Голицын. Производство в поручики

По возвращении в Малыковку Державин услышал, что на Иргизе, за крайними селениями, явилось на хуторах несколько человек из шайки Пугачева. Он тотчас же приказал Серебрякову и Герасимову взять двадцать надежных крестьян и ехать с ними на Иргиз. На это нужно было согласие двух лиц: дворцового управителя, Федора Кузьмича Шишковского, и экономического казначея, поручика Василия Ермолаевича Тишина. Последний (из новгородских дворян) находился в дальнем родстве с Державиным: Николай Яковлевич Блудов был женат на родной сестре Тишина, Екатерине Ермолаевне, и от этого-то брака родился в 1785 году граф Дмитрий Николаевич Блудов. Шишковский беспрекословно отрядил к Державину десять человек, Тишин же отозвался, что без особенного разрешения начальства не может дать людей «в неведомую посылку», тем более что Серебряков, по прежним его делам, требуется «в юстицию» и у него, как подозрительного человека, люди под присмотром быть не могут.

Сильно взволнованный этим отказом, Державин с негодованием жаловался Бибикову на неповиновение казначея. Но Александр Ильич, измученный слишком напряженною деятельностью, был уже безнадежно болен и не мог сам отвечать. За него написал ответ родственник его, избранный в начальники казанского ополчения (но, к сожалению, не оправдавший этого выбора), генерал-майор Александр Леонтьевич Ларионов. В этом письме было сказано, что главнокомандующий «с крайним огорчением внимал поступок» Тишина и приказал послать ему ордер, «чтоб он немедленно приказание Державина исполнил и никогда не смел отговариваться». «Сие снисхождение, — продолжал Ларионов, — показывается ему для того, чтоб он особливым радением и старанием о исполнении вами ему предписываемого вину свою загладил. И чтоб никакой надежды на экономическое правление не полагал и воле вашей повиновался, о том и в оное правление предложение послано». Казначей должен был смириться и в точности исполнить требование Державина. Однако неудовольствия между ними возобновлялись и после. Трудно при этом слагать вину на одного Тишина, но нельзя умолчать, что против него есть еще и другое свидетельство, именно жалоба протопопа Кирилла в письме к Державину. Жители Малыковки, по письменным приговорам, дали место под постройку духовного правления. Тишин, поссорившись со священником, пришел со своими людьми к начатому строению, велел им разломать сделанное и разогнал работников палкой, грозя высечь их плетьми. «Когда протопоп, — говорил он, — у Державина милости ищет, так я посмотрю, как он его защитит». Мы увидим впоследствии, какою ужасною смертью погиб от разъяренной пугачевской толпы этот самый Тишин со всем своим семейством.

Требуя помощи от малыковских властей, Державин учтивым письмом обратился и к Кречетникову с возобновлением просьбы прислать 20 или 30 казаков, но получил вторичный отказ.

Бибиков в последнем письме своем к Державину, от 31-го марта, радостно сообщил ему важное известие о поражении Пугачева князем Голицыным при крепости Татищевой, вследствие чего с Оренбурга снята была осада, продолжавшаяся уже полгода. Здесь скажем несколько слов об этом первом победителе самозванца, храбром и образованном генерале, с которым Державин скоро вступит в частые сношения и который полюбит его так же, как Бибиков. Князь Петр Михайлович с отличием участвовал под начальством Бибикова уже в польской кампании; сын знаменитого петровского генерал-адмирала, он был пятью годами старше Державина и, судя по действиям его в пугачевщину, конечно, прославился бы еще более, если бы деятельности его не прекратила ранняя смерть уже в 1775 году. Известно, впрочем, ничем не доказанное предание о смерти его от предательского удара Шепелева на дуэли, устроенной будто бы Потемкиным из ревности. Во время пугачевщины Голицын вел походный журнал, которым пользовался Рычков в своей летописи об осаде Оренбурга.

Соединившись на Самарской линии с Мансуровым, Голицын пошел к Оренбургу. На пути его лежала крепость Татищева, которая, находясь при Яике, открывала дорогу с одной стороны к Оренбургу, а с другой — к Яицкому городку. Здесь-то Пугачев встретил шедшие против него войска, имея 9.000 человек с 36 пушками, и 22-го марта был разбит наголову, причем потерял две трети своей толпы и всю свою артиллерию. Сначала надеялись, что и сам он в числе убитых, но вскоре оказалось, что он бежал в степь за реку Сакмару; у Сакмарского городка князь Голицын настиг его и вторично разбил. Освобожденный Оренбург благословлял победителей. Генерал Мансуров 4-го апреля был отряжен к Яицкому городку, который уже давно был в руках мятежников, а крепость его три месяца терпела осаду.

О втором поражении Пугачева уведомил Державина Ларионов, сообщая при том, что самозванец пробрался в Башкирию и намерен оттуда устремиться опять на Яик. Это известие подало Державину мысль идти самому на освобождение Яицкого городка. Полученное между тем сведение о походе Мансурова не изменило плана смелого подпоручика, который полагал, что пока разлитие рек будет задерживать генерала, он (Державин) с другой стороны подступит к городку. Итак, он начал составлять вооруженный отряд. Еще прежде саратовская контора опекунства колонистов отправила, по его требованию, часть своих фузелеров в крайнюю колонию Шафгаузен и с теми, которые там уже находились, отдала в его распоряжение до 200 человек с двумя пушками. Начальник этого отряда, капитан артиллерии Елчин, должен был исполнять приказания Державина. Имея, сверх того, сотни полторы малыковских крестьян, последний снова обратился еще и к Кречетникову с просьбою отпустить с

ним партию стоявших на Иргизе казаков. По этому поводу завязалась у него любопытная переписка с астраханским губернатором, все еще жившим в Саратове. Кречетников под благовидным предлогом опять отказал ему и советовал присоединиться к гусарскому майору Шевичу, посланному тоже на Яик, «почему и можете, — заключал он с иронией, — пользоваться уже не малейшим числом казаков, а целыми эскадронами».

Не успев добром получить желаемую помощь, Державин все-таки решился поставить на своем и по пути взять с Иргаза донских казаков опекунской конторы, отданных ею в распоряжение губернатора. Не зная еще про смерть Бибикова, он перед выступлением написал ему длинный рапорт с похвалами конторе и с жалобой на Кречетникова, письма которого приложил в копии. Он очень хорошо понимал, что, в сущности, не имел права удаляться от места, где ему поручено было стеречь Пугачева, и потому счел нужным заранее оправдаться в своем предприятии. Он представлял, с одной стороны, что успеет вернуться прежде, нежели Пугачев может прийти на Иргиз, а с другой, — что если Мансуров и предупредит его в Яицком городке, то никакой беды не произойдет от напрасно сделанного марша (верст до 500 в один конец, по расчету Кречетникова).

Приняв все нужные меры, склонив Максимова к пожертвованию ста четвертей муки в пользу Яицкого городка и переправив этот провиант через Волгу, Державин 21-го апреля и сам выступил со своим отрядом, но уже на другой день встретил возвращавшегося с Яика посланца своего, старца Иова, который вручил ему письмо Мансурова с известием, что этот генерал занял Яицкий городок 16-го апреля, за пять дней до выступления Державина. Так первое воинское предприятие его было прервано в самом начале своем, к немалому торжеству Кречетникова.

Этот опытный служака недаром предсказывал Державину именно такой исход дела, утверждая, что полученные им сведения не могут быть верны, и приглашая его приехать в Саратов, «если вам желательно истину о состоянии Яика ведать», на что Державин очень учтиво отвечал, что если у него не будет дела на Иргизе, то он непременно явится. Вообще замечательна сдержанность, с какою он возражал на колкие насмешки и остроты своего противника. Конечно, предприятие Державина было опрометчиво, но надо сознаться, что он выказал в этом случае распорядительность, отвагу и решимость, драгоценные в военном человеке при тогдашних обстоятельствах.

В конце последнего письма своего Кречетников снисходительно приписал своею рукою: «сейчас курьер привез к вам в моем пакете письмо, кое при сем посылаю; между тем по надписи вижу вас поручиком, то всеусердно имею честь поздравить, желая, чтоб без замедления и высшими преимуществами воспользоваться». Это известие о своем производстве Державин получил 30-го апреля: в «С.-Петербургских ведомостях» имя его напечатано в числе множества тогда же произведенных в следующий чин гвардейских офицеров; во главе же этих производств стоит имя генерал-поручика Григория Александровича Потемкина, который особливым указом 15-го марта пожалован был в подполковники Преображенского полка, так что Державин сделался его сослуживцем.

Мы видели, что письмо Мансурова из Яицкого городка было привезено старцем Иовом, которого Державин подсылал к Пугачеву как надежного лазутчика. Мансуров писал, что он вырвал этого человека из челюстей смерти, что Иов был в заключении, терпел истязания и откупался от присужденной ему казни деньгами, которые с трудом занимал. Обстоятельство, что Иов попал в руки Пугачева, тогда как он должен был играть роль его приверженца, показалось Державину подозрительным, и потому в ответе Мансурову он спрашивал: «Захваченные вашим превосходительством в Яицке злодеи по строгом их расспросе не докажут ли, что они имели со здешними раскольниками, а особливо в бытность мою здесь, переписку, ибо мне чудно, что ни один шпион, посланный мною на Яик, ко мне не возвращался, даже и сей самый Иов, имея важные наставления в рассуждении Пугачева, попался к ним в руки. Неужто был он столь нерасторопен, что сам себя открыть мог?» Сомнения Державина выражены им еще полнее и положительнее в позднейшем письме к Мансурову же, где он между прочим говорит: «По смятности его (т. е. Иова) рассказов для меня его похождения непонятная загадка. Как он раскольник, а они все подозреваются в доброжелательстве к злодею, то не было ли от него, вместо услуги, каких пакостей?»

После носился слух, прибавляет Державин в записках своих, что Иов и товарищ его Дюпин, по словам его, убитый, сами пришли к бывшей в Яицком городке жене Пугачева Устинье, объявили о своем поручении и открыли письмо к Симонову.

4. Смерть Бибикова. Князь Щербатов

Первое известие о кончине любимого начальника Державин получил не прежде 24-го апреля в кратком письме астраханского губернатора. Оно должно было сильно поразить его. Не суждено было Бибикову доехать до Оренбурга вслед за войсками. Горячка, следствие непомерных трудов и невнимания к здоровью, остановила его в Бугульме. Адъютант штаба главнокомандующего Алексей Мих. Бушуев, рукою которого писана большая часть донесений Бибикова императрице, в самом начале апреля сообщал Державину: «он крайне болен, и вчерашний вечер были мы в крайнем смущении о его жизни, но сегодня смог он подписать все мои бумаги с великим трудом. Он приказал о сем таить, однако ж я, по преданности моей к вам, не могу того от вас скрыть, с тем только, чтоб никому не сказывать. Машмейер (доктор) уверяет нас, что он чрез несколько дней встанет, и сам из крайнего смущения сделался весел». Причиною видимого улучшения в ходе болезни было известие о победе при Татищевой: оно оживило страждущего, но не надолго. Бибиков сам уже понимал свое положение и за два дня перед смертью, в последнем донесении государыне, дрожащею рукою приписал на полях: «Если б при мне был хоть один искусный человек, он бы спас меня; но увы, я умираю вдали от вас».

Екатерина в самый день получения этих строк (20-го апреля, накануне Светлого воскресенья) своей рукою написала в Москву князю Волконскому, чтобы он немедленно отправил к больному лекаря Самойловича, «дабы не мешкав ехал к нему и посмотрел, не можно ли как-нибудь восстановить здравие, столь нужное в теперешних обстоятельствах, сего генерала». Но уже было поздно: еще 9-го апреля Бибикова не стало. Эта внезапная и невознаградимая утрата привела в уныние не только его приближенных, напр., Бушуева и Кологривова, которые в письмах выражали свое горе Державину, но и всю Россию. Платон Любарский, сказавший слово на погребении Бибикова (24-го апреля), писал через несколько дней Бантыш-Каменскому: «О Бибикове я уже писал; теперь нечего, ибо об нем или много, или уже ничего лучше не упоминать. О Бибиков! или бы он вечно жил, или уж его никогда бы на свете не было! тело его здесь еще, до упадения в Волге воды» (по желанию семейства покойного, оно должно было отвезено быть в его имение). Как обыкновенно бывает в подобных случаях, молва приписывала эту кончину отраве и обвиняла в ней польских конфедератов. Между тем блестящее начало деятельности Бибикова возбудило общую уверенность в скором прекращении мятежа. Думали, что Пугачев, бежав к башкирам иди киргизам, уже не оправится, что ничего не будет стоить «поймать или истребить его с коренем», как говорил архимандрит Платон. Однако как обманчивы были эти надежды, оказалось очень скоро: из юго-восточной окраины государства мятеж с ужасною быстротою разлился до средней Волги и внутренних великорусских губерний, откуда угрожал самой Москве.

Глубоко опечалила Державина кончина Бибикова: он терял в нем покровителя, который ценил и уважал его, которому он был уже так много обязан, и терял человека, к которому сам чувствовал сердечную преданность. В стихах, написанных им на этот случай, слышится искреннее чувство, и как дорога была ему память доброго начальника, видно из того, что он спустя много лет снова принялся за эту пьесу и переделал ее, отказавшись почти от всех других стихов, написанных одновременно с нею. Когда, еще гораздо позднее, сын покойного готовил «Записки о жизни и службе» его, Державин, по желанию сенатора Бибикова, написал краткую характеристику отца его, которая и напечатана при названных записках.

Вместе с известием о смерти начальника Державин получил от Кречетникова уведомление, что в должность главнокомандующего вступил старший по умершем генерал, князь Федор Фед. Щербатов, который и донес императрице о кончине Бибикова. В рескрипте от 1-го мая за ним утверждена главная команда, однако с оговоркою «впредь до новых повелений» и притом со значительным ограничением власти: он мог распоряжаться только военною силой, действуя притом по соглашению с губернаторами. О секретной комиссии, к которой принадлежал Державин, не было ничего упомянуто; в черновом же проекте рескрипта было даже сказано: «комиссия, из офицеров гвардии нашей в Казани составленная, имеет оставаться особенно от вас в нынешнем ее положении». В окончательной редакции эти слова исчезли вместе с некоторыми другими выражениями, которые могли бы дать слишком высокое понятие о доверии императрицы к Щербатову. О секретной комиссии Екатерина умолчала в намерении подчинить ее особому доверенному лицу и, действительно, вскоре поручила начальство над нею Павлу Сергеевичу Потемкину. Но еще до того в этом учреждении последовала важная перемена. В освобожденном Оренбурге оказалось так много колодников, что Бибиков признал необходимым учредить и там следственную комиссию, отдельную от казанской. Императрица одобрила это предположение, с тем чтобы каждая из обеих комиссий состояла в ведении местного губернатора. Бранту и Рейнсдорпу при этом поручалось: «конфирмовать чинимые по делам решения, наказуя злодеев по мере их преступления и соображая наказания с природным нам человеколюбием; экстракты из дел присылать в тайную при сенате экспедицию». В то же время поведено было отправить в Оренбург из Казани офицеров Лунина и Маврина с секретарем и писцами; на место же выбывших прислать в Казань из Москвы других двух обер-офицеров (Волоцкого и Горчакова).

