Смирнов В.Б. И.А. Салов (1834-1902) // Русские писатели в Саратовском Поволжье: [Сб. очерков] / Под ред. Е.И. Покусаева. Саратов, 1964. С. 91-106.

 

И.А. САЛОВ (1834—1902)

 

«Мы, русские, можем справедливо гордиться такими именами, как Глеб Успенский, Златовратский, Салов и т. д. Они отринули все лохмотья и декорации старин­ной выдохшейся эстетики и служат боевую службу, кото­рая им в свое время зачтется»[1].

Случайно ли упоминает Д.Н. Мамин-Сибиряк Илью Александровича Салова в ряду таких представителей «мужицкой литературы», как Глеб Успенский и Злато­вратский? Нет, не случайно.

Творчество И.А. Салова было заметной струей в об­щем потоке литературы, вставшей на защиту обездолен­ных и угнетенных[2]. Его произведения, герои которых в большинстве случаев имели прототипы среди крестьянст­ва саратовских сел, — это боль сердца, кровь серд­ца писателя демократического лагеря.

Высокую оценку творчеству нашего земляка давал М.Е. Салтыков-Щедрин. Это он привлек Салова к ак­тивному участию в «Отечественных записках», самом про­грессивном журнале того времени, а после закрытия журнала в письме к редактору «Вестника Европы» М.М. Стасюлевичу рекомендовал привлечь к сотрудни­честву наряду с Гаршиным и Салова[3].

Илья Александрович Салов родился в Пензе[4], но в начале 60-х годов прошлого века поселился в Ивановке Балашовского уезда. В конце 70-х годов он переехал в Саратов, поступил на службу в Саратовский Мариинский институт на должность члена совета по хозяйст­венной части. Одновременно до последних лет жизни он сотрудничал в саратовских газетах, печатал рассказы, очерки, фельетоны (отдел «Деревенская колгота»), теат­ральные рецензии.

Конец 70-х — начало 80-х годов — период творческо­го апогея писателя. Яркие, колоритные рассказы, вскры­вающие язвы и пороки государственного строя царской России, — «Мельница купца Чесалкина»[5], «Грызуны», «Аспид», «Арендатор», «Николай Суетной», «Соловьятники», «Мелкие сошки» и другие, — публиковавшиеся в «Отечественных записках», принесли Салову известность. После рассказа «Аспид», «не будучи лично знаком»[6] с Щедриным, Салов получил от сатирика письмо с предло­жением сотрудничества.

Строгий редактор журнала ревниво следил за тем, чтобы новый сотрудник публиковался только в «Отече­ственных записках», и всякий раз выговаривал ему, ког­да Салов отдавал свои произведения в другие издания. «Вообще, — вспоминал писатель, — Михаил Евграфович часто переписывался со мною и этим препятствовал мне залениваться»[7].

Интерес Салтыкова-Щедрина к творчеству нашего земляка вполне понятен. И.А. Салов был одним из вид­ных представителей «щедринской школы» в литературе. Пафос его творчества определила тема разоблачения буржуазного хищничества в эпоху первоначального на­копления. Политический и социальный идеал Салова довольно туманен. Он далек от утопических воззрений народничества, не разделяет их упований на «воскресе­ние» общества сельской «общиной», якобы сдерживаю­щей индивидуалистические чувствования мужика и по­селяющей в стране мир и благоденствие. «Для ознаком­ления с деревенским бытом г. Салов положительно сде­лал не меньше, чем так называемые народники, — писал журнал «Исторический вестник», — которые во все сто­роны поворачивали мужика и анализировали. Не только его ревизскую душу, но даже лапти и пестрядинные пор­ты. У г. Салова нет предвзятости, с которой народники приступают к изображению деревенской жизни... Оче­видно, в компании народников г. Салов будет не на ме­сте...»[8]. Не разделял Салов и революционно-демократи­ческой идеологии, хотя демократизм его, симпатии к обездоленной массе нельзя поставить под сомнение. Но и демократизм Салова порою неустойчив, либерального оттенка, с неясной идеей служения общественному доб­ру, правде, которые понимались писателем довольно аб­страктно. Салов зачастую воздерживается от объясне­ния, оценки изображаемых событий. И на этот недоста­ток указывала демократическая критика, желавшая ему «побольше злости: ведь он избрал своей специальностью изображение таких явлений, о которых человеку с умом и душою трудно говорить равнодушно»[9].

