Славский Р. Братья Никитины из Саратова: К 100-летию русского цирка // Волга: Литературно-художественный и общественно-политический журнал. Саратов, 1973. № 11. С. 180-191.

Рудольф Славский

Братья Никитины из Саратова

(К 100-летию русского цирка)

В нынешнем году отмечается столетие русского цирка особенно широко — на родине братьев Никитиных в Саратове Аким, Петр и Дмитрий Никитины живут в благодарной памяти наших современников как основатели русского цирка. Хотя и задолго до них кочевала с одной ярмарки на другую по всем уголкам России и в одиночку, и, семьями целая армия увеселителей народа, неистребимое племя русских цирковых, еще пока не скажешь артистов, а скорее «искусников разных телодвижений» — силачи, акробаты, балансеры, а также шпагоглотатели, дрессировщики, фокусники, и острые на язык балагуры — прямые потомки скоморохов однако демонстрировали они свои непритязательные номера главным образом в убогих балаганах, этих сколоченных на скорую руку дощатых сараях, или прямо на улице. Цирки же были полностью в руках, иностранных антрепренеров. Никитины первыми сделали прорыв в этой, казалось бы, неприступной цитадели иноземцев.

Историческая заслуга даровитых саратовских самородков в том, что, построив во множестве городов свои цирки, они предоставили акробатам и жонглерам, прозябавшим на тесных подмостках балаганов, удобный и мягкий манеж, а гимнастам — подкупольные просторы Никитиных можно считать и основателями русского конного цирка.

Отнюдь не идеализируя предпринимательство крупных собственников Никитиных, мы вместе с тем трезво оцениваем все то положительное, что было в их созидательной деятельности, главным содержанием которой явилось становление и развитие циркового дела в России на сугубо национальной основе Никитины сами были плоть от плоти народа, и потому им не нужно было разгадывать вкусы, привычки, запросы зрителей, большая часть которых состояла из простолюдинов. Русский цирк, таким образом, обретал характер народности, становился самым демократичным видом искусства.

Поднимая цирковые представления на высший художественный уровень, они не только популяризировали это искусство, но и последовательно отстаивали поруганную честь цирка, за которым издавна утвердилась репутация низменного зрелища.

Спектр творческой деятельности Никитиных широк и разнообразен смелые антрепренеры, наделенные острым чувством времени и запросов общества, строители, энергично насаждавшие цирки во многих городах страны, разносторонние артисты, талантливые режиссеры-постановщики. И что не менее существенно — неустанные воспитатели. Цирки Никитиных стали плодотворной школой актерского мастерства, здесь нашли поддержку и выросли такие корифеи арены, как Дуровы, Виталий Лазаренко, Иван Поддубный, Матвей Бекетов, Иван Заикин, Петр Орлов, Михаил Пащенко, Алекс Цхомелидзе — всех и не перечтешь.

Жизнь братьев-первооткрывателей наполнена борьбой. К вершине своих устремлений Аким, Петр и Дмитрий поднимались долгим и тернистым путем, по бездорожью, по острым каменистым кручам, карабкаясь с выступа на выступ. Чтобы составить представление об этом пути и проследить, как формировалась личность каждого из братьев, чтобы полнее постичь меру сделанного ими, обратимся к самым истокам, к началу начал.

«Из всех ремесел, из всех возможных способов, употребляемых народом для добывания хлеба, самое жалкое, самое неопределенное есть ремесло шарманщика». Эти слова принадлежат Григоровичу, писателю, который хорошо знал жизнь цирковых артистов, кукольников, бродячих музыкантов и прочих уличных увеселителей. Рассказ — а по сути социологическое следование — «Петербургские шарманщики», откуда и приведена эта выдержка, написан в 1843 году, в том самом, когда у саратовского шарманщика Александра Никитовича Никитина родился второй сын, нареченный Акимом, которому выпала судьба прославить свою фамилию и оставить столь заметный след в истории русского цирка.

