Сокольников М.П. [Кузьмин в Сердобске и Саратове] // Сокольников М.П. Н.В. Кузьмин. М., 1964. Гл. 2. С. 9-21.

 

ГЛАВА II

 

1909 году, в номере шестом «Весов» появились рисунки неведомого никому Николая Кузьмина. Какой-то совершенно неизвестный ученик реаль­ного училища из Сердобска — в те времена глухого уезда Саратовской губернии — прислал в редакцию рисунки бердслеевского стиля, произведшие впечатление на Валерия Брюсова. Но на этом он не остановился: в следующем году его виньетки печатались уже в «Аполлоне», бывшем законодателем худо­жественной моды и апробатором «новых» явлений в искусстве.

Этот Николай Кузьмин и явился одним из тех «подрастающих», кого настигали в провинции волны увлечения Бердслеем и новой русской графикой.

Он родился 19 декабря 1890 года в семье ремесленников; отец его был портным, мать — портнихой. Деды будущего художника с отцовской и мате­ринской стороны были крепостными. В живых Кузьмин застал только бабушку Настасью Семеновну, бывшую до «воли» дворовой девушкой-кружевницей, не раз принимавшей порции барских розог.

Об этой своей бабке художник проникновенно рассказал в очерке «Круг царя Соломона»[1], который дает богатый материал для уяснения условий окружающей его жизни в детские и отроческие годы. В Настасье Семеновне он увидел типический образ старой русской женщины-крестьянки, хлебнувшей немало горя и привыкшей стойко переносить жизненные невзгоды.

Теперь Сердобск — город промышленный. В нем большой часовой и ма­шиностроительный заводы. В начале же века это была глухая провинция.

«Сердобск город маленький, захолустье. Однопутная железная дорога, пассажирские поезда стоят на станции восемь минут. Городок расположен

на горе по оврагам, заросшим садами, и только центр, базарная площадь и собор в южной, пыльной части города. А с горы — широкий вид на петли реки Сердобы, плотину с водяной мельницей, на леса по берегу, а дальше — луга, озера, степные просторы.

Всей промышленности было у нас три вонючих заводика: шпалопропи-точный, салотопенный и мыловаренный. А купцы занимались хлебной ссып­кой. В городе три церкви, главная улица — Московская, на ней в центре, вечером горели два ярких «керосино-калильных» фонаря, под которыми гуля­ла молодежь. За рекой — слобода, там живут «пахотные»; наша сторона на­зывается «мещанской». Когда мы купались в речке, мальчишки с того берега дразнили нас:

Мещане!

Приходите к нам за щами»[2].

Так сам Кузьмин воскрешает в памяти тот фон, на котором проходили его детство, отрочество и юность. Знакомясь со страницами его рукописной автобиографии, ясно представляешь мальчугана-разночинца, росшего среди детей мещан, в простой трудовой обстановке семьи отца, но имевшего счаст­ливую возможность быть всегда на воле, в самом непосредственном окружении русской природы. И не случайно будущий художник скажет, что детство его «было счастливым».

«Я рос на воле, как растут дети в простых семьях у нестрогих родителей. Мы жили в деревянном одноэтажном доме неподалеку от реки, и каждую весну полая вода подходила к самым воротам, а отступая, оставляла на кромке разлива большие льдины. В летнюю пору река давала нам, ребятам, много радостей. В жару мы не вылезали из воды, загорали дочерна, закупывались до синевы.

Подрастая, мы стали уезжать по реке за город на лодке, забираясь с каж­дым годом все дальше и дальше. Мы находили глухие места, где чувствовали себя подлинными робинзонами. Летний день на реке тянется долгий, велико­лепный, сияющий. Мы ловили рыбу и раков, варили уху, валялись на солнце, дышали медовым ароматом трав и не знали, что это и есть счастье и что оно никогда не повторится»[3].

В этом счастливом бытии природа была одним из самых воздействующих факторов воспитания. Она развивала в юноше поэтическое чувство, пробуж­дала в нем художника, заставляла биться сердце горячей любовью к родной земле, а через это и к ее истории.

