Кузьмин Н.В. Рассказы о прошлом // Кузьмин Н.В. Круг царя Соломона / Предисл. К.И. Чуковского. М., 1990. С. 336-340, 355-358.

 

<…>Первая газета в Сердобске. Осенью 1918 года приехали в Сердобск выпускать газету московские журналисты Н.К. Вержбицкий и П.Л. Плохов с целой артелью наборщиков и грузом полиграфиче­ских материалов — газетной бумагой, типограф­ским шрифтом, красками и даже керосином, который по тем временам достать было трудно.

О предыстории этого события Н.К. Вержбиц­кий в своих «Записках старого журналиста» рас­сказывает: «...заместитель председателя Сердобского уездного исполкома И.Г. Шмыров, приехав в Москву в качестве делегата Первого Всероссий­ского съезда работников просвещения, лично об­ратился к Владимиру Ильичу Ленину с просьбой помочь создать в Сердобске газету. Ленин ответил согласием и месяц спустя, только что оправив­шись после ранения, предложил РОСТА срочно командировать в Сердобск журналистов, а также послать туда все необходимое для издания ежед­невной газеты».

Я жил тогда в Сердобске, вернувшись домой из армии после демобилизации. Ехать в Петроград для поступления в Академию художеств не имело смысла — там была разруха и голод. Когда Вер­жбицкий предложил мне работать в газете, я согласился.

Работа началась с того, что я вырезал на линолеуме заголовок газеты — «Голос коммуни­ста» и портрет к некрологу председателя Комите­та бедноты села Куракина товарища Шляпина, зверски убитого из-за угла кулаками. Потом мне поручили работу корректора, а вскоре, приглядев­шись к газетной технике, я стал дежурить попере­менно с другими членами редакции ночным выпу­скающим.

Газета выходила на четырех полосах ежеднев­но тиражом две тысячи экземпляров. Печатная машина нашей типографии приводилась в движе­ние вручную. Чтобы выпустить такой тираж, крутили колесо всю ночь.

13 декабря 1918 года вышел из печати первый номер сердобской газеты «Голос коммуниста».

Мы всей редакцией вкупе с местными властями ждали в типографии первого выпуска. И вот метранпаж торжественно приносит первый экзем­пляр газеты, напечатанный золотом! Все так и ахнули. Вержбицкий объяснил этот нехитрый трюк: по свежей краске присыпают золотым порошком, он пристает к тексту, а лишнее стряхи­вают.

Николай Константинович Вержбицкий был пои­стине душою всего коллектива газеты. У него уже был изрядный журналистский стаж. До револю­ции он печатался в прогрессивной газете «Русь», в журнале «Серый волк», был затем постоянным секретарем сатирического журнала «Новый Сати­рикон». В юношеские годы он скитался по югу России, работал грузчиком, маляром, шахтером, много повидал и умел интересно рассказывать о своих скитаниях.

В нашей газете он писал статьи и фельетоны на злобу дня под разными псевдонимами. Паша Плохов взял на себя международные темы и еженедельно давал в газету обзор зарубежных событий, который я иногда иллюстрировал.

Вержбицкий в своих «Записках» рассказывает: «В те времена редактировать провинциальную газету вовсе не значило сидеть в кабинете и проверять работу сотрудников... На мне лежала забота о пропитании не только работников редак­ции, но и полиграфистов, потому что те бумажные миллионы, которые я выдавал в виде зарплаты, не имели на базаре почти никакой цены. Снабжение шло через „коммуны", по ордерам, и за эти ордера приходилось драться с львиной яростью».

Но актив газеты возрастал от номера к номеру. Объявились и местные сотрудники—рабкоры и селькоры. Нашего полку прибыло. Еще один сердобчанин—М.К. Сидоров стал работать в га­зете постоянным секретарем редакции.

Я ежедневно приходил в типографию читать и править гранки. Узнал множество типографских терминов: реал, талер, марзан, шпона, шпация, верстка... По ночам мне снились сны корректора: пропущенные опечатки. Радио в те годы еще не вошло в повседневный быт. Для города и всего уезда наша газета была почти единственным источником информации, так как центральные газеты приходили с большим опозданием. Редак­ция регулярно получала по телеграфу сводки РОСТА, и мы раньше всех в городе узнавали политические новости. Они были тревожными.

Даже и теперь вот глазам своим не веришь, когда глядишь на карту Советской России в границах 1918 года, а тогда прямо-таки жуть брала. Смотрите сами: на севере Мурманск и Архангельск в руках англо-американских интер­вентов. На северо-западе граница идет от Нарвы к Пскову и Витебску. На юго-западе линия тянется от Могилева к Курску, Украина, Донбасс, Крым и Кавказ заняты белыми. Сибирь под властью «верховного правителя» — Колчака.

Поистине Советская республика была «в огнен­ном кольце». Революционная волна докатилась и до буржуазных стран Европы. В Австро-Венгрии и Германии пали монархии Габсбургов и Гогенцоллернов, была провозглашена республика и шла упорная борьба классов.