О шаткости, неустойчивости социально-политических взглядов Салова свидетельствует инцидент с повестью «Грачевский крокодил» (1879). Героем ее, писал сам ав­тор, «был нигилист тогдашнего времени. Нигилист этот был мною списан с натуры, т. к. жил в одном со мною селе. Да и вообще вся фабула «Крокодила» не вымысел, а истинное происшествие. Многие из действующих лиц этой повести названы мною даже прямо по именам и по фамилиям»[10]. Повесть эта, как довольно резко указывал позднее журнал «Дело», была «плодом недоразвитости, умственной беззащитности и незрелости автора»[11]. В ней Салов тенденциозно, с ложных позиций подошел к изоб­ражению «новых людей» — представителей русской пе­редовой массы, которые награждаются всевозможными пороками вплоть до воровства. Надо думать, какое воз­мущение Щедрина вызвала присланная ему повесть. До­статочно вспомнить только письмо Щедрина к Некрасо­ву от 14 октября 1875 года: «На днях у Тургенева читал Соллогуб комедию свою, в коей нигилист изображается ворующий, — со мной сделалось что-то вроде истери­ки»[12].

Теперь, через несколько лет, он вновь столкнулся с подобным произведением. Возмущенный сатирик язви­тельно заметил, что повесть нужно печатать в «Русском вестнике». Рекомендация была понятна, так как журнал этот, по выражению Щедрина, призывал «вываривать нигилистов из общества, как клопов из кроватей»[13]. Са­лов обиделся, и... повесть появилась в «Русском вестни­ке» (1879, № 5).

Саратовская общественность встретила «Грачевский крокодил» очень настороженно. Не зная истинных при­чин появления повести в «Русском вестнике», рецензент «Саратовского листка» прозорливо о них догадывался: «Почему г. Салов появился со своей новой повестью «Грачевский крокодил» в журнале г. Каткова — этом антиподе «Отечественных записок», — не тайна: сюжет этой повести представляет чудовищную фантастическую картину какой-то деревенской путаницы, где фигурируют пропагандисты, народные учителя и разные прохо­димцы из недоучившихся семинаристов. Тема эта — лю­бимый конек г. Каткова, а потому г. Салов, не надеясь, вероятно, на достоинства своего рассказа, захотел экс­плуатировать тему и — повесть его появилась в «Рус­ском вестнике»[14].

Несмотря на большое уважение к местному автору, саратовцы даже задумались о том, что «венчали его, может быть, незаслуженно»[15].

Серьезные разногласия у Салова с редакцией «Оте­чественных записок» возникли и по поводу повести «Не­собравшиеся дрожжи».

Снижало идейно-художественную значимость саловских произведений и бесстрастное бытописательство не­которых рассказов, особенно материалов отдела «Дере­венская колгота» в «Саратовском листке». Но в своих лучших рассказах, написанных под несомненным щед­ринским влиянием и опубликованных в щедринском журнале, писатель поднимается до глубоко реалистиче­ских обобщений, заставляющих задуматься над единич­ным, казалось бы, фактом, тысячью нитей связанным со всей системой самодержавия.

В Ивановке Салов неоднократно избирался миро­вым судьей. Это и позволило ему близко узнать жизнь различных слоев народа. Во время службы, сообщал он саратовскому журналисту Н.Ф. Хованскому, «мне приш­лось хорошо изучить те типы культурной деревни, кото­рые фигурируют в моих рассказах. Провозившись с этим, совершенно новым для меня народом, я был пора­жен его безнравственностью и порешил поведать о нем читающим людям»[16]. Именно на обличении этой безнравственности, на обличении взяточничества, лихоимства и произвола судей, волчьих аппетитов нарождающихся деруновых и колупаевых и сосредоточивает писатель свое внимание.

Для обрисовки омерзительных фигур деревенских мироедов Салов не жалел сатирических красок. И в этом отношении его образы сродни образам Салтыкова-Щед­рина. Рассказы «Аспид», «Арендатор», «Крапивники» и целый ряд других разоблачают тех же самых щедрин­ских колупаевых и разуваевых, нарождающихся и про­цветающих в саратовской деревне. «Некоторые из моих критиков, — писал Салов в своих воспоминаниях, — го­ворили, что я подражаю Салтыкову, описывая кулаков. Это неверно. Я Салтыкову не подражал, а срисовывал то, что происходило перед моими глазами чуть не еже­дневно. Все мои кулаки, как-то: Обертышевы, Облапошевы — были списаны с натуры, а никак не были подра­жанием Колупаевым и Разуваевым. В некоторых из ти­пов я изменял только фамилии, но все мои читатели, проживающие в одной местности со мной, или скорее, в одном уезде, тотчас же узнавали моих героев и потом уж называли их не по собственным их фамилиям, а по име­нам, мною вымышленным»[17]. И это действительно так. Писатель не подражал Щедрину. Продолжая его тра­диции, он шел дорогой, намеченной сатириком.

