Бурлак Л

Бурлак Л. От берегов Швамбрании - в большую жизнь // От жизни к образам: Сб. ст. / Ред. и вступ. ст. П.А. Бугаенко. Саратов, 1965. С. 162-163.

<…>

Л.А. Кассиль родился 10 июля 1905 года в слободе Покровской (ныне г. Энгельс Саратовской области), куда за два года до этого переехали его родители.

Слобода Покровская на левом берегу Волги, против Саратова, была крупным пунктом торговли хлебом, скотом, рыбой и солью.

В начале XX века здесь возникла мукомольная и лесопильная промышленность, был построен костемольный завод. Слобода была биржей сельскохозяйственного труда. Весной у огромных хлебных амбаров на берегу Волги собирались толпы батраков и крестьян, ищущих заработка. В остальное время года жизнь в слободе текла сонно и тихо.

«Слобода Покровская, — вспоминал отец Л.А. Кассиля, заслуженный врач РСФСР А.Г. Кассиль, — представляла собой большую деревню, мало чем отличающуюся по своим обычаям, укладам жизни и по культурности населения от крупных сельских местностей» [1]. На 29 500 жителей (по данным Покровского волостного правления) в 1910 году было шесть каменных церквей и две больницы на 86 мест. Слобода тонула в грязи, по нескольку раз в год горела, переживала тяжелые эпидемии. Нередко происходили холерные бунты. Только в 1907 году в слободе было 225 холерных заболеваний, 118 человек умерло.

На многочисленные предложения о благоустройстве слободы, а с 1914 года и города Покровска, волостной сход отвечал кратко: «Не треба!»

Улицы города украшали такие вывески: «Зубы дергает, кровь пускает, банки ставит. Прайд». Знахари признавались официально. Как о серьезном происшествии «Поволжская газета» в 1910 году писала о том, что стада овец, перегоняемые к Волге, загрязнили главное место гуляния — «Брешку» и на несколько дней обыватели лишились радости щелканья семечек на этом «проспекте».

В одном и том же номере «Саратовского вестника» за 1913 год писалось о балах-маскарадах в Покровской слободе и о том, что табуны лошадей, которых выпускают «погулять» по улицам, сбивают с ног прохожих.

В № 2 за 1913 год «Саратовский вестник» в корреспонденции «По-покровски» сообщал: «Встреча Нового года не обошлась без «кровопускания». Драки, убийства совершались почти ежедневно.

По данным, опубликованным в «Саратовском вестнике» в 1912 году, в слободе было совершено 230 тяжелых преступлений (число жителей в это время — 36859 человек). Социальные, культурные, бытовые контрасты, наблюдаемые Кассилем в детстве, казались ему еще более разительными оттого, что отец-врач и мать-пианистка стремились создать сыновьям «золотое детство», с золотыми рыбками в аквариуме, золотыми обрезами беззаботных детских книг, с постоянными «нельзя». Нельзя было дружить с ребятами на улице, заводить «неподходящие знакомства» среди взрослых, лазить по крышам, «видеть кипяток в шахматном короле».

Шуберт и плюющая шелухой Брешка, шлемоблещущие воины в книгах и золотушный, всегда в синяках сосед Фектистка — ученик жестянщика, снисходительный «демократизм» родителей и запретный мир «подвальных» мастеровых — все эти контрасты делали взгляд любознательного мальчика острее, заставляли одно и то же событие видеть с разных сторон.

Чувство контрастности жизни усилилось после первого знакомства с гимназией.

Покровская мужская гимназия, в которой учился Л. Кассиль, с ее кондуитами, муштрой, «сухой, как опилки, наукой», драками и доносами походила на все так называемые «классические гимназии». Но имела она и свою особенность: в форменные мундиры была затянута хуторская вольница. Издавна в слободе и на хуторах близ нее селились украинцы-солевозы, ставшие потом земледельцами. Великовозрастные гимназисты, напоминавшие бурсаков, гораздо больше интересовались хуторами, поросятами и амбарами своих «батек», чем латинской грамматикой. Создавался особенно резкий контраст между академически прилизанной, отвлеченной наукой и грубоватыми, насквозь «материалистичными» гимназистами. Гимназические ритуалы в их исполнении казались особенно бессмысленными. Усиливая, подчёркивая это несоответствие, Кассиль в «Кондуите и Швамбрании» добивается сильного комического эффекта, высмеивая и гимназические догмы, и местных митрофанушек. (Первый день занятий в главе «Пуговицы», проделки «малявок» на уроке французского языка в главе «Среди блуждающих парт» и т. д.)

