Письма В.А. Милашевского Е.И. Водоносу // Волга: Литературно-художественный и общественно-политический журнал. Саратов, 1994. № 8. С. 121-125.

Письма В.А. Милашевского Е.И. Водоносу

В 1993 году минуло сто лет со дня рождения известного художника Владимира Алексеевича Милашевского. Прославленный книжный график, мастер проникновенных и накрепко запоминающихся иллюстраций, свои главные достижения в искусстве он справедливо усматривал в предельно раскованных станковых рисунках и акварелях Милашевский сыграл определяющую роль в сложении интересной и творчески очень перспективной художественной группировки «13», которая активно заявила о себе на рубеже 1920—1930-х годов, но не сумела по условиям времени сполна реализовать свои возможности. Она подверглась шельмованию со стороны ангажированной и рептильной критики и быстро прекратила своё существование, как, впрочем, и все остальные художественные объединения той поры, растворившиеся после известного постановления 1932 года в едином и все унифицирующем Союзе художников СССР.

Занимая в объединении «13» одно из ведущих мест как художник, Милашевский был также вдохновителем и идеологом группировки, сформулировавшим её основные творческие принципы: «Он обосновал учение о „темпе" рисунка. Рисовать без поправок, без ретуши, без калькирования, рисовать так, чтобы сам процесс работы был открыт зрителю, как мысли вслух, как письмо близкому другу. <...> Заканчивать рисунок в мастерской считалось недопустимым»,— вспоминал ближайший сподвижник Милашевского, один из авторитетных лидеров «13»-ти, блистательный рисовальщик Николай Кузьмин.

Сам Милашевский хорошо сознавал свою роль лидера молодого художественного объединения, более того — первооткрывателя его основных творческих принципов — ив разного рода «Воспоминаниях» и переписке последних лет жизни, быть может, излишне подчёркивал это. В своих первых «апостолах», как явствует из публикуемых писем, он числил Н. Кузьмина и Д. Дарана. Но стоило мне в предисловии к каталогу саратовской выставки В.А. Милашевского процитировать это письмо, как весной 1980 года последовала искромётная реакция одного из «апостолов» — девяностолетнего Н.В. Кузьмина: «Мне не понравилась только не совсем удачная метафора самого Милашевского о „двух апостолах". К духу и времени „13"-ти эта сектантская терминология совсем не подходит. Группа „Тринадцати" — это не хлыстовский „корабль", и ни „христов", ни „богородиц", ни „апостолов" в ней не водилось. Ни я, ни Даран — в „апостолах" не состояли, хотя по дружбе прощали Володе его эгоцентрические претензии». Впрочем, определяющего воздействия Милашевского на формирование эстетического кредо группы «13» Н.В. Кузьмин никогда не отрицал.

Значительной в этой группировке была роль художников, связанных с Саратовом. И здесь определяющей была роль Милашевского: именно он вместе с приехавшим из Саратова Д.Б. Дараном и сердобчанином Н.В. Кузьминым, считающим себя саратовцем, составили деятельное и руководящее ядро объединения. Милашевский же привлёк тринадцатым на первую выставку группы живущего тогда в Саратове В.М. Юстицкого.

С Саратовом Милашевский связан кровно. Местам своего рождения он называл Тифлис, но в поздних воспоминаниях описывал старинный дом своей бабушки именно как место, где он появился на свет. Во всяком случае — с младенчества до юношеской поры он жил именно в Саратове. Здесь сформировалась его личность, здесь он получил самые первые художественные впечатления и уроки нелёгкого ремесла. Он ярко описал город своего детства в первом издании своей мемуарной книги «Вчера, позавчера», в недавно опубликованных «Волгой» «Записках пятилетнего», во множестве писем друзьям и знакомым, всё ещё ждущих своей публикации.

«Как порадовался бы Антон Павлович Чехов, получив такое блестящее письмо от тебя, и я рад, что оно досталось не ему, а мне»,— отвечает на одно из подобных посланий Милашевского Даниил Даран. И продолжает: «Большое-пребольшое тебе спасибо за две живые страницы, которые я перечитал трижды. Сколько остроты, правды и памяти в этом писании. Господь наделил тебя таким большим разумом и талантом, которого не хватает нашим «великим» писателям, тоже жившим в Саратове. Только две странички пером дают неизгладимое впечатление Саратова с его людьми, домами, даже говор саратовский чувствуешь». «Письма — больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное». (А.И. Герцен). Публикуемые письма Милашевскогс отвечают герценовской формуле только отчасти. Ибо сюжет нашей переписки не столько текущий момент, сколько (и главным образом) прошлое. И здесь нет привычной для писем синхронности описываемым событиям. Письма эти — свидетельство не столько той эпохи, в которой они писались, сколько той, которой они посвящены, то есть не «изнутр! событий», а с достаточной временно! дистанцированности от них. Давние события видятся с ретроспективной оглядкой, с учётом и в свете событий последующих. Есть в них оттенок исповедальности, и степень откровенности, как обычно у Милашевского, довольно велика, но по характеру своему они всё-таки близки к мемуарам. Конечно, как и всякие письма, они диалогичны, но чувство адресата Милашевский обрёл не сразу, охотно сбиваясь на воспоминательный монолог. Адресат — лишь повод для изложения собственной версии былого.