Александр Никитин был крепостным помещика Кропотова, отпущенным по оброку на отхожий промысел. С тяжелой шарманкой за плечами бродил он от рассвета дотемна по дворам Саратова, едва собирая на пропитание семьи. Только когда чуть подросли сыновья — старший Дмитрий, крепыш и увалень, уже названный Аким и последний — Петр, шустрый непоседа,— Никитины стали выкарабкиваться из ужасающей нищеты. Вздохнув чуть посвободнее, семья вместо арендуемой шарманки, поднатужась, приобрела орган на тележке — «фортепьяно англизе», как гордо называл его прежний владелец. А некоторое время спустя Аким надоумил давать в придачу к их номерам еще и петрушечные представления. Обзавелись ширмами, заказали вырезать из липы кукол для комедии: портного Нитку, доктора Касторку, двух чертей, двух полицейских. И еще — носатую тещу. Как только Петрушка взберется к ней на плечи да начнет погонять — публика покатывается от смеха. В кукольной потехе отличался отец: лучше его никто не умел говорить за кукол на разные голоса.

Характер сыновей Никитина стал вырисовываться сызмальства. Старший Дмитрий рос мямлистым тугодумом. Сонный и нерешительный, он, однако, был склонен к неожиданным вспышкам гнева. Аким же, напротив, в мальчишестве хилый и болезненный, отличался сообразительностью и хитростью. Так выходило: скажет что-то — и всегда к месту, ввернет, бывало, словцо — в самую точку. И уже привык ловить одобрение. Петр же характер имел легкий, незлобивый, увлекающийся; беспечен и отходчив, он был необыкновенно общителен и, ко всему, шумливый забияка. Дмитрий и Петр постоянно тянулись друг к другу, возможно, их объединяло всегдашнее желание перечить среднему брату, превосходство которого признавалось родителями и другими взрослыми.

Незаметно, исподволь складывалось так, что верховодить в семье Никитиных стал Аким, смышленый, с цепкой памятью и удивительной способностью ко всяким арифметическим подсчетам. Когда возникала надобность обмозговать какое-либо дело, требовалось принять решение, последнее слово обычно оставалось за ним. Вот и повелось в доме «Что скажет Аким», «Как решит Акимушка», «Дождемся Акима, тогда и видно будет». Впрочем, к его словам прислушивались не только домашние. О рассудительном, наделенном практической сметкой пареньке говорили «самостоятельный».

Довелось ли сыновьям Никитина посещать школу. Неизвестно. Однако, судя по собственноручным письмам и деловым записям, можно сказать с определенностью — Дмитрий и Аким не учились. Что же касается Петра, то его почерк и синтаксис позволяют думать, что ему привелось посидеть за партой.

В ту пору петрушечники Никитины жили на Печальной улице; через нее во время холеры возили покойников. С этой улицы, название которой звучало символически, из флигеля-развалюхи отправлялись они ежедневно — исключение делалось лишь при ливневом дожде и стуже — на свой промысел. Целыми днями возили они тележку с органом и прочим нелегким скарбом от одного людного места до другого, останавливаясь на площадях, базарах, в скверах. (Потому-то и называли уличные артисты выступления под открытым небом на газонах «газировкой»).

Детства у братьев, в сущности, и не было. С малых лет в труде, в отрепьях, впроголодь, на кусках и корках, на вобле да картошке, покупаемой тут же на улице у кухарок-разносчиц. Острый запах этой картошки, сдобренной луком и бог знает каким жиром, помнился им долгие годы Да, что-что, а почем фунт лиха, они знали...