Щербатов, находя что около Казани все успокоилось и что распоряжаться войсками ему удобнее будет из Оренбурга, передал дела по Казанской губернии Бранту, а сам 10-го мая выступил с 300 малороссийскими казаками, которых потом оставил в Бузулуцкой крепости, и 19-го числа прибыл в Оренбург. Этим он, конечно, исполнил план своего предшественника, но по принимавшим новый оборот обстоятельствам присутствие главнокомандующего, как вскоре обнаружилось, было нужнее в Казани.

Кончина Бибикова повлекла некоторые изменения в штабе войск. Почти весь состав его был распущен по желанию фаворита Потемкина, приобретавшего в это время все более и более силы. Служившие при Бибикове волонтерами гвардейские офицеры просились назад в свои полки под предлогом, что главная опасность миновала, и уже на другой день после прибытия в Оренбург Щербатов писал императрице, что по поданным ему настоятельным просьбам он уволил четырех офицеров. Сверх того Преображенский майор Кологривов был отставлен с чином полковника и собирался в Петербург. «Вот судьба какова! — писал он своему приятелю Державину из Казани. — Человеку и счастье превращается в несчастье... Спешу скорей уехать из сего места, дабы сколько-нибудь опомниться от горести».

При таких переменах не мог и Державин оставаться спокойным насчет своего будущего положения. Не зная, что ему пред-

принять, он советовался с Кологривовым и Мавриным. Оба отвечали очень неопределенно. «Думаю, — писал Кологривов, — что ты по своей комиссии должен быть подчинен здешнему (казанскому) губернатору или, как у тебя есть военная команда, то по оному будешь более принадлежать в команду князя Ф.Ф. Щербатова, чего бы я лучше желал, ибо он человек очень честный и тебя заочно полюбил; впрочем, сам рассудишь: тебе больше всех по твоей комиссии известно, где лучше быть».

Маврин, со своей стороны, говорил: «О делах ваших другого наставления дать не могу, как с прописанием вверенного вам дела входить письменным сношением в ту или другую комиссию, и как главные плуты и содеятели великих злодеяниев все почти в ведении оренбургской комиссии, а потому и уповаю, что изыскиваемые вами нечестивые каверзы следуют сюда быть присыланы. Не говорю о чрезвычайности вверенной вам: в таком случае, чаятельно, вы наставление имеете».

Державин видел, что его положение стало неверным, и думал уже проситься назад в полк, на что намекал и в переписке с самим Щербатовым, Бушуев, жалуясь, что новый начальник, вопреки праву адъютантов выбирать себе назначение, самовластно определяет его в действующие полки и старается утешить его одним ласковым обращением, писал Державину: «из рапортов ваших угадываю и вашу мысль, но не думаю, чтоб без указа военной коллегии вас он уволил, почитая важным ваше дело, что из ордера усмотрите, и потому что коллегии дал он о вашей экспедиции знать, описывая с похвалою ваши распоряжения и предприимчивость. Между тем вы только один подобно мне мучиться здесь остались, а прочие гвардейские все отпущены». О добром расположении к себе нового главнокомандующего Державин слышал уже и от Кологривова, да и сам Щербатов писал ему, что императрица повелевает вести дела совершенно на прежнем основании, отнюдь не изменяя «связи и течения» их, почему он, главнокомандующий, и надеется, что Державин не поскучает продолжать свое дело с тем же усердием. Одно из последующих писем, полученных им от главнокомандующего из Оренбурга, начиналось словами: «Я всегда с особливым удовольствием рапорты ваши получаю, усматривая из них особливое попечение и труды ваши, с которыми исполняете вы возлагаемое на вас дело. Все последние рапорты ваши делают вам честь, а во мне производят к вам признание».

Естественно было, что, видя такое внимание к своей деятельности, Державин переменил намерение, тем более что вскоре князь Голицын и Мансуров также стали в самых лестных выражениях изъявлять ему свое доверие. Особенно должен он был ободриться, когда, в противоположность резким суждениям Кречетникова, все три генерала стали решительно одобрять не удавшийся его план идти на помощь Яицкому городку. Теперь сами военачальники советовали или даже предписывали ему действовать вооруженною рукою, к чему давно стремилось его честолюбие, и таким образом роль его, по крайней мере на время, изменялась. Генералы писали ему, чтобы он со своими отрядами принял участие в истреблении или поимке разбежавшихся шаек Пугачева. Щербатов приказывал ему составить от Иргиза до Яика цепь из фузелерных рот и донских казаков для прикрытия течения Волги. По просьбе Державина доблестному полковнику Денисову, шедшему с Дона с пятьюстами казаками, ведено было оставить сотню в Малыковке. Прибыв туда в начале мая месяца, Денисов стал требовать провианта для своего отряда. Державин, уже отправив на Яик к Мансурову весь пожертвованный Максимовым запас, был в затруднении. Кречетников, у которого он просил провианта из саратовских магазинов, опять отказал ему. Между тем Державин, по требованию Мансурова, закупал провиант в Сызрани через тамошнего воеводу Иванова, который очень почтительно переписывался с ним и уведомлял, что припасов заготовлено на 2000 руб., но что для отправки их надо ждать прикрытия с пушками, так как по степи бродят большие партии калмыков, «с которыми без орудий сладить никак нельзя, потому что они имеют кольчуги и поступают азартно». Восстание калмыков было следствием занятия Яицкого городка Мансуровым: часть непокорных яицких казаков, под предводительством Овчинникова, перебралась через Самарскую линию и пробежала в Башкирию; другая же часть, рассыпавшись по степи, успела возмутить оренбургских и ставропольских калмыков и склонила их бежать за Овчинниковым также через Самарскую линию.

Весть о разбоях этих калмыков была причиною, что Державин уже не довольствовался сотнею казаков, а с разрешения Щербатова требовал, чтобы Денисов ему отрядил их двести, с остальными же шел бы к Сызрани для прикрытия провианта, который оттуда будет послан. Денисов сначала медлил, но скоро должен был исполнить это требование и весьма учтиво известил о том Державина. Между тем к воинской предприимчивости последнего обращались уже не только Щербатов и Мансуров: Кречетников, который недавно издевался над нею, теперь посылал ему из Саратова одно письмо за другим, вызывая его на помощь другим отрядам против калмыцких шаек. К одному из этих писем губернатор своеручно прибавил: «Я не уповаю, чтоб такое их большое число было, как пишут из Сызрани, но сколько имеется, то нужно истребить, о чем благоволите постараться». Державин собирался и сам идти против калмыков, которые появились на Иргизе со всеми своими пожитками, с женами и детьми; но между тем пришло известие, что посланный Мансуровым с Яика подполковник Муфель с 800 человек успел уже, в конце мая, кончить дело, рассеяв шайку из 1000 с лишком калмыков, предводимую Дербетевым. «Этот вор и мятежник, — писал Мансуров Державину, — истреблен, взят в плен и, будучи отправлен ко мне, в дороге от ран издох».

Что касается предоставленных Державину фузелерных рот, то Лодыжинскому неприятно было удаление их из Саратова. Еще прежде, узнав о намерении первого идти на Яик, он объяснял ему, что этот отряд отпущен только для охранения колоний. Теперь же, когда грабежи усилились и бунтовщики уводили лошадей, да и «на нагорной стороне появились такие разбои, что и днем бедным колонистам проезда не было», Лодыжинский находил, что артиллерийские роты гораздо нужнее ему самому, и поэтому просил: всех фузелеров возвратить в Саратов. Они сделались ему еще необходимее после пожара, постигшего Саратов 13-го мая. «Город весь выгорел в два часа времени, — писал он Державину, — дела и денежную казну спас я со своими людьми и с половиною караула; огонь мгновенно распространился по всему городу и не допустил никого прийти на помощь. Все мы чисты осталися... Для рассеянных повсюду колонистских и казенных вещей караул удвоить принужден». Требуя вследствие того назад свои роты, он в приписке так оправдывался: «Я все для вас сделал, что можно было, а глава низовых стран (т. е. Кречетников) не то поет». Так как незадолго перед тем калмыки, грабившие около колоний, были наголову разбиты Муфелем, то Державин, со своей стороны, покуда не имел более надобности в конторской команде и без затруднения отпустил ее назад в Саратов, оставив у себя только 25 человек с унтер-офицером для содержания колодников под караулом и для рассылок. Но при этом он просил контору в случае непредвидимой надобности опять выслать ему свои роты. Бумага оканчивалась саркастическою выходкой против первого начальника команды, капитана Елчина, которого сперва считали очень храбрым, но о котором после Лодыжинский, извиняясь перед Державиным в своей ошибке, писал, что «он великий трус и только любит стрелять по-пустому холостыми зарядами». — «О бранных подвигах капитана Елчина, — говорил Державин, — я думаю, контора меня донесть уволит. Яко не бывший в сражении и яко младший его, с удивлением молчу!»

О предшествующей деятельности Державина известно еще, что он устроил по Волге пикеты на лодках, чтобы, как он писал Щербатову, «иногда рыбачий ботик не унес язву, заразившую наше отечество». Соображая, что водою Пугачев может скорее и незаметнее пробраться на Кубань, Державин прибавлял, что если бы такая предосторожность, почти не требующая особых издержек, была взята по Каме и Волге, «то бы как земля, так и вода стерегли Пугачева». Около того же времени Державин отправил в Казань, как он думал было, «важнейшего и секретнейшего колодника», выбежавшего из яицкой степи и называвшего себя Мамаевым. Вследствие его разноречивых показаний его допрашивали несколько раз и допросы посылали в Оренбург, требуя о нем сведений. Оттуда Маврин отвечал, что этот злодей «в главной толпе у Пугачева отнюдь не был», а находился несколько времени в Яицкой крепости у коменданта Симонова, но оттуда бежал в город к мятежникам и здесь отправлял должность писаря. Маврин находил этого преступника очень важным и советовал отправить его к императрице в Петербург. Однако Державин на это не решился, боясь произвести пустую тревогу, и колодник отправлен был в Казань. Сохранилась инструкция, данная Державиным по этому случаю одному из фузелеров, который должен был везти Мамаева под конвоем в повозке, окруженной шестью солдатами с примкнутыми штыками и заряженными ружьями. Щербатов не дождался его в Казани и с дороги писал Державину: «Этим вы оправдали то неусыпное старание и похвальные распоряжения, кои к особенной вам чести везде в рапортах ваших вижу». Из сведений, в новейшее время появившихся в печати, оказывается, что Мамаев действительно не был таким важным преступником, какого в нем сначала предполагали. Это был солдат пехотного армейского полка, который бежал из Смоленска в Саратов, а оттуда, после наказания батогами и четырехмесячного заключения в остроге, был отправлен в Казань, где содержался одновременно с Пугачевым. Потом он бежал в Яицкий городок и хотел пробраться на Узени, но был пойман и привезен к коменданту Симонову, перед которым назвался погонщиком Богомоловым. Во время сидения Симонова с верными ему людьми в ретраншементе Мамаев находился в его отряде, но, страдая от голода, бежал к бунтовщикам, которые, услышав от него, что он прежде был подьячим, поручили ему исправлять за их писарями увещательные письма к коменданту. Но пробыв в этой толпе 16 дней, Мамаев, испугавшись приближения генерала Мансурова, бежал на Иргиз и по совету одного крестьянина отдался в руки Серебрякова, а этот отправил его в Малыковку к своему начальнику. Мамаев был допрашиваем несколько раз Державиным, потом в Казанской секретной комиссии и, наконец, в Оренбургской. На одном из последних допросов он утверждал, что его показания Державину были ложны и будто бы исторгнуты у него побоями; но так как он с самого начала беспрестанно лгал и выдумывал, то и это уверение могло быть вымышленным. Державину он говорил между прочим, что был кабинетским секретарем у Пугачева, что вместе с ним бежал из Казани на Яик, и что по дороге они заезжали к игумену Филарету, а потом посылали в Петербург двух яицких казаков, чтобы извести императрицу и великого князя, других же людей посылали в Казань для отравления Бибикова. На следующий день, однако, приехавший с Яика купец узнал Мамаева, и из разговора между ними сделалось ясным, что все, рассказанное Мамаевым, было выдумано. Державин потребовал, чтобы в конце протокола допроса он письменно сознался в этом. Но вместе с тем Державин, желая удостовериться, не было ли и в самом деле такого рода происшествия, о котором рассказывалось в показании, призвал какого-то раскольничьего старца и сказал Мамаеву:

— Ну вот, ты показывал, будто бы все наврал на себя напрасно, а ведь вот это (указывая на старца) отец Филарет: он сам говорит, что ты с Пугачевым к нему приезжал; так для чего же ты меня обманываешь?

— Нет, я его не знаю, — отвечал Мамаев.

— Как! Так ты не приезжал ко мне? — спросил старец, уставив на Мамаева глаза. — Побойся ты Бога! Лучше, дурак, скажи правду, так тебе ничего не будет.

— Виноват перед Богом! — завопил Мамаев. — Так и было, мы с Пугачевым приезжали к нему.

— Ну, так врешь же, дурак! — рассмеявшись, заметил Державин. — Теперь я вижу, что ты все тут перепутал; чуть было я не послал твоего вранья в Петербург.

Затем Державин отправил его в Казанскую секретную комиссию, где, несмотря на застращивание Мамаева легкими ударами плети и застенком, он упорно отвечал, что все взвел на себя напрасно от одного только страха и отчаяния.

5. Переписка с Брантом. Доверие генералов

В это время в сношениях Державина является новое лицо, именно казанский губернатор Яков Ларионович фон Брант, которого неспособность к такому важному посту в тогдашних обстоятельствах достаточно видна из записок Бибикова. Хотя известный граф Сивере и признавал в нем благоразумие и мужество, но этого отзыва Брант вовсе не оправдал своим поведением: Павел Потемкин, находясь в Казани при нападении на нее Пугачева, называл Бранта губернатором ничего не разумеющим. Когда, в первый раз пойманный, Пугачев, прежде своих успехов на Яике, содержался в Казани, Брант поступал очень странно. Арестанта допрашивали небрежно и пропустили много времени, прежде нежели дело было представлено в сенат. Ходили слухи, что жена губернатора, родом русская, узнав об умении Пугачева рассказывать, посылала за ним каждый вечер и не могла уснуть без его россказней: по ее просьбе с него сняли кандалы и он был переведен из губернской канцелярии в обыкновенный острог. Когда же он бежал из Казани, циркуляр о том губернатора был разослан только четыре недели спустя. При этом погоня за ним была направлена в такие места, где вовсе не было повода искать его.

По отъезде Щербатова из Казани охранение безопасности губернии и заведование секретной комиссией лежало на губернаторе. Уведомляя о том Державина, он просил «благородного и почтенного поручика» (выражение, употребленное в письме его), чтобы тот, донося обо всех обстоятельствах в Оренбург главнокомандующему, вместе с тем давал знать о них и ему, губернатору, а также присылал бы захваченных людей в казанскую секретную комиссию. Это побудило Державина в записках своих сказать, что он в то время не знал, кто был его настоящий начальник, и решился выполнять всякое предписание, лишь бы оно клонилось к пользе службы.

Ответ Державина Бранту, написанный по-немецки в виде частного письма, очень замечателен. Любопытно это письмо уже и потому, что оно составляет почти единственный из сохранившихся документов, по которому можно судить о степени знакомства Гаврилы Романовича с немецким языком; но особенное внимание заслуживает письмо это по своему содержанию. Находя, что теперь в местности, порученной его наблюдению, все успокоилось и покуда не нужно никаких распоряжений, Державин просит позволения представить на обсуждение губернатора или секретной комиссии подробный доклад по особенно важному предмету и тут же предварительно объясняет, в чем дело. Главную причину общего неудовольствия против правительства он видит в лихоимстве чиновников: «надобно, — говорит он, — остановить грабительство, или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Александром Ильичем, было мне между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве».

