Наперекор невежеству: (Из рассказов саратовцев в записи В.Ф. Духовникова) // Заря молодежи. Саратов, 1988. 23 июля. С. 6.

Наперекор невежеству

(Из рассказов саратовцев в записи Ф.В. Духовникова)

Быть может, этот отрывок из вспоминаний саратовского педагога и краеведа Флегонта Васильевича ДУХОВНИКОВА (1844—1897) кому-то из наших читателей откроет, наконец, глаза на понятие «школьная реформа»?..

...Чернышевский не остался в Петербурге при университете для занятий: 4 февраля 1851 г. он определен был старшим учителем словесности в Саратовскую гимназию на жалование 385 р. 35 к...

Появление нового учителя всегда возбуждает любопытство учеников. Придя в гимназию, Н.Г. прошел прямо в учительскую комнату, находившуюся рядом с 4-м классом, в виду учеников, вышедших из классных комнат, чтобы посмотреть на нового учителя. Его бледное лицо, тихий пискливый голос, близорукость, сильно белокурые волосы, сутуловатость, большие шаги и неловкие манеры, вообще вся его наружность показалась ученикам очень смешною, почему они стали между собою подсмеиваться над ним, благообразного же и симпатичного лица его с открытым широким лбом никто и не приметил. Но первые же уроки Н.Г., очаровавшие всех учеников, поразили их своею новизною и необычностью. Гимназисты увидели, что новый учитель в своем преподавании не похож на других, все он делает по-своему, чего они до сих пор не видели и не слышали. Он не садится на учительское место, а ставит стул около учеников; об учебнике Кошанского, который всем опротивел, даже и не упомянул. Вместо него он стал читать ученикам произведения наших классиков: Жуковского, Лермонтова, Пушкина и др., о которых гимназисты совершенно не имели понятия, и критически разбирать их и, таким образом, открыл своим юным слушателям сокровищницу, из которой они могли бы черпать свое образование и развитие... С поступлением его в учителя бессмысленное зубрение уроков словесности прекратилось и дан был ход живому слову и мышлению. «Но что особенно нас поразило, — рассказывает один из учеников Чернышевского, — то это его живая, почетная речь и затем его уважение к нащей личности, которая подвергалась всевозможным унижениям со стороны нашего начальства и учителей. Мы не понимали и не могли даже представить подобного отношения учителя и учением, почему мы стеснялись и даже дичились нового учителя, не могли говорить и отвечать на его вопросы как следует, и только что начали было осваиваться с его приемами преподавания, как окончили курс Следующие за нами ученики были счастливее, нас в этом отношении».

Его преподавание словесности было своеобразное и необычное. При обучении он держался сократической методы. Он беседовал с учениками как равный с равными, наводил их вопросами на возражения и опровержения и доводил их до понимания урока; кроме того, в классе он читал или рассказывал, или указывал недостатки ученических сочинений, в обсуждении которых принимали участие все ученики. Он умел упростить преподавание настолько, что даже трудные предметы становились у него темою для бесед с учениками и были им понятны. Уроки его, кроме того отличались особенною полнотою. В учебнике теории словесности Кошанского был параграф о науках и их разделении. Другой преподаватель ограничился бы перечислением их и разделением, но Н.Г. не удовольствовался этим: он дал понятие о всех науках, входящих в гимназический курс, кроме того, он говорил о способе их изучения и их относительной важности. Случаи, где приходилось давать вводные объяснения по другим наукам, бывали часты, тем более потому, что они проводились плохо, и ученики не знали их. Особенно много объяснял он по истории. Так как преподавание словесности тесно связано с историею, то Н.Г., зная невежество учеников в этом предмете, принужден был для объяснения какого-либо литературного памятника излагать исторические факты и освещать их. Вообще он указал гимназистам путь к самообразованию и поселил в них охоту и стремление к усовершенствованию.

Не довольствуясь классными занятиями, Н.Г. приглашал изредка учеников старших классов к себе на квартиру, в дом отца, где совместно с знаменитым впоследствии историком Н.И. Костомаровым развивал учеников путем чтения и бесед с ними. С этой целью Н.Г. часто давал ученикам на дом читать книги, которых у него было много, или сами ученики просили его об этом после класса, когда чтение какой-либо книги увлекало их, причем иногда выходили комические сцены. Раз по окончании урока один из его учеников стал просить его дать ему ту книгу, по которой Н.Г. читал им в классе. «Вы не поймете ее», — сказал Н.Г. «Отчего же не понять?» — возразил ученик. Вместо ответа Н.Г. подал ученику книгу на английском языке, по которой он читал в классе совершенно свободно, как русскую. Сконфуженный ученик, при хохоте товарищей, отошел от Н.Г.

Особенно памятны были для учеников литературные беседы, которые велись в гимназии каждый месяц по вечерам.

(...) Начало литературных вечеров в Саратовской гимназии, по уверению его учеников, совпадает с директорством Круглова и отнесено учениками к его почину, хотя, как известно, они введены были по распоряжению начальства.

Но при всем том с самого качала литературных бесед дело их даже при Круглове было поставлено на ложную дорогу темы для сочинений давались философского содержания и вообще были отвлеченные, на что указывали учебники того времени.