Среди гимназических учителей не было человека, который смог бы стать духовным наставником, другом и примером. Такого учителя Л. Кассиль встретил гораздо позже в Саратове.

В автобиографических повестях писатель безжалостно и остроумно высмеял порядки царской гимназии, нравы «учащих и учащихся». Невозможно, конечно, сравнивать повести Кассиля с известными сладенькими воспоминаниями В. О. Жеребцова о Саратовской гимназии[2], но даже от вышедшей в 1938 году повести К.И. Чуковского «Гимназия» «Кондуит и Швамбрания» выгодно отличается умением автора несколькими штрихами очертить характеры учеников и учителей, создать запоминающиеся сатирические с элементами гротеска образы.

В статье «Человек, уши которого заткнуты ватой» Горький писал о пороках прошлого и их пережитках: «Полезно и необходимо высмеять перед детьми, опорочить перед ними этот хлам, возбудить в них органическое отвращение к нему»[3].

Сатирическое изображение гимназии в «Кондуите и Швамбрании» и преследует эту цель. Думается, что С.Я. Маршак в статье «О наследстве и наследственности в детской литературе» (1933 г.) не совсем справедливо характеризовал «школьные повести» Кассиля как летописи. Приемы создания образов, особенно сатирических, резко отличают «Кондуит и Швамбранию» от обычных воспоминаний, повестей-летописей и т. п.

Особенно интересны сатирические образы директора гимназии и «историка» Кирикова. Несколько сатирических деталей создают портрет «педагога», прекрасно выражающий его внутреннюю сущность, особенности его характера. Затем передаются впечатления, вызываемые этими «особенностями». Поступки, речь «педагога» дополняют, углубляют представление о нем. Игра слов окончательно «припечатывает» прозвище, делает сатирический образ законченным, а иногда даже нарицательным.

«Директор Ювенал Богданович Стомолицкий был худ, высок, несгибаем и тщательно выутюжен. Глаза у него были круглые, тяжелые, оловянные. За это прозвали его «Рыбий глаз»...

Всюду, где он появлялся, будь то класс или учительская, стихали разговоры... становилось душно. Хотелось открыть форточку, громко закричать» (75)[4].

Встречи Лели с директором в кондитерской, «беседа» Рыбьего глаза с похитителями звонков (в «Кондуите») усиливают это впечатление, делают почти ощутимой удушающую сухость, «несгибаемость» директора. Поэтому полный внутренний крах директора в сцене родительского собрания как нельзя лучше передает внешняя перемена: директор согнулся, словно сломался. Отказ писателя от психологического проникновения в характер, от детального анализа душевного состояния изгнанного директора еще раз подчеркивает пустоту персонажа, отсутствие в нем человечности.

Встреча директора с Оськой у аквариума, сходство его с рыбой, поиски «великим путаником» точного прозвища (Рыбкин — Воблый — Рыбий глаз) заканчивают сатирический образ директора гимназии.

Сатирический образ «Э-МЮЭ» создается иными приемами.

Уже после революции в классе появляется новый учитель истории. Не сразу понимают ребята, что этот «учитель» пришел к ним с ядом. Незнакомый старичок, хилый, близорукий и лысый, быстро завоевывает внимание ребят странными рассказами и выходками. Но герой повести чувствует в нем что-то «неуловимое, злое и знакомое», видимое, но непроизносимое, как французское «э-мюэ». И вот это «е» немое стало «е» открытым. Случайно в интонациях поборника анархизма Леля вдруг узнает интонации задержанного летом по приказанию комиссара лысого мешочника. «Это был бледный, тщедушный человек в парусиновой косоворотке и большой грибообразной шляпе. Трухлявую поганку напоминал он» (187). «Человек-поганка!» — восклицает герой. Моментально слетают с Кирикова остатки чего-то загадочного, необыкновенного. Все становится понятным.

Юродство мешочника и ученые разглагольствования анархиста — один и тот же яд, которым стремятся отравить молодежь враги советской власти, неспособные к открытому выступлению. Сатирические образы учителей часто построены на одной, главной, детали: похожий на единицу Тараканище, нудный, как три «е» в конце его прозвища (Длиношеее), Матрена Мартыновна Бадей-кина, обожающая пошлости по-французски, сияющий пуговицами классный надзиратель Цап-Царапыч.

Полукарикатурные, иногда просто силуэтные с точным отбором деталей образы учителей заставляют юных читателей остро почувствовать тупость, лицемерие, невежественность и муштру, царившие в гимназии.