Константин Федин в одном из писем к Кузьмину, прочитав его рассказ «Круг царя Соломона», отмечал зоркость его писательского глаза в воссозда­нии картин родной природы.

«Все трогало меня воспоминаниями о наших садах, о пыли, о «Ниве» в шкапу моего отца. Я прошлый год, в сентябре, жил в саду под Саратовом. Помните ли Вы Игуменское ущелье? Так вот там вдыхал я ароматы детства— антоновки, полыни, крушины, и меня обдували на голых горах ковыльные токи Заволжья. Сильно отзывается сердце зовам родной земли. Смотрю на Вашу бабушку и вспоминаю: моя носила такой же повойничек» [4].

Эти «ароматы детства», эти «зовы родной земли» мы почувствуем во многих иллюстрациях будущего мастера книги. Особенно заметно они прозву­чат в его рисунках к лесковской «Железной воле» и «Очарованному стран­нику». Но и вне этих прямых выражений чувство русской природы и ее поэзия всегда будут невидимо сопутствовать работе художника над русскими клас­сиками и внесут в его рисунки родные запахи рек, лесов и полей.

Окрестности Сердобска живописны. В двенадцати верстах находилась усадьба князей Куракиных и дворец, построенный «бриллиантовым князем», чей портрет работы Боровиковского висит в Третьяковской галерее.

Кузьмин не раз бывал в этом поместье в гостях у школьного товарища, отец которого служил там приказчиком. Эти посещения обостряли его чувство художника и безусловно возбуждали интерес к усадебному быту крепостной России. Позднее в рисунках к «Оскудению» Сергея Атавы Кузьмин в яркой форме воссоздаст этот мир угасающих дворянских усадеб, на смену владель­цам которых шел кулак.

Вот страничка воспоминаний художника о посещении дворца «бриллиан­тового князя»:

«Бывший владелец прожигал жизнь в Париже, а земля и усадьба давно уже перешли в собственность нового хозяина — миллионера Асеева, которому было наплевать на все памятники былого княжеского величия. Великолепный дворец стоял в запустении. Мы бродили с Федей по высоким заброшенным залам. Обои клочьями свисали со стен. Под слоем пыли валялись по углам вороха старых бумаг и разодранные французские книжки. В княжеской спальне уцелело белое с золотыми узорами ложе под пыльным балдахином синего выцветшего бархата. Федя толкнул в одном месте стену: открылась маленькая потайная дверь на узкую лестницу. «Тут к нему наложниц приво­дили»,—сказал Федя таинственно».

Окружающая юношу уездная жизнь давала богатый запас чисто бытовых впечатлений. Он рос в традиционно-православной семье. Демократизм ужи­вался здесь с соблюдением старых обычаев, с религиозным укладом.

«Отец по утрам и вечерам становился в переднем углу, шептал молитвы и клал поклоны перед иконами. То же делали мать и бабушка. Следили, что­бы и дети не позабывали помолиться. Строго соблюдались все постные дни, «оскоромиться» считалось большим грехом. На праздниках полагалось ходить к обедне и всенощной, говеть великим постом, принимать у себя визиты духовенства и чудотворной иконы, которую привозили монахи ежегодно из Нижнего Ломова... Несколько лет я пел в церковном хоре дискантом, за что получал жалованья 15 копеек ежемесячно».

С годами это бессознательное, пассивное вовлечение в религиозную ат­мосферу прошло, наступила критическая пора первых сомнений в бытии божьем, а потом крушение веры отцов и тайный атеизм. Но пережитое Кузь­миным детское религиозное чувство не прошло для него бесследно как для художника. В память запали посещения церкви, где он мог видеть различные слои уездного общества и, воспринимая их типические особенности, прони­каться своеобразием и красочностью народной толпы.

Культ старших, чинопочитание, верность сложившимся бытовым устоям представляли такую силу в мещанских семьях, которая часто ломала даже очень одаренные натуры и засасывала их в болото обывательщины. К счастью для Кузьмина, в семье его было много добрых начал и сердечности. В отличие от большинства детей мещан, он не встречал открытого и резкого сопротив­ления со стороны отца и матери. Особенно много помогали в его воспитании как человека и гражданина книги, а через них и искусство. И к этому были также свои, благоприятствующие обстоятельства.