Известно, что повсеместное распространение лихоимства давно уже озабочивало у нас правительство: еще Елизавета Петровна, на одре предсмертной болезни, обратила внимание на это гибельное зло и в указе от 16-го августа 1760 года призывала сенат «все свои силы и старания употребить к искоренению зла» и «к достижению правды», причем приписывала неисполнение законов «внутренним общим неприятелям, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают». «Несытая алчба корысти, — говорилось в указе, — до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие — предводительством судей, а потворство и упущение — одобрением беззаконникам». Екатерина II уже с первых дней своего царствования энергически восставала против этой заразы, которую называла «скверноприбытчеством»; во время же пугачевщины она приписывала наиболее этому злу малодушие властей, которое считала столько же вредным общему благу, как и самого Пугачева. Князь Вяземский и Бибиков, быв посланы один за другим для усмирения заводских крестьян, в донесениях императрице с подробностью говорили о взяточничестве, распространенном не только между низшими губернскими чиновниками, но и между воеводами; наконец, в последнем периоде пугачевщины граф Панин, разделяя мысли государыни о взятках как источнике нравственного ничтожества служащих, не раз прибегал к угрозе строгих наказаний за это гнусное злоупотребление. Понятно, что и Державин как из сношений с Бибиковым, так и из собственных своих наблюдений легко мог прийти ко взгляду, изложенному в письме к Бранту. До него никто еще так резко не высказывал мысли о прямой связи между бунтом и безнравственностью чиновного мира. Справедлива ли была эта мысль или нет, она во всяком случае заслуживала внимания. Но минута была слишком неблагоприятна для забот о мерах к улучшению нравов, и из дальнейшей переписки Державина не видно, как письмо его было принято Брантом.

Напрасно правительство и военачальники ласкали себя мечтою, что после двух побед князя Голицына Пугачев уже не опасен. Со смертью Бибикова исчезло единство действий против возмущения, и вскоре, как сказал поэт в элегии на смерть главнокомандующего:

Расстроилось побед качало.

Сильнее разлилася язва.

Щербатов все неудачи объяснял приверженностью простого народа к злодею и великим пространством земли, которое повсюду обнять войсками не было возможности и которое причиняло замедление в переписке. Он не сознавал, что неуспех происходил главным образом от нераспорядительности полководцев: не только сам он, но и князь Голицын, один из способнейших военачальников в этой борьбе, оставались без дела на юге, тогда как их присутствие могло бы быть гораздо полезнее на северо-востоке.

Что же происходило там, пока Державин, вместе с генералами, воображал, что около Саратова уже не нужно было брать никаких предосторожностей?

Потерпев поражение при Татищевой и потом при Сакмарском городке, Пугачев бросился через Общий Сырт к селениям и заводам, расположенным вдоль реки Белой, и там, подкрепленный взбунтовавшимися снова башкирами, быстро переходил из одного места в другое. Но пребывание в том краю бдительного Михельсона заставило Пугачева опять устремиться к Яику, и теперь он начал было в верховьях этой реки забирать крепости, как прежде по среднему ее течению. Однако ж это ему не удалось. Овладев Магнитною, где был ранен в руку, он не посмел долее оставаться на Яике и перешел за Уральские горы в Киргизскую степь. Здесь взял он также несколько крепостей на Уйской линии (река Уя впадает в Тобол), но при Троицкой, бывшей уже в его руках, ему нанес поражение генерал Деколонг, до тех пор отличавшийся только своим бездействием в Исетской провинции. Сражение при Троицкой было 21-го мая, почти ровно через два месяца после битвы при Татищевой. На другой день Пугачеву пришлось в первый раз стать лицом к лицу с грозным противником, Михельсоном, который недавно освободил Уфу и часто уже разгонял мятежнические шайки. Теперь он 22-го мая довершил поражение Пугачева, загородив ему дорогу к Челябинску, и живо преследовал его в Уральских горах. Самозванец хотел идти к Екатеринбургу, но при Кунгуре встретил энергический отпор секунд-майора Попова и в середине июня поворотил к Каме, а оттуда, взяв и истребив огнем пригородок Осу, устремился к Казани.

Успех при Троицкой возбудил в военачальниках такие же надежды, как прежде победа Голицына при Татищевой. Щербатов еще не знал в точности, куда бежал Пугачев, но воображал, что он, спасшись только с восемью человеками и находясь в краю, где много войска, не будет в состоянии собрать новые силы, а поспешит искать убежища на Иргизе. Поэтому Щербатов 12-го июня писал Державину, что считает присутствие его в том краю нужным и что все прежде сделанные им там распоряжения должны быть восстановлены. Вскоре и Брант из Казани послал Державину приказание возобновить меры для задержания Пугачева на Иргизе; при этом казанский губернатор извещал, что он, по совету Державина, при устье Камы и в Симбирске «учредил преграды» из сыскных команд и нескольких судов.

Между тем Державин, незадолго до того, отправил своих сподручников, Серебрякова и Герасимова, с провиантом в Яицкий городок, к Мансурову, который обласкал их. Они тотчас уведомили Державина, что разнесли его письма и посылки; Павел Дмитриевич (так писал Герасимов), «поговоря, приказал мне Трофиму всегда к себе ходить и от квартиры не отлучаться, и самого о происшедшем расспрашивал, и за поимку Косого ваше высокоблагородие весьма благодарил, и до нас, по вашей милости, весьма милостив и изволил говорить, что Косой очень надобный человек» и проч. Этот Косой был житель Мечетной слободы, у которого останавливался Пугачев после своей первой поездки на Яик и перед посещением Малыковки. — Вследствие нового приказания Щербатова Серебряков и Герасимов опять понадобились Державину, и он потребовал их обратно, а вместе с тем просил генералов удалить с Иргиза всякие военные команды, без чего Пугачев, конечно, не придет туда укрываться.

Как много начальники надеялись на Державина, забывая, что он, собственно, не располагал никакою военной силой, видно между прочим из письма Щербатова к Мансурову от 2-го июля, где в числе мер, принимаемых Брантом, упоминается намерение его писать к поручику Державину «о таком же учреждении на берегу команд», а в конце письма Щербатов просить уведомить г. Державина, чтобы он, «по требованию губернатора и по своему собственному расположению, взял нужные к тому предосторожности».

Вследствие полученных приказаний Державин опять усилил свою деятельность: по обе стороны Волги расставил он пикеты, каждый из 35 человек, которые день и ночь должны были делать разъезды вверх по реке, чтобы ловить подсылаемых Пугачевым для возмущения народа «передовщиков». По деревням подтвердил он приказание иметь крепкие караулы и на Волге изготовил суда. Сверх того, он решился опять потребовать из Саратова команду, чтобы употреблять ее вместе со стоявшими на Иргизе казаками и ополчением из обывателей. Наконец, замечая, что выбираемые миром старшины крестьянского общества в Малыковке по большей части пьяницы и плуты, которые потакают ворам и под видом осмотров сами грабят, он особым приказом предписал местным властям озаботиться выбором других, более надежных людей, «хотя самых первостатейных мужиков», которые бы злодеев ловили и истребляли, донося о всех попытках возмущать народ. «Ежели, — заключал Державин, — впредь сотники и прочие начальные явятся в не исправлении своей прямой должности, то причтется сие вам в слабость, а вы можете на сей случай их выбрать не народом, ищущим ему потатчиков, но сами собою, на кого вы положиться можете». На просьбу о присылке команды Державин на этот раз получил отказ: несмотря на продолжавшиеся с ним дружеские сношения, Лодыжинский не мог решиться, в угождение ему, уменьшить и без того скудные оборонительные средства Саратова. Но дело не ограничилось одной этой неудачей: едва Державин успел принять обозначенные здесь меры, как неожиданное несчастье расстроило его деятельность. 13-го июля пожар истребил Малыковку; люди лишились не только оружия, но и пропитания; нельзя было уже и думать о вооружении судов бывшими у крестьян фальконетами. Находя затем, что ему нечего более делать в Малыковке и уведомив о том генералов, Державин решился ехать в Саратов, где Кречетников давно советовал ему побывать. Он отправился из Малыковки через два дня после пожара, сделав еще последние распоряжения на случай тревоги во время своего отсутствия. Он располагал еще небольшим остатком саратовской команды и сотнею донских казаков. Фузелеры должны были по отъезде его оставаться безотлучно при селе и ночью оберегать его квартиру. Последняя предосторожность указывает на опасение, которое и в самом деле оправдалось двукратным покушением сжечь дом, где он стоял: можно подозревать, что были люди, желавшие отомстить ему за его заботы об охранении порядка. Он приказал в случае надобности вооружить народ против мятежников; если же средства для обороны Малыковки окажутся недостаточными, то командам отступить к Саратову, куда отправить и верных из обывателей, а также отвезти казну и дела на приготовленных заранее лодках. Впрочем, обо всякой опасности Державин велел немедленно извещать себя с нарочным.

6. Частная переписка

Более четырех месяцев было прожито Державиным то в Малыковке, то в колониях. До сих пор мы видели его тут по большей части только в официальных сношениях, но сохранились следы и частных его связей за это время. Служебная его переписка показывает в нем человека, пользующегося вниманием и доверием своих начальников; в частных к нему письмах он является лицом, которое считают влиятельным, которого расположением или даже покровительством дорожат; ему стараются угождать, в нем ищут. Вместе с тем эти письма указывают нам на некоторые весьма характеристические бытовые черты эпохи. Как самые ранние остатки из всей дошедшей до нас переписки поэта они тем более заслуживают внимания.

Мы уже сообщили кое-что из его сношений со своими сослуживцами под начальством Бибикова, — с Кологривовым, Бушуевым, Мавриным, также с Лодыжинским. Теперь просмотрим его переписку с некоторыми другими лицами.

К числу их принадлежал, во-первых, подполковник Петр Гринев, тот самый, которому Бибиков по получении известия о занятии Самары мятежниками поручил очистить этот город[1]. Державин присоединился к нему и засвидетельствовал перед Бибиковым о его благонадежности: вот начало их взаимной приязни. После того Гринев пошел с генералом Мансуровым по Самарской линии и был главным участником в поражении шайки, овладевшей Бузулуцкою крепостью. В письме, писанном недели через две после этого дела, он благодарит Державина за присланную водку, обещает по просьбе его купить ему лошадь и жалуется, что не получил награды за бузулуцкое сражение, в котором он, как мы знаем из подлинных документов, действительно отличился. «Возьмите участие, — пишет он, — в жалости моей при сражении под бузулуцкой крепостью: кто именинник, тому пирога нет, отчего и по сих пор не выздоровел». Позднее Гринев, при письме из Яицкого городка, куда он вступил с Мансуровым, посылает Державину калмыцкую девочку с пожеланием, чтобы она ему «пондравилась». Здесь раскрывается перед нами любопытная черта нравов того века, на которую есть указания и в других письмах. В Уфимском крае, по свидетельству С.Т. Аксакова, было весьма обыкновенным делом покупать киргизят и калмычат обоего пола у их родителей или родственников, и эти малолетние инородцы становились крепостными людьми покупателя. Державин, по-видимому, обращался к разным лицам с просьбой о доставлении ему добычи этого рода. «Братец сударик, — писал ему армейский гусар Соловьев, сблизившийся с ним в Казани, — касательно до калмычат и башкирчат, так мы еще их не видали, а если случай допустит, так верьте, что не пропущу вам тем служить». Муфель же уведомлял Державина: «По прибытии моем в Яицкий городок из пленных калмычат для вас мальчиков двух и девочек двух же, выбрав, отправлю к вам». Наконец, уже после усмирения бунта, приятель Державина Вильгельми из колоний пишет ему: «Ваша девушка растет и телом, и умом-разумом».

Названный выше майор Соловьев был храбрый воин, служивший при Бибикове в Казани и потом участвовавший в походе под Алексеевск. Державин отозвался о нем главнокомандующему с большою похвалой: он вместе с Гриневым напал на известного пугачевского атамана Арапова, ворвавшегося в Самару, и разбил 10-тысячную толпу калмыков. Об этом сам он в своем письме так напоминает Державину: «Это правда, вы сказали, что завоевался: я все время был отделен вперед и в ином месте суток и за трое не получал сикурса, и не имел время к вам писать, а все, сидя на лошади, оглядался во все стороны, как волк, чтоб иногда злодеи не похитили и меня... Однако, как то ни есть, а имя Соловьева с гусарами его глупскому величеству (Пугачеву) довольно чрез Арапова известно, который от меня и по сие время бежит».

Во время проезда из Казани в Малыковку Державин сблизился с сызранским воеводой Ив. Вас. Ивановым, который, сделавшись его усердным приверженцем, с тех пор и сообщает ему всякие слухи и вести, рассылает к начальствующим лицам его рапорты, хлопочет по поручениям его о закупке и отправке провианта; вообще предлагает почтительно свои услуги, а вместе и сам прибегает к его помощи, прося подкрепления людьми. Действительно, в конце июня Державин послал ему, с разрешения Мансурова, сотню донских казаков. Человек без большого образования, Иванов писал, однако, довольно правильно, хотя иногда и слишком уж кудревато. «Извольте, государь мой, — говорил он, — быть уверены, что принадлежит до высочайших интересов и их особ и для общества к пользе, представляю себя жертвою, как должность моя велит, и какие бы ни коснулись вам надобности, прошу меня к тому употреблять, что и исполнено будет в неукоснительном времени».

Таким же почитателем Державина был Петр Иванович Новосильцев, служивший секретарем в саратовской «конторе опекунства иностранных» и, следовательно, подчиненный Лодыжинского. Исполняя также разные поручения Державина, делая для него закупки по хозяйству и туалету, он настоятельно звал его в Саратов, называя Малыковку скучным местом и пеняя ему, что он совсем забыл город, где, говорил он, и кратковременным пребыванием вашим «несказанно обрадованы бы были многие усердные к вам из наших сограждан».

С родственником Державина Максимовым читатель уже знаком из предыдущих глав. У него было близ Малыковки на Волге, между Саратовом и Сызранью, два имения: Терса и Сосново. О тоне его писем можно судить по следующему приветствию от 23-го января 1774 г.: «Братец, душа моя Гаврила Романович. Сердцем и душою радуюсь, услыша о вашем приезде в Казань, а паче в Самару. За приписку в письме брата Ивана Яковлевича (Блудова) нижайше благодарствую; точно, что вы писали, оба да и я третий — великие дураки: у нас денег нет. Напиши, голубчик, стихи на быка, у которого денег много: какой умница он, а у кого денег нет, великий дурак! Ведь на меня и в Москве гневаются, а в Казани бесятся, все за деньги. Черт знает, откуда зараза в людей вошла, что все уже ныне в гошпиталях валяются, одержимы не болезнью, а только деньгами, деньгами, деньгами».

Максимов считал себя обязанным Державину; в том же письме он на своем полуграмотном языке благодарит Гаврилу Романовича за помощь в получении деревни, т. е., вероятно, в счастливом окончании какой-нибудь тяжбы: «Дай Бог, — говорит он, — чтобы я в жизни имел такую ж радость, чтоб вам за то заслужить».