15 января 1919 года были зверски убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург—вожди германско­го пролетариата. Я помню дату, потому что при мне верстался номер, в котором было напечатано это сообщение. Метранпаж Феопемтов пришел и говорит: «Давай лозунг на две колонки!» Ночным выпускающим иногда приходилось сочинять ло­зунги по поводу особо важных событий. И я стал сочинять траурный лозунг.

После дежурства возвращаешься домой поз­дней ночью. Мороз, снег, темь, на улицах ни души. Город спит. Чем живешь ты, мой родной город? Какие заботы тревожат тебя?

Когда я приехал весной из армии, меня в первый же день поразил какой-то странный визг, доносившийся с улицы. «Что это такое?» — спросил я отца. «Колеса немазаные»,— сказал отец. Вопила разруха пронзительным скрипом своих несмазанных колес: не было ни дегтя, ни колесной мази. Не было керосина, не было соли, давно забыли о сахаре и белом хлебе. Вместо чая заваривали подсушенную на сковородке морковь. Нет табака и махорки, курят «самосад», сдобрен­ный «для духу» сушеным донником. Но и для «козьей ножки» нет бумаги, за номер старой газеты на базаре можно выменять крынку молока.

Многие из местной знати сумели удрать за границу. Дом предводителя дворянства Ладыжен­ского занял уездный исполком. Именитое купече­ство ходило в обносках, чтобы не мозолить глаза каракулем и бобрами. Уездные помещики, из тех, что не успели скрыться с глаз долой, выгнанные из своих имений, жили по городским квартирам, таясь и гадая, что день грядущий им готовит. Рассказывали, что еще летом приезжал в наш город вербовщик от генерала Деникина и что несколько офицеров сбежало в «Добровольче­скую» армию к белым.

Ползли слухи, что белые уже где-то под Саратовом и того гляди появятся в нашем уезде, что наши бывшие союзники теперь, покончив с немцами, наконец-то займутся всерьез и нами; их войска уже высадились в Одессе, Новороссийске, Севастополе, Николаеве, и уж они-то, вооружен­ные танками, пушками и самолетами, неужто не справятся с голодранцами «товарищами»?

В редакционной почте мы нередко находили злобные анонимки с руганью и угрозами.

В уезде было неспокойно. По деревням то и дело возникали пьяные беспорядки, особенно в тех местах, где растащили по дворам водку и спирт при дележе имущества винокуренных заво­дов. В начале марта вспыхнул контрреволюцион­ный мятеж в большом и богатом селе Бакурах. Но я уже был в то время призван в армию и узнал об этом много времени спустя.

Редакция помещалась в доме бывшего земского начальника Сабурова недалеко от типографии. Дом этот стал именоваться Домом печати. Теперь эти московские журналисты стали самыми близ­кими мне людьми, а Дом печати стал родным. Там мы встретили все вместе новый, 1919 год.

Каждое утро я бежал туда читать фронтовые сводки. Красная Армия на Южном фронте переш­ла в наступление, и «Голос коммуниста» почти ежедневно сообщал о новых успехах: 3 января был взят Харьков, 12 января — Чернигов, 21 янва­ря— Луганск. А вскоре и сам я попал в этот самый Луганск вместе с группой комсостава, направленной сердобским военкоматом на Южный фронт.

В Луганске находился штаб 15-й Инзенской дивизии, в войсках которой я прошел длинный путь от Луганска до Новороссийска.

<…>

Наш земляк Федин. Читая книги Федина, я всегда чувствовал свое счастливое преимущество — быть земляком писателя. Особенно в отношении трило­гии — все воспринимаешь как очевидец событий, как факты собственной биографии.

Помню, например, как после окончания город­ского училища в Сердобске я ездил с отцом в Саратов «включаться» в то самое среднетехниче­ское училище, в котором учился Кирилл Извеков. И быть бы мне, верно, однокашником Кирилла, да не принял меня «на хлеба» родственник — механик с паровой мельницы Шмидта: не мог принять, потому что недавно овдовел и жил бобылем, а идти столоваться в чужие люди за плату — на это «потрохов не хватало».

Десятки раз приходилось мне сидеть в ожида­нии поезда на пересадках в Ртищеве, том самом железнодорожном узле, где судьба свела Пасту­хова с Дибичем, и, читая в «Необыкновенном лете» картинное описание ртищевского вокзала, я снова вспоминаю муки ожидания в годы граждан­ской войны и разрухи. Читать об этом куда приятнее, чем быть самому в числе ожидающих.

А эпизод, когда Пастухова, переселившегося с семейством в Козлов, мамонтовцы сажают в тюрьму! Я в ту пору был в рядах Красной Армии, и отряд Мамонтова, прорвавшись у Левой Россоши, гулял у нас в тылу. До сих пор это переживание возвращается время от времени страшным сном: белые вошли в город, и надо спасаться. Как дурной сон наяву, воспринимает это и Пастухов, получивший негаданно такой убедительный урок политграмоты.