«Грызуны» — метко характеризует Салов и «хозяй­ственного мужичка» Чесалкина, без зазрения совести обманывающего крестьян, и богатого купца Требухина, мучившего задолжавших мужиков отработками, и многих других «героев по части необузданности». Кажется, что они сошли со страниц произведений Глеба Успенского или Салтыкова-Щедрина: так рассказы Салова шли в од­ном русле с передовой демократической литературой, смело вскрывающей язвы российской капитализации.

Вот Семен Иванович Чесалкин («Мельница купца Чесалкина»). Настоящий православный, богомольный, усердный — такими эпитетами характеризует его автор. «В церковь ездил всякий праздник... Все окрестное духовенство, которое... снабжалось от него и мукой, и отру­бями, чтило его и после каждой обедни преподносило ему просфору»[18]. Но эта богомольность не мешает купцу всячески обманывать своих же «православных братьев». Когда Чесалкин торгуется, «машет руками, вспрыгивает, на воздух, кричит, божится, крестится, ругается, хлопает мужика по ладони, называет его то православным, то татарином, на котором креста нет, то родным, то любез­ным, то свиньей, снимает при этом шапку, с сердцем бро­сает ее об землю, хватает под уздцы лошадь, заворачи­вает ее по направлению к мельнице. Мужик и руками и ногами, — не тут-то было. Чесалкин оборачивает к себе мужика спиной, отмечает у него на полушубке мелом, за какую цену сладил пшеничку, и по затылку гонит его с базара на мельницу.

— Вези, там примут и разочтут!»[19].

В этой динамической последовательности глаголов — вся стяжательская натура нового хищника, помыслами которого руководит лишь одно — «аперация». Скольких безжалостно перемолола мельница купца Чесалкина!

Вот «аспид» Архип Фомич Глотов («Аспид»), «по­томственный почетный гражданин, член духовно-просве­тительного союза и других благотворительных учреж­дений»[20]. Величественный, щегольской, вылощенный на западноевропейский, манер, он представлял собой силу, которую «ничто не могло сокрушить и которая на все стоящее ниже смотрела с пренебрежением, а на все выс­шее с снисходительной вежливостью»[21]. Этот даже все уездное начальство «считал за ничто: исправника на­зывал самоваром, потому что тот был толст, становому чуть не говорил на ты, а на судей смотрел, как на крыловских мосек»[22]. Стоит ли говорить о том, что народ эта «величественность» не считала и за «моську»!

С искренней болью за задавленную крестьянскую массу рисует писатель «чумазовское» торжество в сара­товской деревне. «С хорошей наблюдательностью и зна­нием дела автор характеризует некоторые местные, са­ратовские особенности хищнического обогащения вче­рашних бурмистров, кабатчиков, гуртовщиков. Речь идет о всякого рода мошеннических операциях в заволжских степях в среде темного кочевого населения, о прасольст­ве, о доходном мельничном производстве»[23].

Замечательный мастер пейзажа, тонкого и по-турге­невски ажурного[24] (очень характерен в этом отношении рассказ «Платон Салтанов и его стая», «Саратовский листок», 1887, № 8—9), И.А. Салов умел передать чи­тателю и малейшее дуновение ветерка, и крик иволги, и шепот засыпающей реки. Страстный охотник и рыбо­лов, он особенно ценил прелесть тихих заповедных мест, глухих озер и болот, живописных речушек. Почти в каж­дом рассказе мы найдем красочное описание того или иного уголка нашего края.

Вот, например, описание любимого саратовцами Зе­леного острова (рассказ «Соловьятники»): «Весной, ког­да Волга разливается, словно море, на далекое про­странство, затопляя луговую сторону, когда слобода Покровская со своими церквами, высокими раскидисты­ми ветлами кажется словно плавающим городком, когда заходящее солнце уходит не за материк, а тонет в море разлива, обагряя запад пурпуром, Зеленый остров пред­ставляет собой одну из самых великолепнейших картин. Молодые зеленые перелески, обширные луга, пестрею­щие цветами, запах ландышей и фиалок, несколько ры­бачьих землянок, в которых можно достать и самовар, и рыбу, и молоко, сотни соловьев, оглашающих окрест­ность трелями, — все это, вместе взятое, манит на Зе­леный остров, превращая его в волшебный уголок люб­ви и поэзии.