Первой книгой, по которой Кузьмин — пяти лет — учился складывать буквы, был затрепанный том Лермонтова. Отец был поклонником этого поэта, знал много его стихотворений. «Бывало, сидит, — запомнил художник, — шьет молча, вздохнет и скажет:

И над вершинами Кавказа Изгнанник рая пролетал. Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял».

После начальной школы юноша поступил в четырехклассное городское училище. Окончившему училище открывался неширокий путь в конторщики, телеграфисты, мелкие служащие. Могло случиться и так, что пришлось бы продолжать профессию отца.

«Отец говорил ласково: «Садись-ка, Коля, за иглу. Научу я тебя кройке, знаешь, сколько в Саратове закройщик получает?»

Но случилось так, что осенью 1906 года в Сердобске были учреждены три класса реального училища. Кузьмин поступает туда, и перед ним открывается дорога к среднему образованию.

Будущий художник начал рисовать еще в раннем детстве, изображая все­возможные битвы и копируя картинки из журналов. Игру его творческого воображения вызывала и мать. Она мелко-мелко настригала ножницами целую кучу цветных тряпочек, пестрых шерстинок и гаруса, складывала все это в старый конверт или тюричок из бумаги и учила смотреть на эту цветную пута­ницу, приблизив глаза к отверстию: «Гляди-ка, сады растут, цветы цветут». И ребенку, правда, в этой красочной окрошке мерещились невесть какие вол­шебные райские куши.

С детского возраста Кузьмин был «жаден до книжек и до картинок». «У ларька, — вспоминает он, — на базаре с копеечной литературой и яркими сытинскими лубками я простаивал часами, разглядывая листы с изображением «Бура и его двенадцати сыновей», «Боев под Чемульпо и Мукденом», «Подви­га рядового Рябова», «Как солдат спас Петра Великого», «Хищных волков, напавших на проезжающих» и, наглядевшись досыта, покупал за пятак «Житие Евстафия Плакиды» или «Путешествие Трифона Коробейникова по святым местам», где повествовалось про пуп земли и про птицу строфокамил».

В семье отца выписывали «Ниву», «Родину» и «Север». Из «Нивы» Кузь­мин копировал лошадок Каразина, пейзажи Пахомова и однажды перерисо­вал с гравюры Бода «Поэта» Рембрандта, в котором смутно почувствовал какое-то особое очарование.

Журнальные иллюстрации, и прежде всего композиции Доре к «Библии» и Лафонтену, которые Кузьмин увидел в «Родине» (а затем в приложениях— «Потерянный рай» и «Божественная комедия»), были первым и сильным толч­ком к возбуждению страсти к искусству. Композиции Доре стали начальным источником, повлиявшим на сложение иллюстративного дарования художника. Пример творчества великого французского мастера, потрясающего феноме­нальной зрительной памятью и воображением, был для него и в зрелые годы необычайным и заражающим.

В Сердобске художественного музея не было, и оригиналов масляной живописи, гравюр и рисунков видеть не представлялось возможным. Журналы и книги были единственным источником, который уводил внимание к изобра­зительному искусству и возбуждал творческое воображение.

Вспоминая этот период жадной погони за иллюстрациями, Кузьмин рас­сказывает об исключительном воздействии на него репродукций с русской живописи.

 «Однажды отец, зная мою страсть к картинкам, выпросил у заказчика, что­бы показать мне, выпуски «Главных течений русской живописи» издания т-ва Гранат. Осталось ярко в памяти: я сижу на маленькой скамеечке у кушетки, разложив на ней большие листы репродукций, с дрожью восторга вдыхаю особый запах меловой бумаги и типографской краски, и без конца пересмат­риваю прекрасные отчетливые снимки с картин Перова, Репина, Ярошенко, Ге, Сурикова, Левитана. Этот «музей на дому» гостил у нас три дня, и я не выпускал из рук эти великолепные листы. Выпуски были доведены до совре­менности, и я, кажется, впервые увидел в них Серова, Врубеля, Сомова. Гро­мадное впечатление произвел Ге, очень богато здесь показанный».