Правильная постановка дела литературных бесед в Саратовской гимназии принадлежит, по уверению его учеников, Н.Г., которому из-за них пришлось выдержать с директором Мейером, сменившим Лубкича, переведенного в 1851 г. в Пензу, спор, окончившийся поражением Мейера.

Н.Г. не стоял на том, чтобы темы для сочинений были доступны для учеников и чтобы ученики во время бесед были на равных отношениях к начальству и учителям, и тогда характер литературных бесед принял другое направление, полезное для дела. Гимназисты 6 и 7 класса, которые принимали участие в беседах, подолгу трудились над этими сочинениями: они рылись в библиотеках, отыскивая книги, касавшиеся темы сочинения, и должны были перечитывать много книг, что способствовало самодеятельности учеников.

Трое гимназистов были оппонентами по назначению учителя, а другие трое, вместе с автором сочинения, защищали его. Остальные гимназисты, учителя и начальство могли делать возражения, которые вместе с ответами записывались секретарем на сочинениях. Ученики сами выбирали секретаря, которым большею честью бывал Ломтев, очень мягкий и симпатичный учитель, почти идеальной честности.

Нравился Николай Гаврилович Чернышевский ученикам своим в Саратовской гимназии и тем, что не спрашивал уроков; о познаниях учеников он судил по разговорам и по беседам с ними, а также по сочинениям, возражениям и спорам, которые бывали в классе. При его преподавании не было закоренелых лентяев, не желавших заниматься, как бывало у других учителей, так что он всем ученикам ставил хорошие отметки: 3, 4 и 5.

Из всего рассказанного видно, что Н.Г. представлял противоположность всему строю тогдашнего воспитания и обучения и потому должен был поневоле стать в разлад со всеми установившимися обычаями и привычками. Это-то и должно было поселить к нему во многих неудовольствие и даже вражду. Особенно недоволен был им директор гимназии Алексей Андреевич Мейер.

Директору Мейеру не мог нравиться Н.Г., который, как мы видели, не спрашивал уроков, не ставил ученикам баллов в журнале и вообще пренебрегал формальной стороной дела. В особенности раздражало и приводило в бешенство Мейера то, что Н.Г. иронически относился не только к гимназическим порядкам, но и ко многим явлениям русской жизни.

«Что это Чернышевский допускает какую вольность? Он в журнале отметки ставит карандашом. Велите ученикам подавать ему чернила, — говорил Мейер инспектору в коридоре при учениках. Когда же инспектор потребовал от Н.Г., чтобы он писал отметки чернилами, то он на это отвечал: «От этого знания учеников не прибавятся».

Особенно Н.Г. настаивал на том, чтобы одному ученику поставлена была на экзамене хорошая отметка, а не дурная, как хотел Мейер. Н.Г. имел, как известно сильный характер: он умел владеть собою и потому держал себя ровно, спокойно и невозмутимо. Вот как говорит об этой черте характера Чернышевского Н.А. Добролюбов в письме к своему товарищу Бордюгову в 1859 г.:

«Читай, читай и читай пятый том «Исторической библиотеки», недавно вышедшей; там Шлоссер рассказывает о французской революции. Это — блаженство читать его рассказ. Я ничего подобного не читывал. Ни признака азарта, никакого фразерства, так неприятного у Луи Блана и даже Прудона; все спокойно, ровно, умеренно. Прочитаешь его и увидишь, что Н.Г. вышел из его школы».

Но придирчивость Мейера к ученикам, грубое и дерзкое отношение к ним и несправедливая оценка успехов учеников довели Н.Г. до того, что он однажды вышел из класса до окончания экзамена. По уверению его бывших учеников, дело об этом доходило до попечителя Казанского учебного округа…

Мейер боялся Н.Г., Он в порыве гнева невольно часто восклицал: «Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он говорил ученикам о вреде крепостного права. Это вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!»

Когда Н.Г. с увлечением читал что-то ученикам, является в класс Мейер. Все ученики при входе его встали, но Н.Г. продолжал по-прежнему чтение, как будто Мейера не было в классе. Тогда Мейер потребовал, чтобы Н.Г. спросил учеников заданный им урок. Н.Г., не обращая на его слова никакого внимания, все читал. Спросив еще Н.Г. о чем-то и не получив от него ответа, Мейер, взяв со стола классный журнал Н.Г. и, не увидев в нем ни одной отметки за целый месяц, пришел в ужас от этого и начальническим тоном высказал ему приказание исполнять требование начальства; но Н.Г. все время читал, не переставая, как будто не к нему относилась речь Мейера. Раздосадованный и взбешенный этим, Мейер вышел из класса, а гимназисты, сдерживавшие себя при нем, разразились по его уходе гомерическим хохотом, но Н.Г. невозмутимо продолжал чтение, как будто бы в классе ничего не произошло. С тех пор Мейер прекратил посещение уроков Н.Г.

Когда случился этот факт: перед выходом ли его из гимназии или задолго до него — не помнят; только гимназистам он ясно показал, что гимназия, особенно Мейер, очень стесняли его деятельность...