На северной стороне острова, параллельно берегу, возвышается так называемая «Сухая грива» — песча­ный вал, образовавшийся от прибоев воды. То возвы­шаясь, то понижаясь, грива эта тянется на далекое про­странство и, покрыта деревцами осокоря, дикорастущи­ми вишнями, кустами черемухи, калины, шиповника, клена, представляет собой самый роскошнейший притон соловьям и другим пернатым певунам. Вечерними и ут­ренними зорями перелески эти оглашаются тысячами голосов, покрываемых могучими и звучными трелями соловья. Можно подумать, что птицы всего мира собра­лись сюда и, собравшись, порешили воспеть красоту весны. Вы стоите на этой гриве, на одном из самых воз­вышенных ее курганов, внимаете концерту пернатых, а между тем перед вами, кругом вас, повсюду раскидыва­ются картины одна другой грандиознее, одна другой живописнее. Прямо — целое море воды, со стоном пле­щущей о нагорный берег. Это море освещено закатом солнца, и в огне его чернеют чуть заметными линиям» лодочки, шлюпки, душегубки, белеют паруса, снуют па­роходы и, оглашая воздух стоном колес, кажутся гиган­тами среди лодок и косулей[25]. Звучные песни, иногда да­же целые хоры долетают до вас с этого огненного моря, и вы слушаете, не наслушиваетесь их. Но вот солнце утонуло, огонь потух, море подернулось легкой зыбью, вы смотрите направо, а перед вами амфитеатром воз­вышаются гряды своеобразных гор, одна другой живо­писнее...»[26].

Но пейзажные зарисовки не «пристегиваются» к ос­новному повествованию, они, как справедливо отметил Е.И. Покусаев, «выполняют серьезную идейно-художе­ственную функцию»[27]. На фоне благодатной природы саратовского края еще уродливее, еще бесчеловечнее выглядят омерзительные фигуры деревенских кровосо­сов.

Пафос отрицания в произведениях Салова неразрывно связан с его глубокими симпатиями к народу. В этом отношении очень показателен рассказ «Николай Суетной», опубликованный в 1881 году в «Отечественных записках».

Тщедушный мужичок в коротеньком полушубке, в картузе с разодранным козырьком, с засученными выше колен портками и с рыженькой козлиной бородкой, суетливо бегающий по берегу, это и есть Николай Сует­ной. А когда видишь затем, как он суетливо, словно белка, откусывает сахар и еще суетливее подносит к губам обеими руками чайное блюдечко, начинаешь понимать, что в этой суетливости весь он, крестьянин Николай из деревни Дергачи. В этой суетливости и непрочность его житейского положения, вечное ожидание от жизни ка­кой-нибудь каверзы, и его подобострастие перед челове­ком, ходящим в «картузе с кондырьком», и какое-то бо­язливое заискивание перед «обчеством». Суетливость Николая становится социальной чертой крестьянского характера, мужика, жизнь которого зависит от всяких случайных обстоятельств — потравы, пожара, недорода и т. д.

Николай Суетной один из самых трудолюбивых кре­стьян Дергачей. Он все делает сам. Сам пашет, сеет, косит, молотит, да и «бабьими занятиями не гнушается». Практическая сметка, хозяйственная жилка выделяют его из массы дергачевцев, которые иной раз не прочь и в страдную пору провести время в кабаке, быть мо­жет, даже на те самые деньги, которыми откупил Нико­лай у мира свое «ослобождение» от общественной долж­ности. Но и Николаю Суетному с великим трудом удается еле-еле сводить концы с концами.

Нет, ничего не дала мужику реформа, говорил писа­тель в год, когда с помпезностью и шумом празднова­лось ее двадцатилетие. Только клок земли, на котором «кошку за хвост не повернешь», дала она Николаю Суетному. «...Вот человек и не пьяница и не мот, — гово­рит писатель устами Абрама Петровича, только обма­ном выскочившего из «Абрашек». — Двадцать лет он в этой избенке прожил, двадцать лет трудился, покоя себе не зная, а накопил ведь всего триста рублей... ведь это по пятнадцати рублей в год выходит только»[28].