Подросток жадно глотал в журналах и книжной литературе все относя­щееся к современному искусству. В «Журнале для всех» он с восхищением следил за статьями Сергея Маковского, сопровождаемыми репродукциями. Воспроизведения работ Васнецова, Поленова, Билибина, Малютина, тема «Народная сказка в русском искусстве» пробуждают интерес к декоративным национальным формам.

Не осталась в стороне и революционная сатира журналов 1905 и после­дующих лет, особенно «Жупела», «Зрителя», «Адской почты», где он видел рисунки Добужинского, Кардовского, Кустодиева, Билибина, Лансере, Анис-фельда, Чехонина. Примечательно, что политическая графика оставила пря­мой след в начальных опытах художника: годы первой революции и начав­шейся полосы казней запечатлелись в одном из его рисунков, сделанных «под гравюру», где были изображены виселицы.

Книжная полка Кузьмина в годы его учения в старших классах реального училища дает ясное представление о его широком культурном развитии и жи­вом интересе к явлениям искусства. Зарабатывая с четырнадцати лет пере­пиской бумаг у страхового агента, а также репетиторством, он не только дает скромный денежный пай в семью, но и на свободные деньги выписывает книги по искусству из Москвы. На этажерке Кузьмина появились выпуски монографий из серии Кнакфуса, «История русской живописи XIX века» Бенуа, томики «Истории живописи» Мутера.

К перечисленным изданиям по искусству надо добавить классиков и про­изведения современной литературы. Тогда Кузьмин был впервые очарован стихами Бальмонта, Брюсова, Блока.

Воздействие книжных и журнальных изданий, повышая общую культуру художника, было полезно и тем, что ограждало его досуг от влияния обыва­тельской среды и вырабатывало иммунитет к влиянию модных тогда среди молодежи «проблем». Литературные «отравы», шедшие от арцыбашевского «Санина», «Леды» Анатолия Каменского, и — потоньше — романов Д'Аннунцио, «Слаще яда» Сологуба, не могли внести в душу юноши сумятицы чувств, хотя он и кружок его товарищей и не прошли мимо увлечения ими. Высокие образы искусства, классической литературы и лучших произведений совре­менных демократических писателей брали верх и ограждали от обволакивания болезненной эротической беллетристики.

В годы учения Кузьмину удалось побывать в своем губернском городе Саратове, где он посетил прекрасный музей, созданный стараниями внука Радищева, художника А. П. Боголюбова. Там было отличное собрание русской школы живописи, мастеров итальянского и голландского Возрождения, фран­цузских барбизонцев — друзей Боголюбова—Добиньи, Диаза. Но Саратов так переполнил впечатлениями юношу, что он не сразу разобрался в его музейных ценностях. В первый раз более других остановили его внимание «За приворотным зельем» Нестерова, «Дон Жуан и донна Анна» Репина и пейзаж Переплетчикова.

И все же над всеми впечатлениями от искусства в эти юные годы главен­ствовал Бердслей. Кузьмин познакомился с его графикой в 1907 году по маленькому альбому, изданному «Шиповником». По словам самого художника, «совершенство графического стиля бердслеевскпх рисунков заслонило остальные влияния и вызвало на подражание».

«Бердслей поразил меня своей безудержной фантазией,—вспоминает Кузьмин,—дьявольским совершенством своей графической техники. Мне казалось немыслимым, что это сделано человеческой рукой. Я был очень увлечен диковинным творчеством этого чахоточного юноши и стал подражать ему. Мне не стыдно в этом сознаться. Влияние Бердслея не только в Англии и Америке, но и на всю европейскую графику было громадным. Воздействие его стиля испытали у нас Бенуа, Бакст, Сомов, Феофилактов, Силин (я уже не говорю об эпигонах вроде Мисс, Лодыгина и других, им же несть числа). В Германии он влиял на графиков «Симплициссимуса» и в особенности на крупнейшего из них Т.Т. Гейне. Из «Вагнерианцев» и «Свиты леди Золото» вышел весь Валлотон».

