Федин
К. О художнике, о земляке, о Милашевском // Милашевский В.А. Вчера, позавчера:
Воспоминания художника. Л., 1972. С. 223-225.
Константин Федин
О художнике, о земляке, о Милашевском
—
Пыль, а? — сказал художник, любуясь акварелью. — Правда? Наша пыль на горах, а?
Правда?
Он
засмеялся негромкими глотками смеха — не выдыхая его, а всасывая сквозь зубы по
кусочкам. И я смеялся с ним, дивясь нарисованной им акварели и узнавая пыль —
нашу пыль.
Знаем
мы ее одинаково, потому что художник Владимир Алексеевич Милашевский и я —
земляки. А кто из саратовцев, в разгар заволжских суховеев застигнутый
где-нибудь на Большой Горной улице порывом раскаленного ветра, — кто не
останавливался посреди дороги, зажмурившись, зажав лицо руками и выжидая, когда
промчится смерчем устрашающий порыв ветра и даст передохнуть? Казалось, откуда
еще взяться пыли, когда продута всякая щелка и любая скважинка меж булыжников
мостовой? А ветер набирает и набирает пылищу подолами, шлейфами, волочит ее из
подворотен по тротуарам, закручивает в колесо и винтит, винтит колесо на
дороге, пока не скатает его в столб, а столб не воздвигнется над улицей, не
покатится над крышами и не грянет с небес непроглядным ливнем тьмы. Держись
тогда и — ни с места! Жди, когда во тьме протянутся рукава просветов и
приотворят белесо-голубую высь нещадного июля.
Мы
разглядываем, узнаем все это, как вместе пережитое, и смеемся от восторга
узнаванья, может быть, особенно потому, что за знакомой картиной видим свое
детство.
Но
нет, не в одном только узнавании давно известного — секрет чувства, вызываемого
этой акварелью. Есть у художника более внушительная сила, чем прямая
достоверность изображения. Достоверен объектив фотоаппарата. Сила художника в
том, что он заставляет нас видеть мир его глазом.
Мы
видим робкий свет, мерцающий по краям рукавов, на которые разрывается вал пыли.
Песчаная буря вот-вот пронесется. Чуть виднеются оконца домишек — саратовских
«флигерей» — с розоватой и голубой резьбой карнизцев, наличников. Прозелень
одного-двух тополей— наших волжских осокорей — как будто серебрится. И эти
несмелые красочные пятна обещают перебороть самодовлеющую серую массу пыли, создавая,
однако, вместе с нею странный колорит: пыль, оказывается, может быть живописна!
Искусству
достичь такого эффекта мы и радуемся, смеясь.
У
Милашевского в его пейзажах есть эта особая угадка целого наряду с охотничьим
отыскиванием деталей.
Вот
синее стекло Волги, расколотой надвое поперечной избела солнечной дорогой. По
длине рисунка протянулись палевые пески. На переднем плане — густо-черная
баржа. Идет выгрузка дров, и вдоль берега — нескончаемые штабеля березового
швырка. Белое и черное — основа вещи. Но она чудится ярко-красочной (уж не из
одной ли синевы с песчано-желтой полоской?). Цельный, богатый мир не отпускает
от себя нашего взгляда. И незаметно увлекаешься подробностями баржевого
хозяйства на борту и — до чего же завидно выложенными поленницами на дровяном
складе!
В
приемах мастера нет ни доли претензий, они далеки от многозначительности. Он
просто поглощен своей задачей. А задача и есть простота — изначальное основание
искусства.
Обе
эти небольшие акварели Милашевского относятся к самым ранним его работам, к
волжскому периоду, когда и где проявилась его тяга к художеству.
Я
узнал Владимира Алексеевича позже — в начале двадцатых годов, в Петрограде. То
время связано у него с пристальным интересом к портрету. На Псковщине, куда он
выезжал, сделана им галерея выразительнейших голов крестьян. Тут мужики словно
бы уже поработавшие на извозе в кучерах: золотогривый, хмурый удалец и другой —
в пламени малиновых румянцев, темнобородый, благообразно-страшный. Тут деревенская
знахарка (а может и ворожея-колдунья?) — болезненно-бледная с проницательным и
фанатичным взглядом остановившихся лазурных глаз. Тут старикан, высунувший
бороденку из ворота вековечного армяка; он, пожалуй, смиренен, но себе на уме —
такие-то и говорят с хитринкой: «мы скопские!». И тут же молодуха — не знаешь,
что аляповатей: цветастый ли платок или цветистые ланиты. Жизнелюбие ее весело
спорит с головой постницы в темном, строго заколотом платке.
Псковская
галерея портретов великолепна разнообразием человеческих характеров при
местно-общей близости типов. Это тоже акварели. Идет, продолжается совершенствование
мастера в труднейшей школе акварельной техники.
И
вот рисунки Милашевского к русским сказкам, исполненные в недавние годы и до
нынешних дней,— знаменитый «Конек-Горбунок» Ершова, народный сказ «Поди туда,
не знаю куда...», полновесно переданный Алексеем Н. Толстым.
На
многоцветных страницах нет ничего схожего с рисунками ранней поры. Да так и
должно быть: разные задачи, разные и ценители — ведь сказку ждут дети, и прежде
чем читать, они будут книжку разглядывать, любопытствовать — про что в ней
такое, любоваться, а больше поражаться картинками. Уж тут художнику не до
скупых красок, и чем больше подробностей в нарисованном, тем лучше.
Все
разнообразие художественных качеств, которым Милашевский давал волю расти с
молодых лет, пышно объединилось в сказке. Заход, когда-то сделанный им в
изучении натуры — Волга, и Псковское озеро, и множество подобных странствий по
другим краям — создали фантастическую раму, где Русь былая сливается с
небывальщиной. Всмотришься в какого-нибудь придуманного стрельца Андрея
толстовской сказочки, и на тебя из золотоголового обличья глянет невыдуманный
псковский удалец. И разве не скажешь того же о русском пейзаже художника? Люди
и природа Руси — исток сказки. Без были нету сказки. Воображение, мечта корнями
своими уходят в быль.
Владимир
Милашевский потому и дарит нам чудесную русскую сказку, что жил и живет русской
жизнью. И если он смеется иногда своему особенно хорошему рисунку, то тем
отраднее и веселее посмеяться нам вместе с ним. Талант его жизнелюбив!