Пистунова А. Линия Кузьмина // Москва. М., 1980. № 12. С. 173-175.

<…>

Родом Николай Васильевич из Сердобска, маленького городка возле Пензы. Он называет своих родителей «честными ремесленниками», и это, вероятно, правильно, но ремесленники: отец — портной, мать — дамская мастерица, кружевница бабка и дед садовник — хранили в себе доставшуюся им в наследство от многих бывших прежде поколений великую крестьянскую духовность, живое художественное чувство, умение удивляться. Да и профессии у них были такие, которые ныне мы считаем творческими. Мать Николая Васильевича, Елена Михайловна, славилась умением составлять букеты, а фантазию маленького сына старалась пробудить, нарезав в мелкое крошево всякую пестрядь со своего портновского стола — лоскутки шелка, цветную синель, шерсть, гарус — ссыпала ее в конвертик или тюричек из бумаги и учила смотреть туда через дырочку: «Гляди-ка — сады растут, цветы цветут!»

— Я глядел через дырочку,— вспоминает Кузьмин,— и впрямь видел райские кущи.

Тюричек с лоскутками — да это же нынешняя игрушка — калейдоскоп с цветными стеклышками, обжигающий детский глаз цветовой радугой, одно из самых первых фантастических впечатлений, вызывающих художественное чувство малыша!

— Родники били всюду на земле моего детства,— рассказывает Николай Васильевич о пейзаже сердобских земель.— Луга, степные озера, петляющая по равнине река с водяными мельницами и лесами по бережкам...

Таким ключевым родничком была и семья будущего художника: мать, создающая из лоскутков райские кущи, отец, выучивший его читать пяти лет от роду по старому тому Лермонтова. Василий Васильевич писал буквы мелом на портновском катке, а мальчик складывал из них слова по огромной книге, которую едва мог удержать на коленях. А рисовать он стал еще раньше. «Я рисовал всегда»,— говорит Кузьмин. Заказчицы матери знали, что лучшим подарком для мальчика будут дешевые краски и цветные карандаши.

В мае 1899 года, когда Россия отмечала столетие со дня рождения поэта, лучшему ученику первого класса Сердобского городского училища Коле Кузьмину был вручен подарок — однотомник Пушкина. У него появился «свой» Пушкин. Но и до того Кузьмин знал многие его стихи — они носились в воздухе и запоминались, как определяет Николай Васильевич, «по-ребячьи, тараторкой»:

Гонимы вешними лучами...

Зима, крестьянин, торжествуя...

«Но вот,— рассказывает Кузьмин в книге «Штрих и слово»,— однажды я прочитал в однотомнике:

Надо мной в лазури ясной

Светит звездочка одна,

Справа — запад темно-красный,

Слева — бледная луна,—

и сразу увидел въяве этот закатный пейзаж, какой и сам не раз наблюдал: и звездочку, и луну, и красный запад. Я начал бродить по пушкинским проселкам и открывал для себя заново то романтическую Венецию:

В голубой небесном поле

Светит Веспер золотой —

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой...

то древнюю буйную Русь:

Ходил Стенька Разин

В Астрахань-город

Торговать товаром...

К стихам о доже и догарессе я сделал тогда рисунок, а также к отрывку «Альфонс садится на коня» — пейзаж с двумя повешенными:

Кругом пустыня, днчь и голь.

А в стороне торчит глаголь,

А на глаголе том два тела

Висят..."

Так вот когда — восьми лет от роду — Кузьмин впервые иллюстрировал Пушкина!..

Корней Иванович Чуковский назвал однажды Кузьмина «самым литературным из всех наших графиков». «Было невозможно понять,— пишет Чуковский,— откуда у него такая литературная хватка? Отчего каждый его книжный рисунок так родственно близок той книге, которую он иллюстрирует?.. Все дело в понимании текста, в умении вдумчиво и проницательно прочитать этот текст. Нужно быть талантливым читателем, а талант этот так же редок, как и всякий другой».