Часто переписывался с нашим поэтом и управлявший саратовскою конторою М.М. Лодыжинский. Любопытно, что он, пересылая к Державину письма, которые получал на его имя, нередко извинялся в том, что они распечатаны. Между тем Бушуев писал Гавриле Романовичу: «Письма партикулярные посылайте осторожнее: они все распечатываются». Однажды Державин выразил Лодыжинскому свое подозрение или, по крайней мере, удивление по поводу таких странных присылок. Тот отвечал: «Повеления я никакого не имею письма распечатывать и ко мне всегда запечатанные привозятся, а только нечаянною ошибкою, от множества писем полученных, вдруг сие последовало; вы ж не токмо прежние, но и при том письме другое получили нераспечатанное, почему сами можете заключить, что сие сделалось неумышленно; а что оно никем не читано, в том клянусь вам честью, ибо по распечатании скоро усмотрено, что принадлежит не к нам».

Самая дружеская переписка была у Державина с одним из крейс-комиссаров колоний на луговой стороне Волги (к юго-западу от устья Иргиза), где Гаврила Романович нередко в эту эпоху также должен был находиться. Это был живший то в колонии Панинской, то в Шафгаузене капитан Иоанн Вильгельми — Иван Давыдович, как его называли по-русски, — человек сердечный, общительный, веселый и притом масон; он особенно полюбил Державина; все письма его (до 20-ти), писанные по-немецки, без фраз и лести, доказывают искреннюю приязнь и преданность.

В середине апреля Вильгельми разослал по колониям циркуляр о том, чтобы по требованиям присланного поручика гвардии Державина ему оказываемо было всякое содействие и особенно давались бы подводы. Через неделю была пасха, и Вильгельми писал ему: «Христос воскрес! Я и семья моя искренно благодарим вас за добрые ваши пожелания и взаимно поздравляем вас от всего сердца. Когда вы возвратитесь, то получите здесь наши пасхальные яйца. Вам же да будет дано счастье положить к стопам великой нашей монархини Пугачева вместо красного яичка». В Малыковке Державин беспрестанно чувствовал недостаток в первых потребностях жизни, и потому как Новосильцев из Саратова, так Вильгельми из колоний доставляли ему разные предметы; напр., к этому самому письму приложен был между прочим кожаный колет. В другой раз он посылает Державину корзинку салата или снабжает его кофе. «Прошу вас, — пишет он однажды, — прислать мне завтра из Малыковки хорошую лодку, в которой я бы мог отправить к вам 800 или 1000 р. медью (казенных денег); здесь же нет ни одной годной лодки». Адрес на этом письме написан был по-французски.

В июне Вильгельми поехал в Симбирск закупать хлеб для колоний. Он уведомляет Державина о ходе своего дела и о смятении, распространяемом по Волге слухами про Пугачева, так что он не решается даже, как предполагал прежде, ехать и в Казань. Оставив семью свою в колониях, он поручает жену Державину, прося навещать ее и заблаговременно предостеречь в случае опасности, чтобы она успела перебраться на другую сторону Волги. Наконец, 10-го июля, извещая Державина о конченной закупке 7000 четв. ржи, Вильгельми пишет: «Здесь новая армия Пугачева производит столько шума и ужаса, что поверить трудно; в случае надобности поручаю вам мой дом». Вильгельми и после пугачевщины продолжал переписываться с Державиным. «Вы, почтеннейший друг, — говорил он однажды, — оставили в сердце моей семьи чувство искреннейшей приязни и чистейшего уважения, которые по гроб не угаснут». Но здоровье Вильгельми в это время было уже совершенно расстроено; принужденный ходить на костылях, он в 1776 г. поехал лечиться в Сарепту (вместе с Лодыжинским, который между тем, лишившись жены, просил Державина не оставлять осиротевших детей его), и мы уже навсегда теряем обоих из виду. Вильгельми скоро умер.

Обзор переписки Державина, до отъезда его в Саратов, знакомит нас с характером его частных сношений за это время. Если значительная доля изъявляемой ему приверженности и должна быть отнесена на счет его положения, то все-таки нельзя не видеть в этих чувствах и отклика на собственные его симпатические свойства, внушавшие любовь и доверие: на его добродушие, участливое отношение к людям и общительность. Таким рисуют его многие свидетельства и в позднейшее время.

Глава VI

Дела в Саратове и их последствия (Июль и август 1774)

1. Поездка в Саратов. П.С. Потемкин

Отправляясь в Саратов после бывшего в Малыковке пожара, Державин намеревался лично похлопотать, чтобы опекунская контора вторично отпустила ему часть своей артиллерийской команды и вместе исследовать обстоятельство, которое контора приводила как главную причину своего отказа, т. е. будто в колониях на луговой стороне Волги становилось неспокойно.

Была у него еще и другая цель при этой поездке. В Покровской слободе (против Саратова, на другом берегу Волги, ширина которой тут составляет более четырех верст) живут переселенные при Петре Великом малороссияне. До Державина дошло, будто все они втайне согласились бежать к Пугачеву в Башкирию. Доносчиком был малыковский дворцовый крестьянин Василий Иванов Попов, который сказывал, что недавно сам он это слышал в Покровской слободе от своего приятеля. Такое показание, по-видимому, подтверждалось полученным с Иргиза известием, что там шатаются малороссияне, разведывая, где именно стоят наши команды. Державин послал Попова к Лодыжинскому с письмом об исследовании этого дела. Долго не получая ответа, он решился на месте разведать, справедливо ли обвинение малороссиян, которые могли быть в сношениях с малыковскими жителями.

По приезде в Саратов Державин узнал, что Лодыжинский передал дело коменданту Бошняку, а Бошняк дал Попову отряд казаков, которые забирали малороссиян под стражу и стали грабить их дома. Между тем обвиняемые решительно отреклись от всякого злого умысла, и Попов за ложный донос посажен под караул. Надо заметить, что когда в 1772 году Пугачев был взят в Малыковке и отправлен в Симбирск, то извозчиком был этот самый Попов, впоследствии оказавшийся большим плутом и пьяницей. Пугачев тогда говорил ему, что оставил у раскольничьего игумена Филарета (на Иргизе) 470 рублей. Попов, возвратясь домой, писал к Филарету и требовал этих денег под угрозой извета. Когда впоследствии Пугачев овладел Саратовом, то малороссияне отыскали Попова, все еще сидевшего под караулом, и изранили его так, что жизнь его висела на волоске. При окончательном следствии долговременное заключение и это насилие вменены Попову в наказание, и в приговоре он отнесен к разряду оправданных.

Удостоверясь в неосновательности доноса Попова на малороссиян, Державин старался лично склонить контору иностранных к отпуску с ним фузелеров, но настояния его были напрасны: Лодыжинский слишком хорошо усвоил себе смысл пословицы: «своя рубашка к телу ближе».

В Саратове Державин получил от сызранского воеводы Иванова сообщение о бедствии, постигшем его родную Казань. Пугачев, с уральских заводов бросившись к Каме, овладел на этой реке пригородом Осою. Весть о том заставила Щербатова двинуться из Оренбурга к Казани; чтобы скорее поспеть туда, он на пути отделился от войска и прибыл в Бугульму на почтовых. Здесь он узнал о разорении Казани. Пугачев, ворвавшись в город, опустошил большую половину его огнем и мечом, но не мог овладеть крепостью, где заключились городские власти и множество жителей. Михельсон не успел нагнать его до Казани, но подошел к ней уже в вечеру того же дня. Услышав о его приближении, Пугачев встретил его в 7-ми верстах от города, около села Царицына, и здесь был совершенно разбит, что повторилось в следующее утро на Арском поле, а через два дня опять близ Царицына. После этих поражений самозванец устремился вверх по Волге. Думали, что он пойдет на Москву, и уже тамошний градоначальник кн. Волконский готовился встретить его; но Пугачев у Кокшайска переправился через Волгу и обратился на юг, — только не к Дону, как того ожидали, а по нагорному берегу Волги. Понятно, что он не хотел слишком удаляться от низовых областей и Яика, чтобы в случае неудачи иметь куда укрыться. Весть о несчастии Казани была знаменательна для Саратова, и Державин поспешил передать ее тамошним властям.

Почти в то же время он получил другое, лично для него очень важное известие. На сцену действия вступал новый человек, и в нем еще новый начальник для Державина. Екатерина II, назначая кн. Щербатова главнокомандующим в военных действиях, не подчинила ему секретных комиссий, а отдала их в ведение губернаторов — Бранта в Казани и Рейнсдорпа в Оренбурге. Между тем, однако, понимая необходимость связи в действиях обеих комиссий, она приискивала человека, которому могла бы поручить их с полным доверием, и выбор ее остановился на молодом генерал-майоре Павле Сергеевиче Потемкине, внучатном брате любимца. Павел Потемкин был человек светский, получивший порядочное образование (по преданию, в Моск. университете), большой почитатель Вольтера и Руссо, которых он переводил, обходительный, любезный, но без особенных способностей и без твердых нравственных правил. Его литературные труды, между прочим драма в пяти действиях на подвиги русских в Архипелаге, давно забыты. Только что кончившаяся турецкая война, в которой он отличился, доставила ему георгиевский крест и генеральский чин. Вызвав его из действующей армии, императрица инструкцией 11-го июня возложила на него новые важные обязанности и, кроме начальства над секретными комиссиями, поручила ему: исследовать причины возмущения, изыскать на месте лучшие средства к искоренению этих причин и придумать новые основания, на которых можно впредь установить «поселянский порядок» и повиновение взбунтовавшегося «яицкого народа». Вместе с тем он должен был принимать в свое ведение казаков, возвращавшихся с раскаянием и, «персоною своею» внушая яицким казакам уважение и доверие, умиротворять их.

Прибыв в Казань в ночь на 8-е июля, то есть ровно за четыре дня до нашествия Пугачева, Павел Потемкин принял начальство над стоявшими там полками, но ничего не мог сделать к спасению города: 12-го числа, как он после доносил императрице, он вышел с отрядом из 400 человек навстречу мятежникам, но был не в силах остановить их и едва успел укрыться в крепости. На другое утро он выступил оттуда только тогда, когда Михельсон, разбив Пугачева, на рассвете занял Арское поле и дал знать о своем приближении казанским властям. Здесь Потемкин, по словам Михельсона, «своим присутствием был свидетель вторичной победе над Пугачевым», следовательно, сам в ней не участвовал. Вскоре определились отношения Державина к Потемкину.

Щербатов, узнав о прибытии в Казань последнего, поспешил отправить к нему все рапорты Державина и другие бумаги, относившиеся к деятельности этого офицера, о котором в то же время отозвался с большой похвалою. Вслед за тем и Потемкин стал переписываться очень благосклонно со своим новым подчиненным. «Рассматривая дела, вами произведенные, — писал он, — с особливым удовольствием находил я порядок оных, образ вашего намерения и связь его с делами, а потому вам нелестно скажу, что таковый помощник много облегчит меня при обстоятельствах, в каких я наехал Казань». Несколько позже Потемкин сообщает Державину о мерах, принятых против Пугачева: Михельсон его преследует, графу Меллину приказано отрезать его от московской дороги, а Муфелю — идти с третьей стороны, от Симбирска. «Как по таковым обстоятельствам, — продолжает он, — может быть, принужден будет злодей обратиться на прежнее гнездо, то представляется вам пространное поле к усугублению опытов ревности вашей к службе нашей премудрой монархини. Я уверен, что вы знаете совершенно цену ее щедрот и премудрости. Способности же ваши могут измерить важность дела и предстоящую вам славу, ежели злодей устремится в вашу сторону и найдет в сети, от вас приготовляемые. Не щадите ни трудов, ни денег: двадцать тысяч и более готовы наградить того, кто может сего варвара, разорителя государственного, представить. Уведомляйте меня чаще как возможно, какие об нем слухи есть в вашей стороне. Здесь многие думают, что он пробирается на Дон, но я не думаю, а думаю, что если не усилит он своей толпы, то пойдет или на Яик, или к вам (т. е. в Малыковку). За лишнее почитаю подтверждать вам, что труд ваш будет иметь должное воздаяние: вы известны, что ее императорское величество прозорлива и милостива, а по мере и важности дел ваших, будучи посредник дел, не упущу я ничего представлять ее величеству с достойной справедливостью, и могу удостоверить вас, что хотя не имел случая вас знать, но, видя дела ваши, с совершенным признанием пребываю вашего высокоблагородия искренний слуга Павел Потемкин». После таких доказательств высокого мнения начальников о деятельности Державина нас не должно удивлять, если он иногда придавал ей слишком большую важность и выходил из границ, которые ему предписывало его служебное положение.

2. Саратовские пререкания

Посмотрим, что происходило между тем в Саратове. Это был в то время важнейший город обширной Астраханской губернии, расположенной по обе стороны Волги: граница ее начиналась на севере от устья Самары, а на юге обнимала все течение Терека. В губернском городе Астрахани было немногим более 3500 жителей, тогда как население Саратова простиралось почти до 7000. Не надо, однако, забывать, что этот город, как выше по- казано, очень пострадал от бывшего в мае 1774 года пожара. Многие улицы представляли печальный вид пожарища; местами строились новые дома. Уцелели между прочим на краю города обширные хлебные магазины, принадлежавшие колонистам и потому бывшие в ведении Лодыжинского.

При отправлении Кречетникова на губернаторство после Бекетова ему приказано было оставаться в Саратове как менее отдаленном месте. Несмотря на то, новый губернатор неизвестно по каким побуждениям 25-го июня уехал в Астрахань и целый месяц оставался в дороге. Может быть, он думал, что Пугачев, потерпев несколько поражений, уже не опасен: последствия показали недальновидность этого соображения. Уехав так не во время, он оставил Саратов на жертву не согласий двух начальников, не хотевших подчиняться друг другу. Полковник Бошняк, бывший там комендантом с 1771 г. и исправлявший вместе должность воеводы, считал себя выше Лодыжинского, чиновника гражданского и притом «человека нового», как сам он называл себя по недавнему своему определению в тогдашнюю свою должность. Тем не менее Лодыжинский, будучи бригадиром, следовательно, по чину старше Бошняка, и нося звание главного судьи опекунской конторы, смотрел на себя, как на первое в городе лицо. Такого же мнения о нем был и Державин. Служив прежде по инженерной части, Лодыжинский в вопросе о способе обороны Саратова мог, конечно, считаться более сведущим, нежели Бошняк, человек хотя и храбрый, но, как видно из его поступков, ограниченный и нерешительный. Лодыжинский не зависел от губернатора; по одному этому Кречетников не мог быть особенно расположен к нему, а с Державиным он уже прежде имел столкновения. Уезжая из Саратова, Кречетников поручил охранение города коменданту, но с тем чтобы он совещался с другими начальниками и действовал с общего согласия. В этом распоряжении заключалось уже семя раздора. Когда получено было известие о разорении Казани и о направлении, взятом Пугачевым, то Лодыжинский, по предложению Державина, решился созвать совет для обсуждения мер к обороне города. Известно, что такие совещания в тогдашних обстоятельствах бывали и в других городах.