Постигая образцы искусства через книги и журналы и начав подражать современной журнальной графике в своих рисунках, Кузьмин, оказывается, еще в 1906 году послал свои первые опыты в редакцию «Золотого Руна». Это было сделано с наивностью пятнадцатилетнего провинциала.

Посланные рисунки увидел Сергей Кречетов, редактор-издатель «Грифа», и взял их для своего альманаха. В качестве гонорара сердобский реалист получил первый номер «Золотого Руна» — великолепно напечатанный крас­ками и золотом и посвященный Врубелю.

Увлечение Бердслеем побудило юного художника начать самостоя­тельную работу в графике. Начался горячий период поисков графических композиций, проб технических приемов и т. п. Уроки Бердслея были настолько усвоены, что оставалось только дерзнуть снова послать свои вещи в столицу.

И здесь, как говорит сам Кузьмин, «случилось второе чудо»: в 1909 году два его рисунка были напечатаны в № 6 «Весов»: благословил их Валерий Брюсов.

Вот как запомнил художник неожиданное получение московского жур­нала со своими рисунками-первенцами:

«Вспоминаю: летний солнечный день, воскресенье. Я сижу у стола с только что полученным номером. В литературном отделе: стихи Гумилева, «Серебряный голубь» Андрея Белого, статьи В. Брюсова, А. Белого, С. Со­ловьева. Вот и рисунки: Н. Кузьмин. В парке.

Он же. Сокольничий.

Н. Феофилактов. Шаг к зеркалу.

Мои рисунки в напечатанном виде нравились мне еще больше. Все во мне ликовало. С кем поделиться радостью, кто поймет? Да и стоит ли, благо­разумнее скрыть. Ни к чему, если дойдет до педагогического начальства. Можно ли печататься без дозволения? Еще выгонят, чего доброго».

Окрыленный успехом, Кузьмин через год послал графические мелочи в петербургский журнал «Аполлон» («Весы» тогда перестали выходить). Они были напечатаны в журнале и альманахе «Аполлона». От редактора журнала, Сергея Маковского, пришло любезное письмо с предложением присылать новые вещи.

В этом начинающий художник увидел уже признание его таланта столи­цей. Факты сами говорили за себя.

Кузьмин начал путь в искусстве явным бердслианцем. Бердслей владел юным художником в течение нескольких лет, и именно на примерах его творчества он прошел на дому школу графической выучки.

Когда сейчас смотришь на эти первые графические произведения Кузь­мина, удивляешься высокому качеству их технического выполнения. Мотивы этих рисунков, конечно, не самостоятельны — тут явные перепевы сюжетов Бердслея и его подражателей, в почерке молодого автора — заимствованные приемы. Но построены все вещи так изящно и уверенно, что вы признаете здесь руку мастера, а не ученика или дилетанта. Штрихи легли без робости начинающего — чувствуется понимание стильности, умение распоряжаться градациями черного и белого. Вполне естественно, что такие качества абсо­лютно неизвестного имени подкупали редакции толстых художественных журналов — в присланных из Сердобска рисунках не было никакого налета провинциализма.

А ведь рисунки Кузьмина на страницах лучших художественных журна­лов тогдашней России имели своими соседями произведения выдающихся мастеров искусства. Достаточно сказать, что в «Весах», например, помещались рисунки Сапунова, Феофилактова, Судейкина, Милиоти, Крымова, Якулова, Юона. А что же говорить об «Аполлоне», воспроизводящем работы не только лучших художников «Мира искусства», но и прославленных мастеров Запада.