Интересно проследить, как родился и окреп этот — один из многих — кузьминский талант. Помните фразу Горького: «Любите книгу — источник знания!» Эти слова мог сказать только тот, для кого книга была всем на свете, учила говорить, любить, общаться с людьми и верить в них, открывала горизонты, эпохи, миры, создавала человека. Такую фразу мог бы сказать и Николай Васильевич Кузьмин.

Книги были самыми красивыми вещами, которые держал когда-либо в руках сын портного, а Коля благоговел перед красотой. Он сам приучил себя мыть руки перед чтением, да и сейчас, собираясь читать, Николай Васильевич моет свои сухие легкие руки, а показывая мне библиотеку, говорит:

— Подите помойте руки, и там в ванной мохнатое белое полотенце — это «книжное».

Я, рассказывает Николай Васильевич, с наивностью провинциала послал свои опыты в редакцию «Золотого руна», объявление о котором вычитал в газетах. Мне удивительно повезло: рисунки мои увидел в конторе журнала Сергей Кречетов, редактор-издатель «Грифа», взял их для своего альманаха и выслал мне в качестве гонорара первый номер «Золотого руна», великолепно напечатанный красками и посвященный Врубелю!

«Сердобск, Саратовской губернии, господину Николаю Васильевичу Кузьмину...» Таких бандеролей никогда не получал никто в кузьминском роду. Отец, предлагавший Коле «садиться за иглу», был поражен, мать — открыто и безмерно счастлива. Коля разложил огромный блистающий красками номер на отцовском катке, за которым тот кроил и сметывал жилет для купца-соседа, и погрузился во Врубеля. Он так и не узнал, были ли когда-нибудь помещены Кречетовым принятые рисунки, но одобрение и гонорар были тогда даже важней этого — ведь купить «Золотое руно» было не по средствам Коле, хоть и получавшему в то время кое-какие деньги за репетиторство.

Коля бегал по урокам, каждое утро уходил в реальное, только поздний вечер оставался на то, чтобы рисовать и читать. Зато какие это были вечера — пиры духовных наслаждений! Работал он и в воскресенья — воспроизводил с натуры пейзажи, портретировал терпеливых знакомых и родных.

Читая, даже уча уроки в реальном училище, маленький сын портного всегда рисовал. С натуры и по памяти. У него создавалась привычка запоминать человеческий облик, костюм, движения, типические жесты, характерную манеру сидеть, говорить, улыбаться. Рисовал он и архитектуру, городские интерьеры, животных, цветы. Эта тренировка зрительной памяти стала прочной базой будущего кузьминского творчества — ведь иллюстратор обязан знать и помнить все: любимый Кузьминым Дорэ так и говорил о своей работе: «Я вспоминаю...»

Странно, в ранние годы сложилось не только призвание Кузьмина, но и профиль этого призвания. Он никогда не стремился к живописи или скульптуре, характер его дарования был графический, и подросток, не имевший в уездном городе никакой художественной среды, сам «поставил диагноз» своему призванию. Случай феноменальный — так однороден и крепок бывает лишь большой талант, главная примета которого — самодостаточность.

— Я решился послать наиболее удавшиеся мне рисунки в московский журнал «Весы», постоянным подписчиком которого я был, заработав деньги репетиторством,— рассказывает Николай Васильевич — Журнал, выходивший под редакцией Валерия Брюсова, одного из моих любимых поэтов, очень мне нравился. Я долго собирал пять рублей, необходимые для подписки, и, когда стал его получать, не был разочарован — замечательная проза, стихи, искусствоведение. И вот в этот-то журнал, где печатались такие художники, как Сапунов, Судейкин, Крымов, Якулов, Л. Пастернак, Борисов-Мусатов, Сомов, Бакст, Юон, я, мальчишка из Сердобска, послал свои рисунки... Два рисунка были напечатаны. Случилось чудо.

Рисунки появились в шестом номере «Весов» за 1909 год. Отчетливо помню летний солнечный день, воскресенье, я сижу у стола с только что полученным номером. В литературном отделе повесть Андрея Белого «Серебряный голубь», статьи Брюсова, Сергея Соловьева. Вот и рисунки:

Н. Кузьмин. «В парке».

Он же. «Сокольничий».

Н. Феофилактов. «Шаг к зеркалу». <…>