24-го июля Лодыжинский пригласил в свою контору коменданта, нашего приезжего офицера и еще Кикина, своего товарища по должности. Комендант был того мнения, что надо укрепить Саратов и дожидаться нападения; Державин же, а за ним и другие находили, что по обширности и положению города укрепить его в короткое время невозможно, притом нет в достаточном количестве ни войска, ни артиллерии для занятия такого значительного пространства. Поэтому, согласно с настоятельным требованием Державина, положено было, в случае приближения мятежников, идти к ним вооруженною силой навстречу, а чтоб укрыть казенные деньги и тех жителей, которые не способны носить оружие, — построить земляное укрепление близ города на берегу Волги, в том месте, где находятся конторские магазины и казармы. Лодыжинский как бывший штаб-офицер инженерного корпуса составил уже и план такого укрепления. Для постройки его комендант — который в должности воеводы имел в своем ведении и полицию — согласился в один из ближайших дней прислать работников с инструментами. Он обещал также отдать артиллерийской команде, для исправления, городские пушки, поврежденные от пожара. Державин, со своей стороны, вызвался отрядить, из бывших в распоряжении его казаков 50 человек для разъездов, а в случае приближения Пугачева отдать и всю свою двухсотенную команду.

На другой день Державин, совершенно успокоенный, поскакал обратно в Малыковку, чтобы приготовить вооруженных крестьян для встречи Пугачева или поимки его в случае бегства, и, действительно, ему удалось собрать толпу тысячи в полторы обывателей, которую он и поручил командованию своего поверенного Герасимова.

Во время краткого пребывания в Малыковке Державин поспешил через нарочных известить кн. Щербатова, Мансурова и Бранта о положении дел в Саратове. Он выражал при этом надежду, что саратовское войско будет в состоянии отразить Пугачева, если он вздумает попытаться пройти на Дон. Но Державина сильно беспокоили, с одной стороны, несогласия саратовских властей, а с другой — общее настроение жителей. По первому обстоятельству он просил Щербатова прислать поскорее ордер, кому, за отсутствием губернатора, быть главным начальником. О расположении же умов он писал: «Народ здесь от казанского несчастия в страшном колебании. Должно сказать, что если в страну сию пойдет злодей, то нет надежды никак за верность жителей поручиться. Хотя не можно ничего сказать о каком-либо явном замешательстве, однако по тайному слуху все ждут чаемого ими Петра Федоровича. Внедрившаяся в сердца язва, начавшая утоляться, кажется, оживляется и будто ждет только случая открыть себя. Ни разум, ни истинная проповедь о милосердии всемилостивейшей нашей государыни, — ничто не может извлечь укоренившегося грубого и невежественного мнения. Кажется бы, нужно несколько преступников в сей край прислать для казни: авось либо незримое здесь и страшное то позорище даст несколько иные мысли». При письме к Бранту была отправлена и копия с определения, к которому Державин, как он выразился, «подвиг начальников» в Саратове.

Но между тем, уже в самый день отъезда его оттуда, Бошняк объявил, что не исполнит определения, накануне постановленного. Поводом к тому был только что привезенный от князя Щербатова ответ на выраженные ему комендантом опасения. Уведомляя Бошняка о победах Михельсона, о стремлении Пугачева к Курмышу и о преследовании его, главнокомандующий заключал так: «Городу же Саратову опасности быть не может, потому что от стороны Симбирска и Самары приказал я обратить, для перехвачения сего изверга, стоящие там войска». Воротившийся с этой бумагой офицер (Мосолов) сообщил в дополнение слух, будто Пугачев бежит так стремительно, что почти всех своих оставляет на дороге, а сам убирается на переменных лошадях».

В этих известиях Бошняк увидел желанный предлог отступиться от определения, подписанного им неохотно. Он положительно отказался дать рабочих людей и не слушал никаких убеждений Лодыжинского и других лиц, которые понимали, что «опасность не только не миновала, но еще умножилась». Между тем и Бошняк должен был так же хорошо понимать это, потому что он, в один день с ордером кн. Щербатова, получил из Пензы официальное известие, что Пугачев с толпою из 2000 человек уже в пятидесяти верстах от Алатыря, откуда до Саратова менее 400 верст. Несмотря на то, Бошняк в тот же день написал Кре-четникову, что, вследствие уведомления Щербатова, он впредь до новых известий решился предположенного земляного укрепления не делать. Лодыжинский и его сторонники, не имея возможности без согласия Бошняка добыть работников, сочли нужным прибегнуть к энергической помощи Державина. Новосильцев и Свербеев тотчас же написали ему в Малыковку обо всем происходившем в Саратове. «Все здешние господа медлители, — сообщал Свербеев, — состоят в той же нерешимости, а пречестные усы (Бошняк), в бытность свою вчера здесь (т. е. в конторе), благоволили обеззаботить всех нас своим упрямством, причем некоторые с пристойностью помолчали, некоторые пошумели, а мы, будучи зрителями, послушали и, пожелав друг другу покойного сна, разошлись, и тем спектакль кончился. Приезжай, братец, поскорее и нагони на них страх: авось, подействуют всего лучше ваши слова и тем успокоятся жители».

По этим письмам Державин 30-го июля воротился в Саратов и узнал там следующее:

По поводу известий о приближении Пугачева 27-го числа было новое совещание, на этот раз при участии местного купечества и членов Низовой соляной конторы. Здесь первоначальное определение было возобновлено, но Бошняк не подписал его. Купечество дало от себя работников, и в продолжение двух дней несколько сот человек трудились над укреплением. Между тем пришло известие, что Пугачев уже в Алатыре и идет к Саранску. Бошняк начал убеждаться в необходимости каких-нибудь предосторожностей. Он соглашался иметь около провиантских магазинов небольшое укрепление, но считал все-таки нужным возобновить вал, окружавший весь город, поставив на нем в некоторых местах батареи. Об этом прислал он Лодыжинскому 28-го числа особое мнение, объясняя, что он как комендант не может оставить города и церквей, острогов и складов вина на расхищение злодеям.

Неудобство плана сделать укрепление вокруг всего города было признано уже на первом совещании, и потому лица, подписавшие тогда определение, отправились 29-го к коменданту и старались переубедить его. Бошняк не только не принял их доводов, но на следующий день уже находил всякое укрепление около провиантских магазинов излишним, так как они лежат в яме, и предлагал перевезти провиант в город под защиту задуманного им вала, а также и лагерь переместить оттуда на большую дорогу, расположив его «перед самым городом близ каменной часовни, где и воды было бы довольно». С этим мнением Бошняк 30-го числа поехал в опекунскую контору и вместе с тем объявил только что полученный от Кречетникова ордер, чтобы все бывшие в городе воинские чины отданы были в распоряжение коменданта. Но с мыслью его о способе укрепления Саратова Лодыжинский не соглашался, находя, что провиантские магазины во всех отношениях удобнейшее для укрепления место, тем более что там сложено более 20.000 четвертей муки и немалое количество овса. В этом смысле Лодыжинский и Державин, только что вернувшийся в Саратов, с жаром оспаривали Бошняка. Но он, не склоняясь на их сторону, в тот же день начал строить укрепление по своему собственному плану и написал обо всем этом Кречетникову, уведомляя его вместе с тем, что он требует из Царицына на помощь майора Дица с его отрядом. Дица звал в Саратов и Державин.

Тогда же, сильно раздраженный упорством Бошняка, Державин решился высказать ему откровенно свои мысли и написал к нему длинное, заносчивое письмо, в котором, сославшись на свое полномочие, язвительно осмеивает рассуждения Бошняка как вовсе не знакомого с инженерным делом, грозит донести обо всем П. С. Потемкину, объявляет, что он со всеми подписавшими определение берет на себя ответственность в принятом решении, и, наконец, снова настаивает на постройке укрепления по мысли Лодыжинского. Письмо в том же роде было накануне послано к Бошняку и от Лодыжинского, который выражался еще бесцеремоннее своего приятеля и просто дразнил коменданта своими грубыми выходками.

1-го августа Державин внес в магистрат предложение, чтобы укрепление было безотлагательно построено в том или другом месте; он требовал приложить к тому все силы, не исключая ни одного человека способного к работе, и приготовиться к защите до последней капли крови, а ежели кто обнаружит недостаток усердия, тот будет признан изменником и немедленно отослан, скованный, в секретную комиссию. В подкрепление этого приговора он взял с жителей подписку, которою они, в случае колебания или перехода к Пугачеву, сами себя обрекали на смертную казнь.

Предложение Державина магистрату привело к тому, что в, тот же день состоялось собрание всех бывших в городе офицеров. Видя продолжавшееся упорство коменданта, тут же присутствовавшего, все единодушно соединились против него и составили определение, под которым для выигрыша времени согласились подписываться без соблюдения старшинства, кому как случится. В этом определении было между прочим сказано, что «как комендант, с 24-го июля продолжая почти всякий день непонятные отговорки, поныне почти ни на чем не утвердился и потому к безопасности здешнего города никакого начала не сделано и время почти упущено, то все нижеподписавшиеся согласно определили: несмотря на несогласие означенного коменданта, по вышеписанному учреждению делать непременно исполнение», т. е. поспешно строить укрепление по плану Лодыжинского. Этот общий приговор позволяет догадываться, что ссора Державина с Бошняком не была частным между ними делом, как можно бы заключить из записок поэта, а выражала неудовольствие большинства саратовского общества против упрямого коменданта. По последнему определению работы над укреплением возобновились, но через два дня опять были прекращены. Послали спросить полицеймейстера (Мальцева), что это значит. Он отвечал, что накануне получил от коменданта приказание объявить народу через сотских и десятских, что никто на работы не наряжается, но что желающие могут идти от себя. Державин кипел гневом и негодованием: немедленно он опять написал в магистрат, строго требуя отчета в нарушении письменного обязательства. По праву члена секретной комиссии он настаивал, чтобы воеводская канцелярия немедленно прислала к нему зачинщиков ослушания.

Бошняк между тем не уставал жаловаться Кречетникову на действия своих противников, между прочим и на поданное в магистрат предложение Державина, прося внушить им, чтобы они прекратили споры, которые производят в народе волнение. «В происшедших спорах, — писал он в одном из своих рапортов, — они, а особливо г. поручик Державин, всячески меня ругательными и весьма бесчестными словами поносили и бранили, и он, г. Державин, намерялся меня, яко совсем — по их мнению — осужденного, арестовать, в чем я при теперешнем весьма нужном случае вашего превосходительства и не утруждаю, а после буду просить должной по закону сатисфакции... Да и как я тому бригадиру Лодыжинскому паки про полученный мною от вашего превосходительства ордер напомянул токмо, он и на то мне объявил, что он хотя и читал, но не помнит, да и контора де у губернатора не под властью». Наконец, Бошняк жаловался, что офицеры, подписавшие последнее определение (майоры Бутыркин, Салманов, Зоргер, Быков и Тимонин), созваны были без его ведома, хотя и от имени его, и «отобрали у него команду», почему и просил почтительно новых приказаний о мерах, какие следовало принять.

Кто был прав? кто виноват? Мы не знаем, чем кончилось бы дело, если бы принято было предложение Державина идти навстречу Пугачеву и сразиться с ним в поле, но знаем, что последствия не оправдали мнения и поступков Бошняка: вместо того, чтобы, по желанно самого губернатора, энергически действовать заодно с другими, комендант посылал за несколько сот верст просить разрешения у своего начальника. Ответы Кречетникова получены были уже после занятия Саратова Пугачевым; последний ордер его даже и писан был только тогда, когда мятежники уже были в этом городе. Именно в день их прихода, 6-го августа, он писал коменданту, что одобряет его предположение о городском вале и что должно тотчас же приступить к постройке его «всем гражданством». Еще позднее Кречетников просил сенат подтвердить Лодыжинскому, чтобы он в приготовлениях к обороне Саратова поступал согласно с распоряжениями коменданта, которому он, губернатор, в своем отсутствии поручил охранение города как первому там военному начальнику. При этом он не забыл сослаться на указ 1764 г., по которому губернаторы в смутное время «берут над всеми в губернии своей главную команду», но прибавил, что ему, Кречетникову, по крайнему недостатку людей, никак нельзя прийти на помощь Саратову. Разумеется, сенат ничего уже не мог сделать по такому представлению. Эти обстоятельства еще раз доказывают, как несостоятельны были по большей части правительственные лица, которым пришлось действовать во время пугачевщины.

Пока Бошняк жаловался на своих противников Кречетникову, Державин то же делал в своей переписке с Павлом Потемкиным. «Комендант, — писал он в рапорте, который впоследствии был доставлен в руки императрицы, — явным делается развратителем народа и посевает в сердца их интригами недоброхотство... чернь ропщет и указывает, что им комендант не велит». — «К крайнему оскорблению, — отвечал Потемкин, — получил я ваш рапорт, что г. полковник и саратовский комендант Бошняк, забывая долг свой, не только не вспомоществует благому учреждение вашему к охранению Саратова, но и препятствует укреплять оный; того для объявите ему, что я именем ее императорского величества объявляю, что ежели он что-либо упустит к восприятию мер должных как на поражение злодея, стремглав бегущего от деташементов майора гр. Меллина и подполковника Муфеля, так и на укрепление города Саратова по положению условному, о коем вы мне доносили: тогда я данною мне властью от ее величества по всем строгим законам учиню над ним суд».

Разумеется, что и это письмо опоздало. Мы увидим впоследствии, что тем дело не кончилось: Бошняк благодаря Кречетникову нашел могучего заступника в графе П.И. Панине, в глазах которого Державину сильно повредила его ссора с комендантом. Князь Голицын, как и Потемкин, был совершенно на стороне нашего поэта, но это тем более навлекло на последнего нерасположение Панина, смотревшего косо на обоих генералов.

3. Экспедиция в Петровск

Пока в Саратове происходили описанные споры, Пугачев быстро приближался к этому городу. Никогда еще его злодейства не были так многочисленны и ужасны. Устрашенные жители встречали его с покорностью, и города сдавались один за другим. В Саратове уже знали, что он 1-го августа вступил в Пензу. Державин писал Потемкину, что там он «взял довольно пороху и пушек, да более 200.000 казенных денег». «Вот ему помощь, — прибавлял Державин, — еще производить злодеяния его. Мы его покупаем за 20.000, а он за нас, уповаю, не пожалеет всех 200.000». Державин продолжал принимать деятельные меры к ограждению Саратова. Еще прежде он поставил против Сызрани, на луговой стороне, сотню из казаков, остававшихся на Иргизе, и велел этому отряду делать разъезды до Самары, а другую сотню расположил в Малыковке, с тем чтобы и она разъезжала как до Сызрани, так и к стороне Пензы. Теперь он приказал на большом протяжении свести суда с нагорного берега на луговой или затопить их. Но этого казалось ему еще мало: он жаловался Потемкину на недостаточность своей власти и просил подтвердить местным начальствам, чтобы его слушались.

Наконец пришло известие, что Пугачев идет на Петровск (крепость на р. Медведице), откуда до Саратова только девяносто семь верст. Тамошний воевода, полковник Зимнинский, бежал через Саратов в Астрахань. Секретарь его, Яковлев, также искал спасения в Саратове, где, однако, впоследствии был убит мятежниками. Из властей в Петровске остался на свою беду только воеводский товарищ Буткевич (изрубленный при вступлении туда Пугачева). В городе не было принято никаких мер; успели только вывезти часть казны в Сызрань. Жители бунтовали.

