Салов И. Умчавшиеся годы: (Из моих воспоминаний) // Сельская Новь. Аркадак (Сарат. обл.), 1989. 30 марта

Умчавшиеся годы

(Из моих воспоминаний)

Однако я очень мало еще говорил про житье-бытье мое в деревне, свалившейся нам с неба, и про раздел тех шести тысяч десятин, которые достались на долю моего покойного отца или, правильнее сказать, на долю его трех сыновей. Итак, эти шесть тысяч десятин должны были разделиться на три части. Раздел этот совершился между нами без малейших недоразумений, а следовательно, и миролюбиво.

Мне и брату Александру Александровичу досталась земля в количестве четырех тысяч десятин при селе Ивановке Балашовского уезда, Саратовской губернии, на долю же наследников умершего брата Андрея — участок земли в две тысячи десятин при деревне Григорьевке, отстоящей от Ивановки верстах в двух. Года два мы с братом не делились, и имение у нас состояло в общем владении. Жили мы в Ивановке в маленьком домике, в котором прежде проживал управляющий Ф.А. Салова Федор Константивич Талаев. Домик этот состоял из пяти — крошечных комнат, был крыт соломой, а перед окнами его возвышались разные хлева и сарайчики. Покойный дядя был скуп, не разрешал Талаеву развести около дома какого бы то ни было сада. Хлева и сарайчики испускали летом такое зловоние, что дышать было невозможно и наделяли нас таким количеством мух, что вспомнить страшно.

Так прожили мы одно лето. Наконец с наступлением осени решились перемести эти хлева и сарайчики на другое место, а взамен их развести небольшой садик. Но место было до того навозное, что никакие посадки не принимались и немедленно погибали. Приходилось навоз этот выкапывать и привозить на это место свежей земли. Но, как мы ни бились, все-таки сада не добились. Пришлось нам с братом отвести надел временнообязанным крестьянам. С этим делом нам и бывшему посреднику, Николаю Захаровичу Воронину, пришлось повозиться немало. На грех, крестьяне выбрали такого глупого старшину, который только смущал их. Старшина этот не хотел знать ни высших наделов, ни средних, ни малых, а требовал, чтобы мы отдали крестьянам половину нашего участка и чтобы разрезали его так, чтобы на долю крестьян отошли леса и водяная мельница. И как посредник ни старался убедить крестьян, что они требуют невозможного, но они продолжали уверять, что делают по-божьему, чтобы не было обиды ни господам, ни мужичкам, причем старшина намекал на какую-ту золотую грамоту, но которой вся земля будет отведена крестьянам... В таких разговорах прошла осень, зима, и наконец-то только на следующую весну крестьяне порешили малый надел. Как мы с братом ни уговаривала взять большой надел, а не малый, но крестьяне, подозревая в наших советах какой-то подвох, к: советам нашим остались глухи, а золотая грамота все-таки царила в их воображении, и в ожидании ее большинство крестьян всей окрестности пошли на малый надел. Мы отвели крестьянам самые лучшие земли из нашего участка, а именно, заливные луга вдоль реки Аркадак, и наконец уставная грамота была подписана и кем следует утверждена. На второй или третий год брат, задумав жениться, пожелал разделить и землю. Раздел этот тоже был покончен без малейших затруднений. Ему приходилось строить новую усадьбу, а я с женой и. детьми (у меня тогда уже было двое детей; дочь Анна и сын Александр) остались в старом генеральском доме, вокруг которого все еще не было ни кустика, только были клумбы с цветами, до которых покойная жена была большая охотница:

С женой я прожил недолго — лет десять и сделался вдовцом, когда мне не было еще и сорока лет. Смерть жены была для меня большой неожиданностью. Началось с того, что как-то весной дети заболели корью, которой заразилась от детей жена. Не находил в этом ничего серьезного и бывший в то время земский врач К.К. Бегучев, который очень часто бывал у нас, во-первых, потому что был наш хороший знакомый, а во-вторых, и потому, что жена, занимавшаяся лечением народа, часто выписывала его на консультации. Так продолжалось до Рождественских праздников. Я тогда был мировым судьей, и в числе моих товарищей был некто А.Ф. Кестер, кончивший курс медиков, но почему-то не практиковавший и променявший медицину на судейство... Вот что он сказал мне; «Послушайте, ведь Лидия Павловна-то плоха. Я бы посоветовал ехать с ней в Москву…» Я, конечно, испугался и немедленно повез жену в Москву и по совету знакомых пригласил доктора Черенова. Черенов исследовал жену, приписал что-то, а потом, выйдя в коридор, на мой вопрос, как он нашел ее здоровье, Михаил Петрович пожал плечами и объявил, что она безнадежна. Не, ожидавший ничего подобного, я был поражен, как громом.

— С ней чахотка, — прибавил Черенов, — и помочь ей нет никакой возможности.