Николай Суетной с надеждой смотрит на мир, «обчество». Ему странен даже вопрос «один человек аль обчество?». «Один-то едешь, — размышляет он, — и недоб­рый человек тебя и обидеть может, и метель закрутит тебя, завертка лопнет, так и ту нескоро справишь, а в обозе с людьми все нипочем»[29].

А когда из-за этого самого «обчества» начинаются несчастия и беды Николая Суетного, когда он, бледный, убитый, пораженный с умирающей старухой и снохой падает в ноги миру и умоляет: «Не пустите по миру, не дайте умереть с голоду», — «обчество», в которое так верил Суетной, молчит.

«Мир молчал, да так молча, один по одному и разо­шелся.

— Бога вы не боитесь! — вскрикнул Суетной.

Но вопля этого не слыхал никто, ибо в минуту эту у волостной, кроме сторожа, никого уже не было»[30].

Рассказ Салова — одно из лучших произведений писателя-саратовца — был убедительным по своей глубине и правдивости ответом на народнические иллюзии о спа­сительности для русского мужика общины, исключаю­щей все неурядицы жизни[31]. Он стоит в одном ряду с те­ми произведениями Глеба Успенского, в которых писа­тель со своим превосходным знанием крестьянства по­казывал, что основой экономических отношений в дерев­не сделался индивидуализм.

Николай Суетной, хлебопашец, усерднее которого не было, кончает жизнь самоубийством. И его загнала в петлю беспросветная жизнь царской России.

«На земле так много скучного и печального...»[32], пи­сал Салов в «Театральных набросках». Жизнь русского народа полна драматизма, полна раздирающих ее про­тиворечий. И новая, драма предстает перед нами в рас­сказе «Лес». В рассказе «Аспид», рисуя симпатичный образ Савелия Касьяныча, автор писал: «Что за преле­стное, открытое и доброе лицо было у старика!.. Типы эти попадаются реже и реже, но зато тем приятнее от­дыхает глаз на этих представителях старого времени»[33]. Вот такой «редкий тип» и стал героем рассказа «Лес». Это старик Дроныч из «доброго старого времени». «Че­стности Дроныч был патриархальной, — именно патри­архальной,— и на возродившихся в последнее время кулаков и мироедов смотрел не только с негодованием, но даже с каким-то ожесточением. Если бы он имел власть, он проклял бы их с церковного амвона, забро­сал бы каменьями, а дома предал бы сожжению. Ста­рые порядки стушевались, деревня изменилась, а Дроныч все жил по-старому, жил патриархом и на все но­вое ворчал»[34]. Но власть денег, власть чистогана врыва­ется и в семью Дроныча. Сын Клим требует раздела имущества и в приступе гнева набрасывается на отца с вилами.

Ничего не может противопоставить патриархальный Дроныч новым порядкам, кроме толстовского непротив­ления. Он «обулся в лапти, надел на себя старую сермя­гу, изорванную шапку, отрезал ломоть хлеба, помолил­ся на образа и молча, поклонившись в пояс семье, а Климу в ноги, ушел вон из дома, не взяв себе ни копей­ки»[35]. В его отсутствие от руки жениха погибает внучка Груня.

Несмотря на очевидную идеализацию патриархаль­ной нравственности, на симпатию толстовству[36], рассказ производит сильное впечатление своей трагической безы­сходностью. Видимо, чтобы несколько рассеять драмати­ческую атмосферу, в сборник «Суета мирская» (1894), куда вошли и «Николай Суетной» и «Лес», Салов вводит легкий юмористический рассказ «Едет». Но эта капля меда не могла «подсластить» ложки дегтя. Мрачная рус­ская действительность встает со страниц саловских про­изведений.

Не проходит Салов и мимо жизни сельской интеллигенции, этой «мелкой сошки», делающей великое дело и постоянно, изо дня в день унижаемой самодовольным и невежественным ничтожеством, в руках которого сила.

Помещик Матвей Макарыч Косорылин решил объяс­нить толпе крестьян, которых он называет баранами, что такое солнечное затмение. Но несет несусветную чушь. Молодому учителю, возмущенному косорылинской ерундой, трудно убедить этого самодовольного «философа». В ход пускается последний «аргумент». В отмест­ку за унижение крестьян учитель называет бараном са­мого Косорылина. За свою дерзость он жестоко попла­тился. Самодовольный «философ» привез из города бу­мажку, отстраняющую учителя от работы.