Добавочные читательские радости дает мне конкретность моих воспоминаний о Саратове, вол­шебное звучание знакомых с детства названий: Липки, сад Очкина, Соколовая гора, Бабушкин взвоз, Увек, Зеленый остров, и это постоянное ощущение великой реки, и широкие дали саратов­ских пейзажей, которых немало в трилогии.

* * *

Мне как-то попал в руки стереоскопический снимок старого Саратова, и я послал его Констан­тину Александровичу. Снимок разбудил в нем воспоминания прошлого. «Очень Вы меня порадо­вали,— писал он,— стереофотографией с угла Не­мецкой и Никольской улиц,— угол этот так памя­тен мне и потому, что это запечатленная дорога в неотразимые "Липки", и потому, что Николь­ская— это улица, где (в Архиерейском корпусе) был магазин моего отца. И в пивной под Консер­ваторией я, конечно, пивал "Жигули", и у Жана, напротив, едал пирожные. Словом, это отроче­ских, детских лет декорации».

А для меня, жителя захолустного Сердобска, губернский город Саратов от юности был некой восхитительной мечтой, а поездка туда—всегда праздником.

Там жила наша родня, две тетки—сестры отца, вышедшие замуж за саратовских мастеровых. Ездили в Саратов обычно в летнюю пору, когда на всех углах торговали арбузами, ягодами и всякими фруктами. Ласковые тетки угощали нас пирогами с яблоками и с вишнями. И целыми днями мы бродили с отцом по улицам, и отовсюду видна была широченная Волга, а на том берегу в знойном тумане едва виднелась Покровская слобо­да. От жары заходили выкупаться в купальню, а после на улице пили квас, который шипел и пенился. Глазели на пристани пароходства «Само­лет» или «Кавказ и Меркурий», где всегда была тьма народу, толпы «галахов» бродили в поисках работы. Ходили мы и на «Пешку», или Пеший базар, где шла торговля разным барахлом. И непременно каждый раз посещали Радищевский музей, где я впервые увидел картины Репина, Боголюбова, Нестерова, Переплетчикова. Один из зятьев служил механиком на маслобойне и на прощание дарил гостинец—целый мешок зерен подсолнуха, очищенных от шелухи.

*    *    *

Когда я встречаю в писаниях Федина какое-нибудь наше областное саратовское речение, то не лезу в словарь Даля за справкой: слово это известно мне с детских лет.

Где и когда мы познакомились? Даты точно не помню, мы встречались в начале пятидесятых годов в Гослитиздате, в кабинете главного худож­ника издательства Н. В. Ильина, куда всегда с приходом Константина Александровича набивался народ «послушать Федина». У нас завязалась переписка. Я посылал ему вышедшие книги, про­иллюстрированные мной, и получал в ответ целую рецензию. Надо особо отметить, что Федин не боялся риска «свое суждение иметь» и в вопросах изобразительного искусства. Горько сказать, но признать приходится: мало в русской литературе писателей, которых вопросы эти интересовали.

Одно из этих фединских писем было напечата­но в «Литературной газете» в рецензии на издание «Левши» Н.С. Лескова с моими иллюстрациями, а потом вошло в сборник «Писатель, искусство, время».

*     *     *

В 1960 году я послал Константину Александро­вичу свой рассказ «Круг царя Соломона», напеча­танный в газете «Литература и жизнь». Ответ меня обрадовал неописуемо:

«Дорогой Николай Васильевич, мне очень и очень понравился Ваш превосходный дебют в прозе! Только дебют ли это? Перо Ваше уверенно и тонко, право — оно обещает посостязаться с уже известным пером художника Кузьмина! Лично мне вдвойне было приятно читать, как земляку славного автора. Все трогало меня воспоминани­ями о наших садах, о пыли, о „Ниве" в шкапу моего отца. Я прошлый год, в сентябре жил в саду под Саратовом. Помните ли Вы Игуменское ущелье? Так вот там вдыхал я ароматы детства— антоновки, полыни, крушины, и меня обдували на голых горах сухие ковыльные токи Заволжья. Сильно отзывается сердце зовам родной земли. Смотрю на Вашу бабушку и вспоминаю: моя носила такой же повойничек! После рассказа Вашего понимаю — почему Вы так зорки к тек­стам, которые иллюстрируете: писательский глаз!

Ближе всего Ваш рассказ к „Степи" Чехова» (28.ХП.1960).

Ну как тут было не возликовать ничинающему автору? Константин Александрович и после этого письма продолжал ободрять меня в моих литера­турных опытах своим добрым словом и советами многоопытного мастера:

«Я очень радуюсь за Вас, как новоявленного стилиста. Ради Христа и бога нашего не иссушай­те себя. Будьте смелы и просты — для этого Вы уже достаточно искушенный мастер (не иссушен­ный, заметьте!). Как земляк и в новых строках Ваших я нашел нечто издревле знакомое: Куракинский дворец „по-над" Волгой в Саратове — кто же из нас не лицезрел с ахами-охами?» (5.II.1963).<…>