«Кондуит и Швамбрания» — повесть не только о школе, но и обо всей окружающей героев жизни. Она принципиально отличается от всех дореволюционных школьных повестей, которые, по словам С.Я. Маршака, были двух типов: «В первом случае юный герой сидел за партой или стоял у классной доски. Во втором — тот же герой сидел на эффектно нарисованном бутафорском коне, на фоне нарисованных кавказских гор и сжимал в руке картонный кинжал»[5].

Уже в первой части «Кондуита и Швамбрании» страницы, рисующие шовинистический угар начала империалистической войны, демонстрации лавочников, ультрапатриотизм «отцов города», хорошо передают обстановку 1914—1915 годов в Саратове и Покровске.

В плохой спектакль превращаются все разглагольствования о «театре военных действий», благодеяния и пожертвования в пользу раненых. Дети чувствуют фальшь во всем происходящем, особенно тогда, когда сталкиваются с подлинным человеческим горем и унижением.

Потрясенный горем соседской кухарки, узнавшей о тяжелом ранении сына, Леля понимает, что «репутация войны сильно подмочена близкой кровью». А увидав на учении издевательство над солдатом, он приходит к окончательному выводу: «война — это, оказывается, ни капельки не красиво» (112).

Л. Кассиль не изображает подробно события военных лет, но достигает большого эффекта в понимании их юными читателями, сближая муштру, несправедливость и унижение гимназической и солдатской жизни. Ненавистный классный наставник Гнедой Алексее становится ротным командиром; вслед за привычным «будете сидеть после урока!» из окна, с площади, где проходит учение солдат, слышится: «Три часа под ружье!» Читатель понимает, что это дух времени, «тяжелый дух, который пропитывал все вокруг нас».

Великая Октябрьская революция, перевернувшая мир, по-особому вошла в жизнь каждого человека.

«Революция вторглась в биографию докторского сынка,— писал Л. Кассиль, — подняла ее, переворошила, внесла в нее неповторимость своего времени»[6].

В повести отразились многие подлинные события покровской жизни.

В 1918 году при Покровском совете рабочих и крестьянских депутатов был создан исполнительный комитет совета народного образования. Председателем его стал комиссар В.Л. Гуменников. В состав комитета входил от родителей и А.Г. Кассиль.

Совет по народному образованию решал самые разнообразные вопросы — от финансовых до программных. Первоочередным делом стал подбор учителей, и в решении совета от 19 апреля 1918 года записано, что критерием должна стать «пригодность кандидата к учебно-воспитательной деятельности, а не посторонние школе соображения»[7].

Вскоре началась перестройка гимназии в единую трудовую школу. Шла эта перестройка со значительными трудностями (начиная от неграмотности комиссаров, призванных контролировать работу школы, и кончая «местными условиями», которые заставили Покровский совет сохранить на год преподавание закона божьего).

Л. Кассиль в эти годы встречается в школе и вне ее со многими людьми, беззаветно преданными революции, молодыми и пожилыми коммунистами, черты характера которых он придает впоследствии своим героям. Так, в беседе с автором этой статьи Л.А. Кассиль сказал, что прообразом Степки Атлантиды в какой-то мере стал его земляк Егор Коваленко. Степка Атлантида — интересный характер. Этот грубый внешне мальчишка, озорник, выдумщик и насмешник — человек романтичной, смелой и чистой души, отдавший жизнь за революцию.

В критике высказывалось мнение, что образ комиссара Чубарькова в повести упрощен и шаржирован. Что касается упрощения, то с этим трудно согласиться. Образ комиссара дается разносторонне: чуткое отношение к детям и нуждам школы, непримиримость к врагам революции, жажда знаний и наивность, застенчивая любовь к Дине. Другое дело, что образ этот дается извне, а не изнутри. Но это — не недостаток мастерства, а прием автора. Зная детскую психологию, особенности детского восприятия, Кассиль стремится не анализировать тончайшие переживания, а показать своих героев в действии, заставляя читателя порой непосредственно подражать этим действиям. (Речь идет обо всех повестях писателя, а не только о «Кондуите и Швамбрании».) Что же касается легкого шаржирования, то прием этот — один из широко используемых Кассилем не только при изображении отрицательных героев, но и при создании положительных образов.

Юмор—природа, стихия «Кондуита и Швамбрании». И если бы положительные герои были изображены только серьезно, как этого требовали критики-пуритане конца 20-х годов, образы их выпадали бы из ткани произведения.