«— Я, батюшка, в школу-то каждый год по триста рубликов плачу, — проговорил Косорылин, — так, выхо­дит, я не баран. Таких-то, как ты, — угол непочатый! А таких-то, как я, — раз, два и обчелся!..

Учитель молча вышел из комнаты и, поравнявшись с окном, возле которого стоял торжествующий Косорылин, остановился, приложил ко рту обе ладони и что было мочи крикнул:

— Ба-аран!

Но на этот раз Косорылин ничуть не обиделся и только захохотал во все горло вослед удалявшемуся учителю»[37].

Так «мелкая сошка» протестует против торжествую­щего невежества.

С симпатией изображает писатель жизнь городской бедноты, мастерового люда.

Нельзя умолчать и о плодотворной деятельности Салова как театрального рецензента. Интерес писателя к театру был постоянен, начиная с юношеских лет. Соб­ственно, и литературная деятельность его началась с перевода французских мелодрам. Некоторые из них с успехом шли на столичных и провинциальных сце­нах. А написанные позднее оригинальные пьесы «Степь-матушка»[38], «Степной богатырь», «Дармоедка», «Мам­зель» и другие также завоевали призвание не только са­ратовского, но и столичного зрителя[39].

Рецензии Салова под рубрикой «Театральные наброски», подписанные псевдонимом «Азъ» или аноним­ные, были своеобразным явлением провинциальной пе­чати. В них вскрывались существенные стороны драма­тических произведений, детально разбиралась игра ар­тистов, давались дельные и меткие советы. О своеобра­зии взглядов рецензента свидетельствует хотя бы сле­дующий разбор роли Любима Торцова: «Любим Тор­цов— это колосс в нашей драматической литературе, и чтобы справиться с колоссом этим, приходится преодо­леть многое. Одним из главнейших камней преткно­вения в типе этом составляют, конечно, те переходы от жгучего горя к беспощадной сатире, от рыданий к ско­морошеству, от наглости к самому величайшему идеализ­му, от грязи к «искре божией». Вот в этот-то шарж, в этот-то диссонанс художественного творчества и впада­ют исполнители роли Любима Торцова»[40].

Основное требование, которое предъявлял Салов к артистам, — требование глубокого перевоплощения, ис­кренности игры, передачи чувств, вложенных драматургом в образ, а не слов, долженствующих выражать эти чувства. «Что мне в том, что актер хорошо говорит, что его слышно во всех концах залы! Мне желалось бы, чтобы он переживал то, что говорит, чтобы сливался с объектом творчества, а не изображал из себя какого-то посредника, передающего мне громким голосом сдер­жанный шепот суфлера»[41].

«Одной из самых существенных принадлежностей умственной "работы актера» писатель по справедливости считал «наблюдательность, художественное чутье и. уменье схватить и показать те существенные признаки, которые составляют отличительную черту того или дру­гого типа. Два, три таких признака иногда так ясно и резко обрисовывают тип, что заставляют прощать ос­тальное — недоделанное. Недостаток этой-то умственной работы и есть одна из главных причин бедности талан­тов»[42].

Эти требования Салова-рецензента вытекали из эстетических взглядов писателя-демократа, были выра­жением его основного требования, предъявляемого к искусству—подлинно реалистического отражения жиз­ни.

Театральная жизнь, которую писатель прекрасно знал, послужила материалом для многих его произведе­ний. В нескольких номерах «Саратовского листка» (1897, № 132—134) публиковались отрывки из повести «Га­стролер», прототипом героя которой послужил трагик Аверьянов, «очень известный в провинции актер, поль­зовавшийся славой, пожинавший обильные лавры, увле­кающий своей игрой восторженную молодежь и сводив­ший с ума чувствительных и влюбленных дам»[43]. Тяже­лой судьбе «провинциальной опереточной певички» по­священ рассказ «Меценат»[44].

В 1884 году был запрещен журнал «Отечественные записки», опубликовавший лучшие страницы Салова. Писателю пришлось кочевать по различным газетам и журналам. Все это сказывалось на его творческом обли­ке. Мельчали политические убеждения, снижалось худо­жественное мастерство. В «Неделе» были опубликованы «Четыре времени года»; в «Нови» — «Иван Загородник», «Отчаянный», «Шурочка»; в «Русской мысли» — «Македон и Душет»; в «Артисте» — «Старый комик», «Добрая Хпистина Максимовна»; в «Историческом вестнике» — «Святая могила»[45]; в «Ниве» — «Не барское дело»; в «Волжском вестнике» — «Шуклйнский Пирогов»[46] и т. д.