Зиму мы прожили в Москве, а с наступлением весны Черенов отправил нас в деревню. В конце марта мы вернулись домой, а 30 июня 1371 года, то есть в то же лето, жена скончалась у меня на руках. И вот остался я один с двумя детьми на руках. Все мне советовали жениться, но я, беспредельно любивший жену и своих двух малюток, даже и не помышлял о женитьбе. Желая хоть сколько-нибудь рассеяться после постигшего меня горя, я поехал с детьми в Москву, но горя своего, конечно, не. рассеял, а когда я возвратился домой, на крыльцо выбежала встречать меня не жена, как это всегда бывало прежде, а встретил меня кучер Михей. Это до того поразило меня, что мои глаза наполнились слезами, и я долго не мог опомниться. А войдя в пустой дом, упал на диван и горько зарыдал.

Соседства у нас, кроме брата Александра Александровича и Ф.К. Талаева, никакого не было, а потому и наше житье в деревне было не из веселых. Проходил день за днем и тем же порядком. По утрам я занимался в камере с разбором, а после камеры проводил время в обществе гувернанток и детей. Когда дети подросли, я оставил судейство и переселился в Саратов. Теперь никто уже не донимал меня низкими, иногда грязными и мелкими судейскими кляузами. Мне уже не мозолили глаза эти расплодившиеся на святой Руси и, словно парша, набросившиеся на нее разные кулаки, кабатчики, тайные ростовщики, корчившие из себя каких-то святых людей, всякие эти грязные и грязнее любой грязи Живодеровы, Лещовы, Сушины, Гришаевы и эти оживодерившиеся немцы Паули, готовые из-за гроша содрать с человека шкуру, упиться его кровью и пустить по миру всю его семью, жену, детей, эти вампиры, не щадящие никого и ничего.

Мировым судьей я прослужил вплоть до закрытия мировых судебных учреждений, и тотчас же был назначен земским начальником. Не нравилась мне и моя бесприютность в моей литературной деятельности... По неимению, так сказать, убежища я стал помещать свои вещи то во «Всемирной иллюстрации», то в какой-нибудь газете, а мелкие рассказы в «Саратовском листке». Этих рассказов накопилось довольно много, так что, когда покойный Федор Александрович Куманин приобрел от меня право издавать мои произведения, то этих мелких рассказов накопился целый томик, который и был назван издателем «С натуры».

На должность земского начальника попал я не в очень веселое время, а именно, как раз в голодный год, а после голодного года последовала холера. В голодный год мне буквально всю зиму приходилось разъезжать по деревням, и жить в крестьянских избах, так как на земских начальников была возложена проверка крестьянских приговоров о ссуде им хлебного продовольствия. Бывали случаи и даже нередкие, что в списке нуждавшихся в продовольствии попадали и такие крестьяне, которые нисколько в нем не нуждались. Во время проверки такие состоятельные крестьяне обыкновенно прятали свой хлеб куда попало, всячески стараясь опорожнить свои надворные амбары. Мне случалось находить целые возы хлеба, спрятанные на гумнах и даже в поле... Однако так или иначе, а все-таки всю зиму нужно было ездить из деревни в деревню и переходить из избы в избу, а ночевать либо у священника, либо у кабатчика, словом, там, где было почище и поудобнее. Не особенно приятно было разъезжать по деревням и селам и в холерное время. Помню такой случай. В моем же участке, в селе Борках, холера была сильная. И вот в санитарном отряде была очень молоденькая фельдшерица, девушка лет 17 — 18 по фамилии, кажется, Иевлева. Не успела она приехать в это село, как ей пришлось ухаживать за холерным больным. Больной поправился, а фельдшерица, возвратясь в свою квартиру, заболела холерой и умерла. Избушка, в которой произошел этот смертный случай, как раз стояла на берегу небольшого вонючего пруда, по плотине которого мне надо было проезжать. Едучи по этой плотине, я увидел целую толпу купающихся в пруду ребятишек, и тут же в этом пруду какая-то баба мыла пшено. Баба эта интересовала меня. Я велел ямщику остановиться, вышел из своей таратайки и подошел к бабе.

— Что это ты делаешь? — спросил я ее.

— Да вот на блины, родименький, пшено мою. А рядом с бабой вижу только что вымытое белье: — А это что? — спрашиваю.

. — Да вот, родименький, здесь покойница лежит, — проговорила она, указывая на избу умершей холерой, — так бельишко ее вымыла.

Вот вам и санитарные меры. Только что вымыла белье в котором умерла холерная больная, и тут же в этой воде моется пшено для блинов на поминки, а кругом по всему пруду превесело купаются дети...

Я уверовал в гомеопатию, выписал себе аптечку, лечебник гомеопатический и принялся лечить народ. За серьезные болезни, я, конечно, не брался, а лечил только лихорадки, головные боли и т. п. и именно от лихорадки вылечивал таких больных, которым не помогало лечение фельдшера. Будучи уездным земским гласным, собирался было предложить собранию, хотя бы в виде пробы, выписать врача-гомеопата.

И. САЛОВ.