Исполненные пятьдесят лет назад первые работы Кузьмина — свидетель­ство графического таланта, заложенного от природы, и тонкого понимания декоративных средств графики. Расположившийся на скульптурной вазе купидон со стрелой, бабочки, летающие над прудом, эффектно спускающиеся ветви винограда, контрастирующие с полевыми «поволжскими» цветами, сценка украшения парковых ворот причудливым сооружением в духе XVIII ве­ка, какой-то восточного типа сокольничий сливаются в несколько рафиниро­ванных красивых сочетаниях. Из этих вещей наибольшей графической чет­костью и чем-то индивидуальным отличается концовка из «Аполлона», изобра­жающая чашу в форме рога с виноградом и спускающимися вниз кистями тяжелого шнура.

Подобные примеры дебютов начинающих графиков из провинции в нашем искусстве немногочисленны, и это тем более любопытно, что в Сердобске Кузьмин, в сущности, не прошел никакой художественной школы. Нельзя же, в самом деле, принимать за что-то серьезное указания учителя рисования, который, подходя к ученикам, восклицал:

— Штришком рисуйте, штришком...

Неожиданным успехом Кузьмин был всецело обязан самому себе. Он пришел в искусство высокоодаренным самородком, жадно впитывавшим культуру.

Между тем, отличившийся своими дебютами в Петербурге, Кузьмин про­должал курс своего воспитания в среднем учебном заведении. Это училище не вызывало в юноше светлого чувства и осталось в памяти «чем-то вроде аре­стантского заведения, где учащиеся уподоблялись узникам». Учителя в нем были в большей части педагогами-обывателями, преферансистами, от которых несло затхлостью. Эпоха Шварца и Кассо делала из них верных чиновников— исполнителей министерских предначертаний. «Педеля» вели сыск за воспитан­никами, заходили на квартиры к «нахлебникам», рылись в сундучках, искали «нелегальщину». И если бы воспитание художника ограничилось лишь этим воздействием реального училища и не имело бы дополнительных истоков, — возможно, что его устремления в молодости получили бы иную, узкую направ­ленность.

Тихая, мирная уездная жизнь изредка нарушалась отдельными общест­венными событиями, отклики которых, конечно, доходили и до учащейся моло­дежи. Сильное возбуждение было вызвано набатной статьей Короленко «В успокоенной деревне», помещенной в «Русских ведомостях» и наделавшей шум по всей стране. Описанные факты зверских репрессий имели место имен­но в Сердобском уезде, и хутор Дубровка, где жил писатель у своих родст­венников Малышевых, сделался вдруг широко известен.

По мере духовного развития, росли у Кузьмина симпатии к родному краю и людям, которые из него вышли.

«Принято изображать русскую уездную глушь, — говорит художник,— как сонное и темное царство. Мой родной город никогда не казался мне таким медвежьим углом: сквозняки истории доносили и к нам свежий воздух нового. Из сердобских дворян происходил Дмитрий Каракозов, стрелявший в царя Александра Второго. Имя его произносили шепотом, но о нем помнили.

На кладбище в Сердобске мы знали могилу писателя-народника Слепцова. С родственницами его, сестрами Кулябко, я был знаком и даже для одной из них, детской писательницы, пытался делать иллюстрации».

С теплотой вспоминает Кузьмин и о жившем в городе ссыльном «поли­тическом» Федоре Антоновиче, большевике. Он, по словам художника, «лю­бил педагогическую возню с мальчишками; я прошел через его педагогиче­ское влияние, перечитал сотни книг из его библиотеки, переписывал его стра­ховые бумаги и многие годы испытывал к нему чувство невысказанного ни­когда обожания, какое может испытывать мальчик в 10—13 лет к умному и внимательному старшему возрастом другу». В 1905 году этот Федор Антоно­вич помог юноше чувствовать себя гражданином, водил его с собою на сес­сию окружного суда, на земские собрания, слушать зажигательные речи на митингах.

В 1911 году Кузьмин оканчивает реальное училище и осенью уезжает в Петербург. <…>

 


[1] Кузьмин Н. Круг царя Соломона. (Из прошлого) // Литература и жизнь. 1960. 16 дек.

[2] Кузьмин Н. Из автобиографических записей. Рукопись. 1960.

[3] Там же.

[4] Федин К. Письмо Н.В. Кузьмину. 22.XII.1960. Из архива художника.