Версия эта, очень субъективная, зачастую несправедливая, но представляющая несомненный интерес, ибо принадлежит она активному и влиятельному участнику тогдашнего художественного процесса, достаточно образованному и склонному к историческому осмыслению прошедшего.

Опыт показывает, что эпистолярные источники более всех остальных подвержены исчезновению. По легкомыслию или беспечности адресата, из-за неблагоприятных жизненных обстоятельств или по другим случайным причинам. И публикация — пожалуй, наилучшая гарантия от превратностей их последующей судьбы. По крайней мере, хотелось бы уберечь от бесследного исчезновения хотя бы то, что имеет общезначимый интерес, что добавляет какие-то своеобразные штрихи к истории отечественной культуры.

Моё знакомство с Владимиром Алексеевичем Милашевским можно отнести к числу случайных. С лета 1970 года я начал заниматься историей художественной жизни Саратова 1920-х годов и в поисках дополнительной информации писал множество писем различным художникам и деятелям культуры, в той или иной степени причастным к событиям этой эпохи. Милашевского я знал тогда как иллюстратора и автора довольно острой станковой графики, с немногими образцами которой мне довелось к этому времени познакомиться в столичных частных собраниях. Милашевского-мемуариста узнал лишь несколько лет спустя. В самом начале 1971 года я направил ему письмо-запрос об интересующих меня событиях и вскоре получил ответ, любопытный не столько информацией, в основном тогда мне уже известной, а скорее как образчик раскованной эпистолярной прозы:

«Вы обратились немного не по адресу. Хотя я и «саратовец» по детству, отрочеству и юности, но в 20-х годах я был в Петрограде и поэтому ничем не могу помочь Вашей теме.

Вы входите в театр, половина двенадцатого ночи, а спектакль кончился за час до Вашего появления. Однако кое-кто не успел ещё «разгримироваться», и Вы ещё кое-кого из артистов прошедшего спектакля можете застать.

А ведь были художники, которые с удовольствием вспоминали не только 20-е годы, но и 18 и 19 годы. Таков был Даран Даниил Борисович. Да ниил Райхм АН.

Это был мой друг, и он, кажется, пробовал что-то записать... <...> Но оставшиеся действующие лица: это академик Кацман и искусствовед Ксения Степановна Кравченко (вдова Алексея Ильича Кравченко). Оба они умеют писать! И с горьким чувством приходится отметить, что пока мы живём, никто нами не интересуется, а помрём — для «интереса» нет уже материала.

Итак, Вы в своём списке не упомянули Дарана, он как раз помнил хорошо первые годы после Октября и художников Саратова. Однако Вы, конечно, понимаете, что в отношениях друг с другом людей интеллекта решает вопрос не урожденство некоей области или города, а то, что можно назвать словами: «Како веруешь?». А «художественные верования», культурный уровень, чувство моральное, т. е. порядочный ли это человек с точки зрения данного субъекта, являются решающими!

С Уткиным был знаком или, вернее, познакомился летом 1924 г., когда я гостил у своей родни. О Юстицком кое-что знаю, т. к. помогал ему устроиться в Москве и рекомендовал его в издательство Асаdеmiа, где он сделал иллюстрации к Золя. С Кравченко был в дружелюбных отношениях уже в Москве. Загоскина не знал. С Н. Симоном знался ещё в наши ученические годы. Он учился со мной в реальном училище. Знал его до последних годов в Москве, мы были с ним, конечно, на «ты». Бориса Зенкевича знаю, но не охотник с ним встречаться, с поэтом же Михаилом Зенкевичем в весьма тёплых отношениях. И Борис, и Михаил Зенкевичи жили в Саратове. Если захотят, могут что-то написать Вы не упомянули Сапожникова, хотя он тоже уже умер, как и Даран, и Симон. В нашем реальном училище учились одновременно Лодыгин, Симон, Даран-Райхман и я — Милашевский...

Я, так сказать, в этом письме указываю Вам «ходы»! Есть ещё и Бассалыга, он пишет о скульпторе Матвееве» (февраль 1971 г.).