Еще на первом совещании, происходившем в Саратове 24-го июля, Державин обязался дать свою команду для разъездов к стороне Петровска и в случае приближения Пугачева присоединить ее к саратовскому отряду. Когда обстоятельства того потребовали, он, правда, не мог дать команды, которая оставалась в Малыковке, но зато взялся ехать лично в Петровск, выпросив из опекунской конторы сто человек донских казаков с есаулом Фоминым. Повод к этому предприятию был следующий. Державин писал в Петровскую воеводскую канцелярию, чтобы оттуда прислали в Саратов казну и государственные дела (архив). Согласно с этим деньги и бумаги действительно были сложены на подводы, но городской сотник с мирскими людьми, а потом и воинская команда со своим офицером остановили возы, сбросили с них поклажу и не позволили забирать из воеводской канцелярии остальное. Тогда секунд-майор Буткевич написал Державину (3-го августа), чтобы он для вывоза денег и бумаг немедленно командировал в Петровск «человек до ста». Державин решился в тот же день исполнить это требование и притом лично присоединиться к команде. Целью его при этом было вывезти из Петровска не только казну и дела, но также пушки и порох, узнать силы Пугачева и подать саратовским властям пример решимости. С вечера 3-го числа он послал вперед свой отряд, приказав по станциям заготовить себе лошадей. Проведя почти всю следующую ночь без сна, он написал к Потемкину рапорт обо всем, что видел в Саратове, и о предпринятом деле. Тогда-то разгоряченному воображению поэта явилось видение, о котором он рассказывает в своих записках. Стоя посреди своей комнаты (в крестьянской избе) и разговаривая с Лодыжинским, Новосильцевым и Свербеевым, он посмотрел нечаянно в маленькое боковое окно и увидел в нем голову остова, белую, будто она вся была из тумана; ему казалось, что она, вытараща глаза, хлопала губами. Хотя, говорит он, трудно было при этом защититься от суеверного страха, однако он не отложил своей поездки и никому не сказал о видении, которое всякий на его месте счел бы за дурное предзнаменование.

4-го числа, рано утром, Державин пустился в путь вместе с майором Гогелем, офицером польской службы, который, по поводу переселения польских выходцев на Иргиз, жил в колониях и добровольно присоединился к нему. Верстах в 15-ти от Петровска возвращавшийся курьер Бошняка сказал им, что Пугачев верст за тридцать от города по ту сторону его и будет в нем ночевать. Державин надеялся еще поспеть туда вовремя, чтобы, по крайней мере, заклепать пушки и затопить порох; но, проехав еще пять верст, он услышал от встреченного им мужика, что мятежники уже только в пяти верстах от Петровска. Нечего было делать: Державин остановился, чтобы послать погоню за отправленными вперед казаками. Гогель вызвался ехать к ним сам, желая разведать, в каком числе приближающаяся толпа. Нагнав казаков, он отрядил четырех человек к Петровску. Долго они пропадали; наконец, только двое вернулись, сознаваясь, что они были у Пугачева, который уже в городе. Тогда и прочие казаки объявили есаулу, что они поедут к мнимому государю. Гогель, приметив, что они и его самого хотят схватить, поспешил удалиться, а есаул прибегнул к хитрости и сказал им: «Ну, ребята, когда вы не слушаетесь меня, то я с вами; только дайте мне попридержать или заколоть офицеров». Они его отпустили. Державин между тем отправил к графу Меллину малыковского крестьянина с письмом об ускорении помощи Саратову, но едва он успел отпустить его, как увидел скачущего во весь дух Гогеля и за ним Фомина; они кричали: «Казаки изменили, спасайтесь!» Державин вместе с ними поскакал к Саратову. Сам Пугачев с несколькими из своих сообщников гнался за ними верст десять. Они уже были у него в виду, но благодаря прыткости своих лошадей не были настигнуты. В руки мятежников попал только слуга Державина, нанятый им в Казани гусар из польских конфедератов. Когда Державин ускакал верхом, этот человек остался позади в кибитке его с ружьями и пистолетами и был захвачен людьми Пугачева. Ниже увидим, какую роль он позднее взял на себя в отношении к своему бывшему господину. Пушкин в первый раз сообщил довольно верные, хотя и не совсем точные сведения об экспедиции Державина под Петровск. В наше время некоторые критики находили бегство его в этом эпизоде постыдным, но едва ли справедливо: оставленный своим отрядом, он внезапно очутился почти лицом к лицу с толпой в несколько тысяч человек. Начать сопротивляться значило бы вступить, без всякой надобности и пользы, в неравный бой; итак, Державин мог говорить об этом случае не краснея и добросовестно передал в своих записках подробности дела. Мы дополнили их по подлинным актам. Графу Панину он писал впоследствии: «Здесь признаться должно вашему сиятельству, что я, Гогель и есаул до Саратова спаслись бегством, но и в сей необходимости я не позабыл своего долга».

4. Пугачев в Саратове

Державин возвратился в Саратов в четвертом часу утра 5-го августа. Опасность сделалась неминуемой, а между тем войска в городе было очень мало: около 400 артиллеристов, 270 казаков (волжских и саратовских), да человек 720 гарнизонных солдат. Пушек было всего 12, но вполне исправных между ними только четыре (в том числе одна мортира).

Лодыжинский и Державин решились еще раз попытаться склонить коменданта к принятию их плана обороны. Они пригласили его в контору. Отказавшись сначала ехать, он, однако, прибыл туда часу в 7-м утра, но ничего положительного не обещал. Через час Лодыжинский вновь отправился к нему, взяв с собою своих сослуживцев Кикина и Батурина, артиллерийского майора Семанжа, а также и Державина, «яко очевидного свидетеля всем происшествиям». Последний при этом случае возобновил свое смелое предложение идти со всеми силами, какие есть, навстречу Пугачеву; когда же на это не соглашались, то он подал такое мнение, к которому пристал и Лодыжинский: так как вслед за Пугачевым идут наши войска, которые должны подоспеть не позже как дня через три после него, то нужно придумать средство, как бы продержаться до того времени, а для этого можно построить на первый случай грудной оплот (или ретраншемент) из кулей муки и извести и за ним отсидеться под прикрытием пушек. Однако и этот план не был признан удобоисполнимым.

Комендант решился действовать по собственному усмотрению: после полудня, часу в третьем, на московскую (петровскую) дорогу выведено было около двухсот пеших солдат, вооруженных одними кольями, без огнестрельного оружия; они были расположены поперек дороги, влево от Соколовой горы. Такое распоряжение, по мнению противной партии, было чрезвычайно необдуманно: Соколова гора, господствуя над всем городом, представляла неприятелю самое удобное для батареи место, с нее можно было обстреливать и городской вал, отделявшийся от нее только буераком, за которым кое-где было поставлено по жалкой пушке. Спереди, по описанию Державина, были рвы, которые могли служить мятежникам вместо траншей, с одной стороны названная гора, с другой — открытое поле, а сзади строение, куда атакующие безопасно могли отступить в случае неудачи; люди не были размещены в определенном количестве. «Жители без начальника, — продолжает Державин, — и толпы без присмотра собирались где хотели... тут я вообразил, что это ратует на Тамерлана некий древний воевода: нарядный был беспорядок! Хотя Пугачев и грубиян, но, как слышно, и он умел пользоваться всегда таковыми выгодами. Сего не довольно. Майоры Зоргер и Бутыркин сказывали мне, что городовые пушки заколочены ядрами, и что ежели де мы сего не усмотрели, то, может быть, со всеми сие случилось. Услышав сие, я ужаснулся! Пошел к коменданту и спросил его с учтивостью, в присутствии бригадира и прочих, об оном; он отвечал, что это безделица и что это пушкари, учившиеся, из шалости сделали».

Своими настойчивыми спорами Державин до такой степени восстановил против себя Бошняка, что еще накануне петровской экспедиции последний мог объявить ему приказание губернатора немедленно удалиться на Иргиз как место, собственно назначенное для его пребывания. Хотя после этого Державин имел полное право не дожидаться нападения Пугачева на Саратов, тем более что он, приехав сюда на время с особою целью, без воинской команды, вовсе не был обязан участвовать в защите Саратова по плану, который горячо оспаривал, однако по чувству чести русского офицера он решился разделить опасность с жителями города: выпросил себе у майора Семанжа роту, не имевшую офицера, и уже взял ее в свою команду, как вдруг неожиданное обстоятельство заставило его отказаться от этого плана, потребовав его присутствия в другом месте. Поздно вечером того же дня, находясь у Лодыжинского вместе с Семанжем, он получил от своего поверенного Герасимова рапорт с тревожным известием. Припомним, что Державин успел собрать в Малыковке до 1500 верных крестьян, которых, по его распоряжению, Герасимов должен был привести на помощь Саратову. Они уже были на пути, но в селе Чардыне, услышав об измене казаков под Петровском и неудаче Державина, отказались идти без него далее и требовали, чтобы он, если еще жив, сам повел их. «То не изволите ли, — писал Герасимов, — приехать к нам поспешнее сами и ободрить проклятую чернь собою? Недалеко от сего места село Усовка бунтует, да и все жительства ненадежны, и мы с ними хотели драться. Кричат по улицам во весь народ, что де батюшка наш Петр Федорович близко, и он де вас всех перевешает. Боюсь, чтоб и наши того ж не затеяли: извольте поспешить к нам поскорее». Такого требования Державин не мог оставить без исполнения: решился ехать, о чем и сообщил Лодыжинскому, умолчав, однако, о волнении крестьян, чтоб не произвести еще большего смятения в Саратове. Желая, напротив, ободрить жителей, он обещал просить Мансурова идти из Симбирска на помощь Саратову, и для этого он, действительно, отправил к названному генералу другого своего поверенного, Серебрякова. Сам же он выехал из Саратова в ночь на 6-е августа, через несколько часов по получении письма Герасимова и часов за пятнадцать до прихода туда Пугачева. По нагорной стороне уже слишком опасно было ехать среди бунтующего народа, и потому он переправился через Волгу в село Покровское (лежащее на другом берегу реки, против Саратова). В ожидании здесь лошадей он написал длинный рапорт Потемкину, где отдал ему отчет и в своей поездке под Петровск, и в позднейших обстоятельствах.

Между тем начальствующие в Саратове, в виду предстоявшей опасности, заботились о заблаговременном вывозе оттуда казенных денег и бумаг. В день возвращения Державина из-под Петровска Лодыжинский, побывав у Бошняка рано утром, просил помочь ему в приискании судов и доставить через полицию извозчиков для перевозки на суда денежной казны. Бошняк обещал, но ничего не сделал. К вечеру казначей, поручик Стихеус, насилу мог достать одно судно и, не имея лошадей, должен был прибегнуть к караульным и случившимся в Саратове колонистам для переноса на руках медной монеты, которой было в конторе около 27.000 руб. Они проработали до 4-го часа пополудни следующего дня, т. е. до той минуты, когда мятежники уже начали вступать в город. Тогда на это же судно сел сам Лодыжинский с Кикиным и Батуриным; они отплыли в Царицын и прибыли туда благополучно на шестые сутки (11-го августа).

Для удаления конторских дел и остальной монеты (15.000 медью и серебром) было взято судно с невыгруженною еще мукою; но оно было не так счастливо, как первое: его разграбили в пути дворцовые крестьяне; бывшие на нем чиновники и служители подверглись истязаниям и были отвезены к Пугачеву, конвой же и купцы отпущены в Саратов. Бошняк также успел отправить водою дела воеводской канцелярии и казну ее, составлявшую более 50.000 руб., с воеводским товарищем Телегиным и служителями. Они прибыли в Царицын в один день с судном Лодыжинского. Но в Саратове оставалась еще порядочная сумма казенных денег (около 26.000 руб.), которая все-таки попала в руки мятежников.

По показанию Бошняка, к нему уже в 9 часов утра 6-го числа пришел майор Семанж и объявил, что Лодыжинский уехал. Накануне вечером начальник опекунской конторы приказал Семанжу: присоединив казаков к артиллерийской команде, выступить в ночь навстречу мятежникам; если же отразить их окажется невозможным, то примкнуть к команде, составленной Бошняком за городским валом, и быть у него в подчинении. В ночь на 6-е Семанж, действительно, двинулся по петровской дороге с 300 рядовыми и 27 офицерами и в двух верстах от Саратова расположился лагерем. Поутру посланные Семанжем в разъезд волжские казаки (62 человека) бежали к Пугачеву, стоявшему уже только в трех верстах от города. Вернулся один есаул Тарарин; казаки за ним погнались, и он едва спасся, заколов двух из них. Между тем комендант вывез навстречу самозванцу свои десять пушек, поставил в боевой порядок всех воинских людей по валу, по обеим сторонам московских ворот, а остальных казаков и саратовских жителей, вооружив их чем только мог, протянул от правого фланга до буерака.

Вскоре Семанжу дано было знать комендантом, что мятежники уже врываются в Саратов с другой стороны. Семанж поспешил в город и, донеся обо всем Бошняку, стал с ним в один полигон за валом. Они обложились рогатками и, где удобно было, поставили пушки. Жители стали вдоль вала группами, в небольшом расстоянии одна от другой. Пугачев приближался. С ним было, по словам Пушкина, до 10.500 человек, в том числе 300 яицких казаков, да около 150 донских, которые перебежали к нему уже из Саратова; остальную массу составляли калмыки, башкиры, татары и всякая сволочь. По показанию же Бошняка вся толпа самозванца не превышала тут 4.000 человек. Они подъехали к валу и стали разговаривать с казаками. Тогда же многие из городского войска стали перебегать к мятежникам. По совету бывшего бургомистра, купца Матвея Протопопова, жители послали к Пугачеву первостатейного купца Кобякова для переговоров о сдаче города. Бошняк велел Семанжу дать выстрел из пушки картечью. Окружавшие майора долго его останавливали; когда же он, несмотря на то, наконец выстрелил, то стали кричать, что он сгубил лучшего человека (разумея Кобякова). Особенно саратовские казаки с большим азартом кричали на Семанжа и, стащив с лошади есаула Винокурова, так что он упал замертво, все передались. С таким же озлоблением жители, особенно Протопопов, бранили Бошняка за то, что он велел стрелять, не дождавшись возвращения посланного. Между тем Кобяков вернулся с запечатанным письмом. Бошняк разорвал бумагу, не распечатывая конверта, и растоптал ее. Но обыватели продолжали говорить, что не хотят драться с Пугачевым; офицеры и солдаты дурно исполняли свою обязанность. Тем временем мятежники открыли огонь из восьми пушек, из которых, впрочем, только одна доставала в укрепление. После десятого выстрела часть жителей с оружием побежала в толпу; другая, именно все купечество, бросилась в город. Оборону продолжали только артиллеристы и батальонные солдаты, скинувшись рогатками. Мятежники, с криком поскакав с Соколовой горы, поставили пушки против редута, и в половине 2-го часа пополудни началась с обеих сторон пальба, продолжавшаяся около часу; но убит был только один фузелер. Семанж, отчасти строгостью, отчасти лаской, успел два раза удержать солдат от бегства.