В саратовских газетах опубликованы рассказы и очерки «Сорок тысяч», «Обалделый», «Бесприютный», «Страшное несчастье», «Борьба за существование». «Старенькая церковь», «Капитан Будорага»[47], написан­ный буквально за несколько дней до смерти. Но все они по уровню мастерства, по идейной значимости не под­нимались до тех произведений, которых коснулась уме­лая рука Щедрина-редактора.

Умер Илья Александрович Салов в Саратове 24 де­кабря 1902 года. «В сумерках нашей обыденной, серень­кой, будничной жизни по временам являются счастли­вые избранники, обладающие не только тонким, проник­новенным знанием людей и окружающей действительно­сти, но наделяются чудным даром рассказа, передачи другим того, что они понимают и чувствуют. Такие лю­ди являются верными толкователями и выразителями современности, иллюстраторами как светлых, так и тем­ных ее сторон»[48]. Этими словами провожали в послед­ний путь саратовцы своего талантливого писателя-зем­ляка.


[1] Мамин-Сибиряк Д.Н. Собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 4.

[2] О популярности Салова свидетельствует и любопытная пере­дка Н.А. Пановым (поэтом-самородком) известных некрасовских строк:

Когда мужик не Блюхера

И не милорда глупого —

Решетникова Федора,

Успенских двух, Левитова,

Слепцова, Златовратского,

Каренина, Нефедова,

Засодимского, Салова,

А главное — Некрасова,

Все без исключения,

С базара понесет. См.: Некрасовский сборник. Т. 2. 1956. С. 496—497.

[3] Щедрин Н. Полн. собр. соч.: в 20 т. М., 1941. Т. 20. С. 125.

[4] О раннем досаратовском периоде жизни см.: Салов И.А. Умчавшиеся годы (из моих воспоминаний) // Русская мысль. 1897. № 7—10.

[5] Почти все рассказы Салова имеют подлинную основу, и в этом их большое познавательное значение. Вот что, например, пишет ав­тор по поводу «Мельницы купца Чесалкина»: «Рассказ этот не вымы­сел, а все действующие в нем лица взяты были с натуры, а мировой судья, разбиравший дело Чесалкина с крестьянами, не кто, иной, как я сам». См.: Салов И.А. Из воспоминаний // Исторический вестник. 1906. № 10. С. 180.

[6] Там же.

[7] Там же.

[8] Медведский К. Современные литературные деятели // Исторический вестник. 1893. № 10. С. 173.

[9] Рецензия на «Повести и рассказы» И.А. Салова. Спб., 1884 - Дело. 1884. № 2. Отд. 2. С. 49.

[10] Салов И.А. Из воспоминаний // Исторический вестник. 1906. № 10. С. 180-181.

[11] Рецензия на «Повести и рассказы» И.А. Салова. Спб., 1884 - Дело. 1884. № 2. Отд. 2. С. 49.

[12] Щедрин Н. Полн. собр. соч.: В 20 т. Т. 18. С. 209. См. здесь же аналогичные письма к А. Плещееву и П.В. Анненкову. Щедрин не мог примириться с подобным опорочиванием образов «новых людей». Об этом свидетельствует, в частности, его статья «Уличная философия» (Отечественные записки. 1869. № 6).

[13] Там же. Т. 7. С. 159.

[14] Саратовский справочный листок. 1879. 28 июня (№ 134).

[15] Позднее Салов коренным образом переделал повесть. Рецензент «Дела» отмечал «различие истинно поразительное, различие не фор­мальное, а существенное, идейное, принципиальное... Персонажи, ко­торые в повести «Русского вестника» являлись буквально карманными ворами, лгунами, мошенниками, в повести отдельного издания пред­ставляются в гораздо более порядочном виде. Наоборот, лица, пред­ставленные в повести «Русского вестника» чуть ли не спасителями отечества, во второй редакции являются значительно общипанными, без обычного сияния вокруг головы» (Дело. 1884. № 2. Отд. 2. С. 45).

[16] Быков П. И.А. Салов. Биографический очерк // Салов И.А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 15.

[17] Салов И.А. Из воспоминаний // Исторический вестник. 1906. № 10. С. 183.