Так завязалась переписка. И в том же феврале пришло ещё одно его письмо, продолжающее тему первого:

«Я очень прошу Вас ответить на следующие вопросы:

1. Есть ли в библиотеке Саратовского Радищевского музея каталог выставки в Воронеже «Милашевский»? В качестве предисловия там имеется статья про- ч фессора А.А. Сидорова. В ней изложен ряд моих принципов, которыми я «заразил» ряд художников, объединившихся в 1929 году в группу «13». В ней были три саратовца: Даран, Юстицкий, Милашевский и один сердобчанин (тогда ещё Сердобск входил в Саратовскую область) Николай Васильевич Кузьмин.

2. Есть ли каталоги выставок «13» в библиотеке музея?

3. Есть ли в музее, в его собрании работы художника Дарана?

4. Вероятно, работы Юстицкого есть, он ведь всё-таки преподавал в Боголю-бовском рисовальном училище. Но сильно сомневаюсь, что у вас есть его работы, исполненные под моим влиянием. Свободная графика.

5. Есть ли у вас какие-то сведения о художнике Константинове, назначенном преподавателем по распоряжению А. В. Луначарского (по болезни жены). Это очень интересный человек. Но он старше меня, возможно, он и умер! Вот он дал бы Вам исчерпывающие сведения о художественной жизни Саратова 20-х годов.

Боюсь, что серьёзная тема о Саратове в 20-х годах выльется в дифирамб трём ВЕЛИКИМ личностям: Кацман, Перельман, Зенкевич. Остальные все мелкие бездарности и ничтожества» (февраль 1971).

Последнее замечание художника вызвало резкую отповедь с моей стороны. Не считаясь с возрастом и болезненно-ущемлённым самолюбием Милашевского, имеющего основания недолюбливать активистов АХРРа, я решительно указал ему на недопустимость подобного рода предположений, не имеющих под собой никакой почвы. Он просто ошибся временем, ему казалось, что саратовские искусствоведы 1970-х годов стоят на позициях своих предшественников послевоенной поры. Казалось, переписке суждено оборваться. Но в конце марта пришло очередное его письмо, написанное в больнице, где его ждала «операция с неизвестным исходом»:

«Я был удивлён, что моё письмо Вас «разозлило», как Вы пишете. Да, удивлён, но, конечно, не «разозлён». Значит, мои письма, которые я привык писать друзьям, должны быть сдержаннее по отношению к людям, которые ко мне не привыкли, меня не знают. Я выразил сожаление, что созрела потребность описать события и людей искусства начала революции тогда, когда физически в мире никого уже нет! Ушли люди, которые могли бы многое рассказать. Я же лично могу сделать кое-какие характеристики художников, которых я знал. Например, Симона, Райхмана (Дарана). Но это, если у меня будет время и если операция кончится вполне благополучно.

Что же касается моей выставки в Саратове, то я просто не знаю степени заинтересованности моей личностью, моим искусством художественных кругов славного города Саратова! Что же касается меня, то я с готовностью пойду навстречу подобному желанию, хотя, конечно, в чисто материальном плане эта выставка вряд ли принесёт мне что-то» (март 1971 г.).

Спустя месяц переписка возобновилась, и тема её была всё та же:

«Конечно, я сделаю всё возможное от себя, чтобы как-то сделать для Вас ясными «героев фильма»: Саратов, художники 20-х годов. Но я-то сам был в это время в Ленинграде или, вернее, ещё в Петрограде. Приехал я в Саратов к родне своей летом 1924 года, и вот тут я и познакомился и с Юстицким, и с Гржебиным, и с Поляковым, мельком познакомился с Уткиным. Человеком он был маловыразительным. Вы видите, как это ограничено. Но если Борис Зенкевич ещё жив (я потерял связь с ним очень, очень давно, благодаря своим «вкусам» ко всему), то этот художник может Вам многое сообщить, Кацман тоже полон сил.

И всё-таки жаль, что Вы не нащупываете «центральные фигуры» той жизни. Очень, очень интересна была фигура Константинова, которого Луначарский отправил в Боголюбовское рисовальное училище преподавать. Он «парижанин» со своими мыслями и вкусами и, конечно, явный «авангардист» той эпохи. Даже одна эта фигура и Юстицкого плюс Уткин показывает, что вкусы той эпохи в Саратове не были так однобоки, как сейчас это может показаться, рассматривая основных деятелей АХРРа, вышедших из Саратова.

Очень рад, что развёртываете выставку Павла Кузнецова. Что же касается моей выставки, то всё зависит от «ветра в мои паруса». Возможно, для Саратова его никогда не будет. Не обманываю себя. Моё нездоровье тормозит выставку в Москве. Саратов может быть только после Москвы. Так глаже всё будет... Кроме того, есть и внутренние причины, в силу которых этот вопрос сложен. Какая выставка? Или станковых рисунков и акварелей, или выставка иллюстраций?

Р. S. В самом начале 20-х годов Ксения Степановна Кравченко ещё жила в Саратове, так же, как и Алексей Ильич Кравченко. Она весьма активна и, конечно, всё знает, всё помнит, но „в свою пользу"!»<…>