Комиссар — неважный оратор. Его «точка и ша!» смешат, даже как-то отталкивают ребят сначала. Но постепенно за корявыми, нескладными словами ребята различают чуткую, широкую и мужественную душу. И даже любимая поговорка комиссара кажется им выразительной и приятной. Автор ничуть не идеализирует героя: комиссар многого не знает, он порой чудаковат («Лошадь легонько заржала. — Извиняюсь, — сказал комиссар, обращаясь, очевидно, к лошади, — сейчас кончаю, и точка) (233), детски наивен («Лапки-тяпки»). Но эти слабости дети умеют понять и правильно оценить. Комиссар становится для них высшим авторитетом и в то же время добрым другом, которому, как они чувствуют, порой надо помочь.

С юмором (вернее, автоиронией) изображены в повести и лирический герой и его брат Оська.

Ежедневно наблюдаемые еще в раннем детстве контрасты порождали у «докторского сынка» не только мечту о прекрасной стране, но и юмористическое, сатирическое отношение к жизни, которое поддерживалось и семейным воспитанием. Люди, хорошо знавшие семью Кассилей, брата Льва Абрамовича Иосифа, вспоминают, что шутки, юмор были органически присущи членам этой семьи. Но дело не только в этом. Юмор «Кондуита и Швамбрании», искрящийся, порой с перехлестом, — это юмор преодоления, торжества над прошлым.

Комический эффект создается, когда Оська путает сходные по звучанию, но различные по смыслу слова или придумывает новые (священник и освещенник), воскрешает первоначальное значение слов в фразеологизмах (городовой отдает честь... за рубль), когда сближаются, казалось бы, несопоставимые понятия (Наполеон и кондуит), пародируются известные тексты (от Библии до военных корреспонденции); когда остранняются самые обычные вещи. Остроумны названия глав и подзаголовки («Латинское окончание революции». «Алгебра на каланче». «Троететие»). Интересно использование украинизмов не только для характеристики местного говора, но и для создания комического эффекта.

Для юного читателя, которому адресована книга, не менее интересны юмористически осмысленные события, веселые, остроумные выходки героев — их протест против удушающей обстановки царской гимназии («Романов Николай, вон из класса!» «Первое орудие, чхи!» Рассказ о делегатах-гимназистах на родительском собрании).

Не вспоминая подробно журнальную полемику конца 20—30-х годов о роли смеха и о границах комического в детской литературе, чтобы не уйти в сторону от темы статьи, хочется все-таки сказать, что не совсем правы авторы последних статей о Кассиле (Макарова, Николаев), упрекающие писателя в излишней игре сло-вом. Повесть не свободна от стилистических погрешностей, но игра слов, думается, не чрезмерна и интересна как для взрослого, так и для юного читателя. Горький говорил, что ребенок «играет и словом и в слове. Именно на игре словом ребенок учится тонкостям родного языка» [8].

Игра слов в повести построена не только на многозначимости слова и омонимии, но и на особенностях обывательского, гимназического словоупотребления, на особенностях словоупотребления в деловой и разговорной речи первых послереволюционных лет.

Так, интересна игра слов: сизяки-голуби и сизяки-гимназисты в сизых шинелях. Отсюда кондуит — «Голубиная книга» (ср. церковная Голубиная книга) — сближает понятия муштры, палочной дисциплины и религиозного ханжества.

Очень интересна в повести экспрессивная окраска, казалось бы, нейтральных слов и выражений в речи персонажей. Она иногда почти меняет смысл слова или придает ему новый оттенок.

«Тихо! — говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами все будто расплющилось в тишину.

Тогда Митька Ломберг, коновод старшеклассников... тоже кричит:

— Тихо! У меня слабый голос, — и запевает «Марсельезу» (130).

Всеми этими приемами Кассиль пользуется не только в авторской, но и в прямой речи, для индивидуализации речи героев и для более детального раскрытия их характеров.

Умение писателя юмористично рассказать о серьезных событиях в жизни героев, рассказать, не снимая сложности этих событий, особенно проявилось в раскрытии становления характеров двух главных героев. Эта автобиографическая линия — от игры к жизни — интересна тем, что показывает жизнь с новой стороны, в особом ракурсе.

Отличительная черта героев Кассиля — действенность. Но в различных обстоятельствах различны и действенные возможности героев. Выдуманная Швамбрания — это тоже стремление Лели и Оськи к действию, стремление переделать мир согласно своему пониманию справедливости. Мир делится теперь для них на две части: обычная жизнь с засыпанной шелухой «Брешкой», пьяной физиономией городового и надоевшими гаммами и удивительные события, происходящие на блуждающих островах. Большую часть души занимает жизнь Швамбрании, для которой реальные события становятся лишь поводом. В Швамбрании было все то, чего не было в действительности: «мостовые, мускулы и кино каждый день».