Наконец, однако, вся артиллерийская команда, внезапно поднявшись вместе со своими офицерами, также ушла в толпу. Бошняк велел отступать. Но едва успели вывезти два орудия и, сомкнувшись с остававшимися еще при знаменах солдатами саратовского батальона (человек до 70), вышли из укрепления, как новая измена расстроила в самом начале правильное отступление. Батальонный командир, секунд-майор Салманов, которому приказано было, построив солдат в каре, идти с половиною строя, вдруг поворотил со всеми бывшими при нем и ушел к Пугачеву, оставив Бошняка и Семанжа только с 66 человеками офицеров и рядовых. Этот небольшой отряд продолжал отступление под выстрелами мятежников, отстреливаясь из своих ружей и везде отражая нападавших, которые преследовали горсть храбрых верст шесть, пока не стемнело. Продолжая свой марш вниз по Волге, отступавшие верстах в 35 от Саратова сели в лодку и 11-го августа прибыли благополучно в Царицын «со знаменами и со всею воеводского ведомства казною», как доносил Бошняк Кречетникову и Панину.

Под вечер 6-го августа Пугачев въехал в Саратов с частью своих людей; остальные толпы его расположились по Улешам. В соборной церкви, куда он прежде всего отправился, все жители как самого города, так и окрестностей были приведены к присяге. По обыкновению, начались грабежи и убийства; между жертвами было несколько оставшихся офицеров. Некоторые из жителей успели бежать, в том числе и член соляной конторы генерал-аудитор лейтенант Савельев, который со своими подчиненными и служителями целых пять суток скитался в лесу. От смерти избавился также гарнизонный капитан Мосолов, но артиллерии капитан князь Баритаев был впоследствии изрублен в Камышенке. Один из передавшихся Пугачеву казаков, пятидесятник Уфимцев, назначен саратовским комендантом. Из острога были выпущены все колодники, винные погреба разграблены, амбары открыты для безденежной раздачи хлеба. На другой день Пугачев с шестью сообщниками приехал к Троицкой церкви, где спрятана была часть денежной казны опекунской конторы, и велел сложить ее на возы. Денежная казна соляной конторы находилась на судне, не успевшем отплыть. Оно было задержано со всеми бывшими на нем людьми. Пониже Улешей Пугачев велел этим людям раздеться и плыть через Волгу, а своих заставил стрелять по ним из ружей: несчастные все до одного погибли.

9-го числа, в субботу, Пугачев со своими толпами ушел вниз по Волге, приказав следовать за собой и захваченному судну с деньгами. По уходе самозванца в соборной церкви был отслужен молебен с колокольным звоном. 11-го августа в Саратов прибыли Муфель и гр. Меллин. Они остановились было в 50 верстах, не считая себя довольно сильными для поражения мятежников, но, узнав, что Пугачев уже выступил, продолжали путь. Отставшая в городе шайка была истреблена Меллином, Казаки же Муфеля на следующее утро разбили другую в поле. 14-го числа пришел и Михельсон; они все трое двинулись вслед за Пугачевым. Начальство над городом временно поручено названному выше лейтенанту Савельеву.

5. Державин в Сызрани. Бедствие Малыковки

Мы оставили Державина в Покровской слободе, где он по выезде из Саратова должен был ждать лошадей и провел ночь за рапортом к П. С. Потемкину. Потеряв столько времени, он уже не успел, как намеревался, присоединиться к собранным крестьянам: услышав о разорении Саратова, он боялся, чтобы они не передались Пугачеву, а потому и счел благоразумнейшим распустить их. После этого он провел два дня в ближайших колониях, надеясь через обывателей узнать, куда направился Пугачев, — на Яик или вниз по Волге. Остановившись у своего приятеля, крейс-комиссара Вильгельми, он едва не попал в руки бунтовщиков. Бывший его слуга из польских конфедератов, схваченный, как выше было рассказано, под Петровском, взялся за 10.000 руб. доставить ускользнувшего офицера Пугачеву. Поляк прибыл в колонии с прокламацией, успел привлечь к себе многих колонистов и разослал нарочных искать обреченного на гибель. 8-го числа Державин услышал об угрожающей ему опасности. Его спас егерь капитана Вильгельми: этот служитель, посланный подробнее разведать в чем дело, поспешно воротился с известием, что шайка, ищущая Державина, завтракает в соседней колонии. Державин взял лошадь, примчавшую егеря, поскакал в Сызрань, до которой было 90 верст, к Мансурову и благополучно приехал в этот город 15-го августа. Сам Мансуров прибыл туда только накануне. Извещение, отправленное Державиным из-под Петровска об опасности Саратова, было получено генералом за неделю, при переправе через Волгу. Но Мансуров, вопреки всем ожиданиям, не думал идти на помощь Саратову, имея при себе только слабый отряд, состоявший большею частью из ненадежных яицких казаков, которые прежде сами участвовали в бунте. Вместе с Мансуровым Державин решился дождаться в Сызрани князя Голицына.

Этот генерал, отправленный Щербатовым из Оренбурга в Башкирию, действовал там с большим успехом и очистил край по обе стороны реки Белой до Уфы. После несчастья Казани он приблизился к Мензелинску, откуда мог продолжать следить за башкирами. Здесь в последних числах июля получил он неожиданно рескрипт императрицы о принятии от кн. Щербатова главного начальства над войсками. 8-го июля, следовательно, еще до разорения Казани, Екатерина подписала как этот рескрипт, так и другой на имя кн. Щербатова с повелением ему «немедленно возвратиться ко двору для изустного донесения о настоящих того края обстоятельствах». Мы видели, что императрица уже при назначении Щербатова не вполне доверяла его способностям; естественно было еще более усомниться в них после новых успехов Пугачева. Впрочем, кн. Голицын очень недолго оставался преемником Щербатова: уже через три недели после того как состоялся помянутый рескрипт, именно 29-го июля, главное начальство по усмирению бунта было вверено графу П. И. Панину. 30-го июля Голицын по вызову Щербатова прибыл в Казань, 1-го августа принял команду над войсками, а 8-го, находясь еще в Казани, получил уведомление гр. Панина о назначении последнего главнокомандующим. В ночь на 10-е августа он оставил Казань, чтобы, направясь вниз по Волге, быть ближе к наступательным движениям против Пугачева. Из Симбирска он отправился на соединение с Мансуровым и 16-го числа доносил Панину, что в два дня прошел более 160 верст. Главною целью его, как он писал, было помешать Пугачеву пробраться опять в тамошние места; он надеялся настигнуть его в Саратове и атаковать с двух сторон. Но из предыдущего рассказа нам уже известно, что этот план не мог удаться, так как Пугачев был в Саратове уже 6-го августа.

С Мансуровым и Державиным Голицын свиделся в селе Ко-лодне, близ Сызрани, и от них узнал о последних событиях. Мансуров, по его приказанию, должен был, взяв под свою команду отряды Муфеля и Меллина, отправиться с ними для преследования Пугачева. Державин же пробыл несколько дней при князе, чтобы дождаться от П. Потемкина, из Казани, повеления: что предпринять и куда обратиться, так как в местах, порученных его наблюдению, уже не для чего было оставаться после того, как через них прошел Пугачев.

Малыковка, по близости своей к Саратову, не могла избегнуть той же участи. Державин предвидел это и, несмотря на свое опасное положение при проезде через колонии, имел столько присутствия духа, что принял важную предосторожность: он послал в Малыковку приказание казначею и управителю увезти казну и бумаги на какой-нибудь островок на Волге и там окопаться. Тишин и Шишковский в точности исполнили это, взяв с собою своих жен, лучших крестьян и десятка два солдат.

9-го августа толпа малыковских обывателей, услышав о приближении мятежников, поехала к ним навстречу. Семнадцать сообщников Пугачева, ворвавшись в село, велели искать управителя и казначея, расхитили их имущество, выпустили на волю около 15-ти колодников и, разбив питейный дом, заставили народ пить за здоровье государя Петра Федоровича; многие присоединились к ним.

Неподалеку, в селе Воскресенском, стоял отряд донских казаков; есаул Богатырев послал часть их в Малыковку, но из этой партии четверо, бросив копья и ружья, тотчас же пристали к бунтовщикам. Прочие успели схватить девять человек из этих последних и отвести их к Богатыреву. Остальные восемь мятежников стали разъезжать по селу, били крестьян плетьми и вешали непокорных, таскали соль из амбаров и грабили деньги. К вечеру все они лежали пьяные перед кружалом. Обыватели, перешедшие на сторону самозванца, поставили при них караул, и ночь прошла спокойно. Но утром опять полилась кровь вследствие неосторожности казначейши. Живя на острове и не подозревая, что Малыковка уже в руках мятежников, она уговорила мужа съездить к оставленным дома детям. По указанию безжалостного лодочника супругов схватили, мучили, били плетьми и наконец, застрелив, повесили на мачтах; потом отыскали детей и также убили. После разных других неистовств злодеи, взяв на селе пятьдесят лошадей, со всеми приставшими к ним крестьянами и судорабочими разбежались разными дорогами вниз по Волге. Богатырев послал за ними погоню, и некоторые были переловлены. Затем Малыковки более не тревожили: Шишковский и бывшие при нем солдаты спокойно воротились в село.

6. Колонии. Поход в Киргизскую степь

Было уже сказано о возмущении большей части колонистов. В Сызрани Державин, известив о том Мансурова, дал ему подписать воззвание к ним, составленное по-немецки капитаном Вильгельми и переведенное по-русски Державиным. В этой бумаге, названной манифестом, генерал обращается к колонистам как «к рассудительным европейцам» и приглашает их усмириться, обещая поспешить на защиту их; упорным же угрожает жестокою казнью. Тут же объявлено, что тому, кто доставит Пугачева живым, будет выдано 25.000 р., а за мертвого — половина этой суммы. Обнародование этого воззвания принял на себя писавший его Вильгельми, с тем чтобы ему дали 80 казаков для обороны от нападавших киргизов.

Слухи о набегах этих инородцев дошли до кн. Голицына. Нужно было принять меры для восстановления в колониях спокойствия и безопасности. Так как отряд Голицына быль очень невелик, а притом часть его отправлена в другую сторону, к Пензе и Сызрани, то ему самому не с чем было идти на помощь разоряемым селениям. Тогда-то Державин, не получая ответа от Потемкина, вызвался предпринять с крестьянами поиск на кир-гиз-кайсаков и просил только дать ему в подкрепление небольшое число военных людей. Голицын согласился.

Здесь место несколько ближе ознакомить читателя с заволжскими колониями, где Державин жил не раз во время пугачевщины, где он на досуге занимался поэзией и написал свои известные «Читал агайские оды».

Уже в начале своего царствования Екатерина II прибегла к вызову иностранцев для заселения некоторых малолюдных местностей России, для содействия успехам земледелия и промышленности. Так возникли лет за десять до пугачевщины немецкие колонии по обе стороны Волги, около Саратова. Они состоят из четырех групп — двух на нагорном и двух на луговом берегу реки. Мы должны коснуться только последних, и именно той группы, которая, начинаясь в 35-ти верстах от Саратова ко-лониею Екатеринштадт, тянется верст на пятьдесят вверх по Волге, почти до впадения в нее Иргиза, или до окрестностей города Вольска (бывшего села Малыковки). В этой группе 41 колония; они разделены на четыре крейса, или округа. На севере крайняя к Иргизу колония называется Шафгаузен; на юге же они кончаются Тонкошкуровским округом, который вдается клином в обширную Уральскую степь, по обе стороны реки Большого Карамана.

Первоначальные поселенцы собрались почти из всех стран Германии, даже из Эльзаса и Лотарингии, из Швейцарии и Нидерландов. Более всего высельников было, однако, из Гессена и Швабии. Сборным местом их для отправления в Россию был Ре-генсбург. По прибытии первой партии в Кронштадт Екатерина милостиво приветствовала своих гостей в Ораниенбауме. Число первых поселенцев к 1770 г. составляло около 27.000 душ или 8.000 семей; но после пугачевщины оставалось лишь с небольшим 23.000 душ или 5.500 семейств. Нынче все жители колоний говорят по-русски, но в быту сохраняют особенности своего происхождения.

Предания о пугачевщине до сих пор живы между колонистами. «Когда я, — писал нам в 1860-х годах г. Пундапи, бывший пастор колоний Баратаевки, — определился сюда лет сорок тому назад, некоторые старожилы Шафгаузена рассказывали мне про пугачевщину и говорили, что там стояли две пушки, которые потом отправлены были на Иргиз». От первых же поселенцев идет предание, что при холме, в черте Баратаевки, когда-то стояло войско, и теперь еще там видны остатки укреплений.

Недолго иностранцы, поселившиеся за Волгой, наслаждались спокойствием. Уже в 1771 году пришли из-за яицких степей киргиз-кайсаки и опустошили две верхние колонии. Слух о всеобщей неурядице во время пугачевского бунта вызвал их на новые грабежи: они повторили свой набег летом 1774 г. но, возвращаясь, наткнулись близ Яика на казаков и принуждены были бросить часть добычи и пленных. 15-го августа, в день Успения, колония Тонкошкуровка опять подверглась такому вторжению. Киргизы напали на нее в то время, когда жители были в церкви; многих перебили, других потащили в плен. Разбежавшиеся по лесам возвратились вечером, но нашли свои дома разграбленными и отправились в Покровскую слободу искать себе там пристанища.

Через несколько дней после этого набега Державин взялся идти на киргизов с крестьянами, которых он надеялся набрать в Малыковке и других селениях. По его желанию князь Голицын обещал дать ему сверх того часть казаков из отряда Мансурова и 25 бахмутских гусар; наконец, капитан Вильгельми вызвался набрать для него 300 колонистов. Начальство над последними предполагалось поручить упомянутому выше Гогелю, также изъявившему готовность участвовать в этой экспедиции, которую Голицын, в данной Державину бумаге, назвал «столь благородным для общества делом».

21-го августа Державин выступил с гусарами. На пути он должен был остановиться в двух селах для совершения казней. Князь Голицын отправил с ним восемь колодников, виновных в задержании курьера и отсылке его к Пугачеву. Главный из них и был повешен в том самом селе (Поселках), где это случилось. В другом селе (Соснове) такому же наказанию подвергся самый виновный из солдат, оказавшихся убийцами Серебрякова.

Прибыв в Малыковку, Державин нашел ее еще под впечатлением совершившихся там недели за две перед тем ужасов. Когда там проведали о приближении его с частью отряда Голицына, то обыватели, боясь заслуженного наказания за предательство, схватили участников в убиении семейства Тишиных и посадили их под караул. Державин тотчас допросил их и, по данной ему власти, приговорил к смерти. Один из них принадлежал к известной впоследствии купеческой фамилии; это был Семен Сапожников, который в современных актах поименован между экономическими крестьянами, поехавшими из Малыковки навстречу к бунтовщикам. Этою казнью Державин желал как можно сильнее подействовать на колебавшийся народ, и потому, созвав всех обывателей села, обставил ее особенною торжественностью, о чем подробно рассказано в его записках. Зачинщики были повешены, а 200 человек высечены плетьми.