[18] Салов И.А. Повести и рассказы. Саратов, 1956. С. 29.

[19] Там же. С. 30.

[20] Там же. С. 115.

[21] Там же. С. 116.

[22] Там же.

[23] См. вступительную статью Е.И. Покусаева к кн.: Салов И.А. Повести и рассказы. Саратов, 1956. С. 9.

[24] Современная Салову критика не раз отмечала мастерство пи­сателя в изображении природы. «Он умеет нарисовать деревенский пейзаж, как некогда научал понимать его Тургенев», — писал, на­пример, рецензент журнала «Вестник Европы» (1894. № 8. С. 881).

[25] Косуля — лодка 11—18 метров длины, без палубы, грузоподъ­емностью 500—2000 пудов.

[26] Салов И.А. Повести и рассказы. Саратов, 1956. С. 173.

[27] Там же. С. 12.

[28] Там же. С. 224.

[29] Там же. С. 232.

[30] Там же. С. 257.

[31] Не случайно опубликованный в 1894 г. в сборнике И.А. Салова «Суета мирская», он вызвал нарекания со стороны «Русского бо­гатства», органа либерального народничества, продолжавшего из последних усилий цепляться за дискредитированные народнические доктрины. Писателя безо всяких оснований упрекали в бесстрастно­сти, в фотографичности, в «неясности» «внутреннего смысла». См.: Русское богатство. 1894. № 9. Отд. 2. С. 84—85.

[32] Саратовский справочный листок. 1879. 20 октября.

[33] Салов И.А. Повести и рассказы. Саратов, 1956. С. 108.

[34] Салов И.А. Суета мирская. М., 1894. С. 41.

[35] Там же. С. 56.

[36] Этим, вероятно, следует объяснить и восторженную оценку рас­сказа «Русской мыслью», которая всячески стремилась пропаганди­ровать учение Л. Толстого. (См. Русская мысль. 1894. № 8. Отд. 2. С. 384—386.)

[37] Салов И.А. Лекция в деревне // Саратовский листок. 1887. 13 августа.

[38] В 1887 году И.А. Салов за пьесу «Степь-матушка» и П.М. Невежин за пьесу «Друзья детства» разделили Грибоедовскую премию. (См. Саратовский листок. 1887. 18 марта (№ 59).)

[39] «Пьесы Салова, — писал рецензент, — пользуются особым вни­манием со стороны саратовской публики сравнительно с произведе­ниями других новейших авторов. Это понятно, так как, помимо до­стоинства обеих пьес г. Салова («Степь-матушка» и «Степной богатырь»), автор — местный житель». (Там же. 4 октября (№ 209).)

[40] Саратовский справочный листок. 1879. 7 сент. (№ 189). См. там же любопытный анализ образов Чацкого (14 сентября) и Хлестакова (6 октября).

[41] Там же. 28 сентября.

Интересно и следующее замечание И.А. Салова: «Артистка не прибегала к тем дешевым эффектам, как почесывание, кривлянье на мужицкий манер, что часто делают наши артисты и артистки, забыв­шие, что быть комичным — вовсе не значит быть клоуном…» (Там же. 18 апреля.)

[42] Саратовский справочный листок. 1879. 2 сент. (№ 185).

[43] Саратовский листок. 1887. 26 июля (№ 132).

[44] Салов И. Меценат. На темы театральной жизни // Там же. 1902. 25 авг. (№ 182).

[45] См. «Исторический вестник». 1901. № 8. Здесь в образе Рахма­нова выведен известный своими чудачествами балашовский по­мещик С.В. Колычев. (А.А. Голомбиевский. Святая могила. Биографическая заметка о С. В. Колычеве // Русский архив. 1904. № 12.)

[46] Перепечатан в «Саратовском дневнике» (1883. № 117—118).

[47] Видимо, это был отрывок какой-то большой задуманной вещи, гак как персонаж этот появляется вчерне уже в очерке «Доброжелатель» (1899).

В очерке «Бесприютный» писатель рассказывает о своих тяже­лых днях болезни (в 1895 г. он был разбит параличом). Целые дни он проводил во дворе пансиона-приюта или дворе дома саратовского дворянства. А когда солнце садилось за кровлю Татарской гостини­цы, к нему «приходила барышня писать на пишущей машинке под... диктовку». (Саратовский листок. 1899. 28 сент. (25 дек.)

[48] Саратовский листок. 1902. 25 дек. (№ 275).