Но жизнь, реальная и грубая врывается в мечты.

«Мы плывем на вторую родину. Берега Большого Зуба уже встают за тем местом, где земля закругляется...

Я стою на капитанском мостике и нажимаю рычаг свистка. Вырастает гудок. Длинный подходный гудок. Я открываю глаза. Покровск. Детская. Гудок. В окно бьется тревожный гудок...

Гудит, гудит чья-то большая беда... На костемольном заводе катастрофа» (36).

«Вместе со стеной костемольного завода рухнула и наша уверенность в благополучии мира взрослых»,—пишет Л. Кассиль.

Все внимательнее всматриваются юные герои в окружающую действительность, все чаще употребляют они «требовательное и жаркое» слово «несправедливость».

Территориальные и этические границы Швамбрании постепенно расширяются не только потому, что расширяется детское восприятие жизни, но и потому, что расширяется, усложняется сама, казалось неподвижная, провинциальная жизнь.

Большие изменения вносит в жизнь «швамбран» война, многое становится понятнее, но с несправедливостью они могут бороться пока только на материке Большого Зуба, хотя уже и в это время они ощущают, что жизнь быстрее, разнообразнее, сложнее, чем ее улучшенная швамбранская копия.

Революция дает возможность не только взрослым, но и школьникам проявить все свои действенные способности, находчивость, волю, стремление к всеобщей справедливости. То, о чем мечтали «швамбраны», становится действительностью. Увидев подавление пьяного анархистского мятежа на Брешке, Леля говорит:

«Мы вспомнили с Оськой, как, играя на подоконнике в Швамбранию, мы расстреливали своим воображением Брешку. Но тогда Брешка была неуязвима» (192).

Леля, раньше «расправлявшийся» со своими обидчиками в Швамбрании, активно участвует в драках с гимназистами, враждебными новому порядку, в школьных митингах, выполняет ответственные поручения. Обстановка требует деятельности.

Большая часть швамбранской мечты осуществилась, да и сама мечта бледнеет по сравнению с жизнью, не успевает за ней.

Введя по совету комиссара в Швамбрании советскую власть, герои сливают вымышленную жизнь с действительной. Двойственность становится невозможной. Игра логически завершена, хотя некоторое время продолжается по инерции.

В книге нет прямого изображения борьбы покровских большевиков с белогвардейцами, событий гражданской войны, но в изображении школьных будней автору удается передать и трудности, и энтузиазм, и сам характер революционных лет.

Жизнь учит юных героев видеть под шелухой слов, маскировкой поступков подлинную сущность человека, заставляет понять большую правду, отметая прикрывающую ее ложь. Герои активно участвуют в жизни. На «простой земле» происходят события более удивительные, чем на материке Большого Зуба. «Туман скучной недействительности пал на Швамбранию» (336). Но конец Швамбрании наступает только тогда, когда рушится старый дом Угря.

Не случайно автор приводит сюда «швамбран». Нереальная, призрачная жизнь анархистов, скрывающихся в доме Угря от Советской власти, подчеркивает ненужность призрачной Швамбрании, заставляет понять необходимость борьбы в реальной жизни. От берегов Швамбрании — в большую жизнь — путь героев повести, расстающихся с отвлеченной, 'подсахаривающей действительность мечтой, ради реальной мечты, преобразующей эту действительность.

От берегов Швамбрании — в большую жизнь — путь, который вот уже больше 30 лет проходят все новые и новые поколения юных читателей, путь, на котором они учатся любить жизнь, мечтать и бороться за осуществление мечты.

Этим же путем — от берегов, смело и озорно очерченных начинающим, — в большую литературную жизнь пошел талантливый детский писатель Л.А. Кассиль.

«Швамбрания» — книга довольно озорная, — говорит он, — писалась она со всем жаром юности и нескрываемым желанием надавать кое-кому по морде, мстя за некоторые обиды детства»[9].

Жизнь в Покровской слободе, потом в Саратове, учение в гимназии и в единой трудовой школе, как мы уже говорили, не только дали Кассилю богатый материал для его первых повестей, но и подсказали сюжетный ход, определили опосредствованно, конечно, тональность произведений[10]. Контрасты жизни, наблюдаемые будущим писателем, одаренным тонким чувством юмора, повлияли на формирование его стиля — юмористического, а порой и остро сатирического. Романтика и юмор в различных «сплавах» — характерные черты всех последующих произведений Кассиля. <…>