Затем, по требованию Державина, в Малыковке набрано было 700 конных вооруженных ратников с обозом из ста телег. Во время остановки в этом селе получено было им несколько важных бумаг, в том числе известный циркуляр нового главнокомандующего гр. Панина о мерах строгости для обуздания народа; потом разрешение П. Потемкина Державину приехать в Казань и два приказа кн. Голицына о производстве следствий и казней в селах. В одной из этих бумаг князь повторял свое обещание прислать в подкрепление 50 яицких казаков, но Державин не дождался их и 30-го августа переправился через Волгу. Действительно, надо было спешить: пока Державин шел в степь, киргизы еще раз опустошили несколько колоний. 28-го августа они в числе 50-60 человек ворвались в Тонкошкуровку, захватили все табуны, увлекли до 200 несчастных, большею частью женщин и детей, — между прочим, однако, и католического патера. Об этом Вильгельми на другой день писал Державину; не знаем, получил ли тот вовремя письмо его. Остановясь в селении Красный Яр, на Иргизе, Державин написал Голицыну, что он «еще третьего дня мог бы с киргиз-кайсаками иметь дело, но сии ветреные воры бегают с места на место по степи и не дают наказать себя». В Красном Яре сделал он привал, чтобы добыть съестных припасов и дождаться крестьян, еще собиравшихся из некоторых сел, а также казаков кн. Голицына. Что же касается допроса и наказания виновных, то он писал: «Алексеевских жителей мне было пересечь некогда... Когда буду возвращаться то вашего сиятельства приказ исполню. Малыковские жители, грабившие приказчика Смирнова, разберутся также, как я возвращуся, и что от них отобрано будет, приказчику возвращу».

В колониях к Державину присоединился Гогель, но без людей, которые нужны были дома для охранения своих жилищ и семейств. В отряде был еще офицер, поручик саратовского батальона Зубрицкий. Все ополчение состояло из 700 крестьян и 25 гусар; ни казаки, ни поджидаемые еще крестьяне вовремя не явились. Оставив сотню крестьян на Иргизе для прикрытия там селений, Державин 1-го сентября выступил из Красного Яра и пошел степью по направлению к Узеням. Трое суток подвигался отряд, не встречая тех, кого искал. Только в четвертый день, на рассвете, завидели с пригорка облако пыли, которое, как после оказалось, скрывало более тысячи киргизов. Это было в верховьях реки Малого Карамана. Державин тотчас разделил своих гусар на два отряда и, поручив один Гогелю, а другой Зубрицкому, велел им атаковать шайку с флангов, а сам, прикрыв свою пушку и сделав из обоза вагенбург, стал против центра. Завязалась стычка, и скоро киргизы, бросая добычу, ударились в бегство. На месте осталось их убитыми 48 человек, в плен взято только шестеро («ибо, — говорит Державин, — люди разгоряченные легче кололи, нежели брали в плен»); по мнению Державина, разбитая партия состояла из 1000 человек, «и я бы всех не упустил, — писал он, — если б воины мои были не мужики, и лошади были у них, как у киргизов, легкие». Но всего важнее было то, что у киргизов отбито 811 колонистов, 20 по-кровских малороссиян и трое русских. Нельзя описать радости освобожденных: они на коленях благодарили своих избавителей, помогали друг другу, подбирали вещи и складывали их на телеги. Люди, имущество и скот были поручены Гогелю для доставления в колонии. Он повел также и пленных киргизов; часть взятых лошадей отдана была гусарам. По прибытии в колонии Державин собрал крейс-комиссаров и сдал им как освобожденных людей, так и отбитый скот. Возвратившиеся колонисты нашли свои дома разграбленными, отчасти разоренными; все было пусто, даже спасшиеся от киргизов люди разбежались и лишь понемногу приходили назад на свои пепелища. Набеги киргизов оставили по себе глубокие следы в восьми колониях по Большому Караману; они много лет не могли сравняться с другими, расположенными по Волге. Чтобы оградить разоренные жилища от повторения подобных опустошений, Державин расставил по колониям посты и учредил разъезды из жителей. С того времени военная команда с орудиями оставалась в колониях до тех пор, пока не была построена линия укреплений от Оренбурга до Астрахани. В Тонкошкуровке и Екатеринштадте возведены были даже шанцы с батареями. Однако хищные соседи не тревожили более колонистов, которые уже просили было переселить их на Кавказ.

Немедленно по возвращении в колонии Державин написал к Голицыну рапорт об успешном окончании своего предприятия, прибавляя, что он готов был продолжать марш еще далее в степь, за той киргизской партией, которая шла впереди других и успела увести около 150 поселенцев; но он не мог этого сделать по большому числу отбитых им пленных, которые нуждались в одежде и пище и были так измучены, что надо было везти их на лошадях. Наконец, Державин в своем письме к князю Голицыну горячо хвалил своих сподвижников, Гогеля и Зубрицкого, особенно первого, «яко более всех при сем случае рачившего и трудившегося». Недаром и в колониях до сих пор сохранилась память о Гогеле как спасителе их от киргизов. Вероятно, ходатайство о нем Державина не осталось без удовлетворения: в апреле следующего года Вильгельми писал поэту: «итак, Гогель в Польше и не доволен 2000 руб.; боюсь, что жалобы не принесут ему никакой пользы». Рапорт свой Державин отправил к князю Голицыну с Герасимовым, прося, для поощрения других крестьян, наградить его званием мещанина. Вместе с тем он послал к князю и двух оставшихся в живых пленных киргизов (прочие умерли от ран), которые показывали, что товарищи их сделали набег без ведома хана, по наущению киргизского владельца Короная.

Как известие об этом успехе порадовало князя Голицына, видно из ответа его Державину (от 7-го сентября):

«Я не в состоянии описать моего удовольствия, получа ваш рапорт, в котором нашел, что вы над киргиз-кайсаками одержали совершенную победу, освободя от неволи более осьмисот несчастных колонистов, которые были в оковах. Одним словом, чрез хорошее ваше учреждение совсем привели вы тамошний край в спокойствие и безопасность. Признаться должно, что ваша победа не столь велика бы была, когда бы вы имели команду военных людей, но тем более приобрели вы себе чести, одержав победу такими людьми, которые ни образа нашей битвы, ни малейшей привычки не имеют. За все сие приношу вам искреннее мое благодарение, равно как и соучаствовавшим с вами г. Гогелю и поручику Зубрицкому, а команде вашей вы объявите, что без награждения не останется. Я же спешу о столь достохвальных ваших подвигах донести главнокомандующему, г. генерал-аншефу и трех российских орденов кавалеру графу П. И. Панину» и т. д.

В тот же день кн. Голицын, стоявший тогда на луговой стороне Волги, в селе Широком Буераке, поспешил донести гр. Панину о подвиге Державина. Передав подробно содержание полученного от него рапорта, генерал ссылается на его отзыв «о лютости киргиз-кайсацких тиранств в иностранных селениях». При этом князь Голицын выписывает следующие слова Державина: «Как щедродарная рука премудрой нашей императрицы тщилась их насаждать (т. е. насаждать колонии), так варварство свирепствовало преобратить оные в пустыню. Кто охотник до просвещения, тот заплачет, глядя на ученых людей книги; кто домостроитель, тот потужит о сокрушении домоводства; а кто человек, тот содрогнется и возрыдает, смотря на тела, по частям изорванные и избиенные, где и младенцы пощажены не были, которых при одной колонии Мариентале собрал я двадцать восемь и предал погребению». Далее Голицын приводит мнение Державина, что киргиз-кайсаки действовали по наущению Пугачева, «от которого, по объявлению пленных, присыланы были в их орду беглые из татар с Яику казаки».

Упомянув потом о засвидетельствовании Державина в пользу Гогеля и Зубрицкого, князь Голицын так выражается: «Я, препоручая сих офицеров в протекцию вашего сиятельства, за долг себе поставляю особливо рекомендовать начальника их г. Державина, который, по его усердию и ревности к службе ее императорского величества, удостаивается (т. е. становится достойным) за свои подвиги монаршего благоволения». Гр. Панин в ответе кн. Голицыну приказал выразить Державину свою благодарность и обещал донести о нем императрице; но между тем до Панина уже начали доходить со стороны астраханского губернатора наговоры на Державина по саратовской истории, которые должны были возбудить в главнокомандующем предубеждение против этого офицера. Из всех современных свидетельств оказывается, что смелое предприятие Державина против киргиз-кайсаков было по справедливости оценено как начальством его, так и окрестным населением. Тотчас по возвращении его из степи Вильгельми писал ему: «Благодарение Богу и вам, что вы освободили наших пленных». Еще через год опекунская контора сочла нужным выразить ему свою благодарность за спасение стольких людей и имущества, «о чем, — прибавлено в бумаге, — и канцелярия опекунства иностранных (центральное учреждение, в ведении которого находилась контора) давно уже уведомлена». Дело с киргиз-кайсаками распространило известность Державина: о нем услышал Суворов; яицкий комендант Симонов особым письмом выразил желание сблизиться с Державиным; «слыша, — писал он, — от всех бывших здесь генералов об отличных ваших свойствах, касательных до совершенной похвалы, полагал я в сердце моем всегда обязанность, чтоб удостоиться вашего знакомства».

Несмотря, однако, на общие похвалы себе, которые слышал Державин, добрые отношения его к начальствующим лицам должны были измениться вследствие назначения графа П. Панина. Но прежде нежели перейдем к изложению обстоятельств этой перемены, взглянем на последние поручения, возложенные на Державина князем Голицыным.

25-го августа Пугачев был окончательно разбит настигнувшим его полковником Михельсоном при Черном Яре, в 100 верстах за Царицыном. Сначала не знали, куда он бежал после этого поражения; кн. Голицын думал, что он направился вверх по луговой стороне Волги. Узнав потом о бегстве его к Узеням, генерал просил Державина послать туда «верных подлазчиков»: «теперь, — писал он, — предстоит нам случай совсем его сокрушить... я на вас полную надежду возлагаю, что вы не пропустите всего того, что может служить к пользе нашего предприятия». Сам он шел на Иргиз, с тем чтобы оттуда идти к Яицкому городку, и назначил Державину свидание в селе Красном Яре.

В распоряжении Державина оставались еще малыковские крестьяне, с которыми он ходил в степь. Выбрав из них сто самых надежных, он решился отправить их как будто для преследования киргизов, а в самом деле с тем, чтобы они, пристав к шайке Пугачева, старались поймать его. Князь Голицын одобрил этот план и перед выступлением со своим корпусом из Красного Яра, 9-го сентября, отдал приказ, в котором между прочим было упомянуто, что команда поручика Державина тронется за час до корпуса, т. е. в 4 часа утра, и будет «патрули свои посылать по сторонам, открывая землю сколько можно далее и более». Чтобы возвысить дух крестьян и предупредить всякое покушение к измене, он приказал им в полночь собраться в лесу и, поставив в их круг священника с евангелием на налое, привел их к присяге, а чтобы подействовать на них и страхом, совершил тут же казнь над преступником: именно — повесил того из убийц Тишина, который в свое время успел скрыться и избегнул казни, постигшей его сообщников в Малыковке. Для обеспечения себя в верности посылаемых крестьян, Державин взял у них жен и детей в залог, а в поощрение дал им, с разрешения князя, по пяти рублей на каждого. Крестьяне под присягою обещали употребить все усилия, чтобы привести Пугачева живого или мертвого, и отправились под начальством избранного ими же старшины. Вслед за ними, рано утром 10-го сентября, князь со своим корпусом пошел к Яицкому городку, чтобы в случае нападения защитить это открытое место; Державин же с остальными крестьянами остался на Иргизе, в слободе Мечетной, с тем чтобы, по поручению Голицына, наблюдать за всеми по этой реке лежащими селениями. «Присутствие ваше здесь, — говорил князь, — за необходимое почитаю до тех пор, пока не откроются точные замыслы самозванца». Кроме того, он поручал Державину постоянно иметь сведения со стороны Узеней и смотреть за всеми командами, расположенными в колониях, где еще было вовсе не спокойно и после поражения Пугачева бродили еще бунтующие шайки, да и между колонистами являлись изменники.

15-го числа разосланные по степи подзорщики возвратились, правда, не с пустыми руками, но и не с Пугачевым: они привели бывшего при нем полковником заводского крестьянина Мельникова, который рассказал чрезвычайно важную новость: Пугачев был схвачен своими сообщниками на Узенях и увезен в Яицкий городок для передачи бывшему там от секретной комиссии офицеру Маврину; посланный Державиным отряд опоздал двумя днями на место, где казаки связали самозванца. Известие о поимке Пугачева подало Державину мысль немедленно уведомить об этом счастливом событии Потемкина.

В это самое время над головою нашего поэта стали собираться тучи. До сих пор он по своей командировке имел несколько неприятных столкновений только с местными властями, все же начальники показывали ему особенное расположение. Теперь он вдруг увидел совсем другое со стороны нового главнокомандующего, с которым еще не был в непосредственных сношениях.

Приложение к главе VI

1. Из донесений Павла Потемкина. — 2-го августа 1774 года, на другой день по прибытии в Казань князя Голицына, П. С. Потемкин доносил императрице:

«Я уповаю, всемилостивейшая Государыня, что дела возьмут другой оборот... Весьма ослабно пекся губернатор о соблюдении города; но столько ж слабо командир воинский (князь Щербатов) пекся соблюсти пространство империи, в которую теперь впустили злодея. Я с отчаянием нашел на такие обстоятельства и, не имея возможности помочь к пользе дел и службы вашего величества, имею вечное сокрушение, что был в числе (тех), кои не могли спасти Казань; хотя сам Бог свидетель, что я не щадил жизни моей, но сего не довольно было соблюсти город и поправить дела.

Сердце мое обливается кровью от горести, всемилостивейшая Государыня, видеть в такой расстройке дела. Множество причин стеснилися к произведению зла, из коих самая первая есть лихоимство...»

2. 11-го августа: «О оборотах злодея имеем здесь известие, что он, прошедши Саранск и Пензу и оставя варварства своего следы повсюду, обратился чрез Петровок на Саратов: я весьма опасаюсь, чтобы по несогласию тамошних командиров не удалось ему сорвать сей город до прибытия деташементов Муфеля и гр. Меллина, которые соединились в Пензе и поспешают настичь злодея. Но ежели, Боже сохрани, удастся ему в Саратове, то весьма усилится он ополчением и людьми.

Слабости правителей и мест суть виною, что злодей, будучи разбит, бежал как отчаянный и мог вновь сделаться сильным. В Кокшайске он перебрался чрез Волгу с 50-ю человек, в Цывильске он был только во 150; в Алатыре в 500; в Саранске около 1200, где достал пушки и порох, а в Пензе и в Саранске набрал более 1000 человек и умножил артиллерию и припасы. Таким образом, из беглеца делается сильным и ужасает народ. Я с нетерпением ожидаю известий от полковника Муфеля и генерал-майора Меллина, которого усердие и добрая воля к службе вашего императорского величества достойны монаршего воззрения, ибо он прибыл в Пензу и соединился с Муфелем невероятным образом скоро и ничего больше не желает, как только чтоб настичь злодея».

3. Из донесения князя Голицына от 4-го августа из Казани: «Нижегородский губернатор Ступишин уведомляет, что самозванец по всем своим следам оставил возмутителей, кои удачно в том и успевают, подходя из них некоторые и к Нижнему верстах в 15-ти.

Симбирский комендант писал, что в Саранске дворовые люди и крестьяне, помещиков своих разграбя, самопроизвольно к Пугачеву пристают по большей части от пьянства, и что самозванец обещает каждому ко 100 р. на месяц и вечную волю, ослушников же лишает жизни».

4. Рапорт графа Меллина князю Щербатову от 2-го августа из Саранска:

«Удивительно мне, что не только крестьяне, но и священнические, монашеские и архимандритские чины делают всему государству возмущение, возмущая чувственный и нечувственный народ, тем поминая в небытность уже его злодейское варварское имя в службе Божией при литургиях и молебнах, которое уже св. Синодом на анафеме проклято, что учинено здесь архимандритом Александром... Дворянство и купечество и все обыватели в Саранске никакого сопротивления с злодеем не делали».