Особенно любили Никитины «газировать» на вечно оживленной волжской набережной. Им тоже, как и грузчикам, бурлакам, Волга была кормилицей. Они знали наперечет имена пароходов, паромов, барок, расписание всех линий вверх и вниз Осторожно и долго спускали они свою тележку по крутым взвозам и там, внизу, где-нибудь возле шумных пристаней, купален или парома, начинали свое представление. У каждого четко обозначившаяся роль. Отец, как только выбрано место, принимается крутить ручку «англизе», пронзительно высвистывающего «По всей деревне Катенька». Дмитрий сгружает гири и ширмы, он атлет, ходит по пояс обнаженный, надувает бока перед грудастыми кухарками в пестрых фартуках и чистюлями-горничными. Расстилать коврик на обязанности младшего Аким — гаер, по сегодняшнему клоун, он в яркой одежде, на нем малиновый камзол, светло-серые панталоны в полоску и колпак о двух рожках, на котором позвякивают бубенчики. Он уже напустил на себя лихую веселость и пошел балагурить, громко сзывая публику, приманивая мешкающих.

Довольно рано уразумел Аким, что в их ремесле тот сыт, кто побойчей, кто прибауток да побасенок больше знает, кто врать научился, не запинаясь. В руках у гаера веревка с маленьким мешочком на конце, наполненным песком. Когда вокруг столпится достаточно зевак, Аким-клоун с озорными шутками начинает крутить веревку по земле, задевая об ноги собравшихся и очерчивая все больший и больший круг. По кромке очищенного круга усадят на землю мальчишек (они первыми обступают комедиантов) и дадут им держать веревку-ограждение. Это и есть «фрай» — прижившееся у нас слово, завезенное иноземными артистами. Теперь можно и начинать... Петр передает в отцовы руки обезьяну Лельку, пригревшуюся у него под курткой, и, сбросив с себя одежонку, выходит на ковер. Мальчишки с жадной завистью глядят, как ловок их сверстник-акробат, как гибок, как извивается ужом.

Самый большой успех был у Лельки. Обучил ее Аким. На задних ногах умела ходить, честь отдавать, изображала пьяного, смешно шатаясь из стороны в сторону. А как скажут ей: «Вон городовой идет!» — Лелька — шмыг под тележку... Он же выучил обезьянку по кругу собирать в шапку «тренгель» — на языке бродячих артистов те гроши, которые публика бросает им. Редко кто, глядя на забавную артистку в рубашонке пунцового атласа, не расщедрится на медяк. Эта счастливая выдумка быстро поправила дела семьи.

Особо тягостная пора для шарманщика и прочего актерствующего народца приходилась на великий пост, когда запрещались почти все развлечения. С нетерпением ждали Никитины пасхальных праздников. И едва только на пригретых солнцем холмиках зазеленеет первая травка, братья уже несутся, выбирая, где посуше, на Московскую площадь — исконное место саратовских торжищ и народных развлечений. Здесь, среди дробного перестука молотков, визга пил, сладостного запаха свежих стружек, среди оживленного гомона артельщиков, сооружающих в преддверии пасхального веселья торговые строения, зрелищные палатки — всевозможные панорамы, паноптикумы, балаганы, молодым рукам всегда находилась какая-нибудь работа: без горсти медяков домой не возвращались.

И наконец — вот оно первое пасхальное утро. Московскую площадь не узнать, как по волшебству вся преобразилась, взорвалась, словно фейерверк, затейливой цветистостью красок, музыкой, громыханием барабанов, возбужденным гомоном толпы.

Самое - заманчивое — балаганы. Даже просто толкаться перед входом, слушать складные раешные прибаутки и разглядывать на фасаде картинки, яркие, многоаршинные и такие завлекательные — и то какое удовольствие!

Случалось, что братья попадали в балаган на представление. Глядели во все глаза. Ревностно наблюдали, что да как делают артисты, среди которых встречались и весьма искусные. Накрепко — слово в слово — запоминали смешные куплеты, шутки паяцев. Первые настоящие уроки будущие знаменитые циркисты получили именно здесь, в балаганах. Слово «балаган», кстати заметить, тогда не имело уничижительного оттенка, какой вкладывается в него сегодня. Напротив, во времена детства Никитиных балаганы сплошь и рядом были единственным зрелищем, доступным широкому кругу людей, и пользовались у народа большой популярностью.

Братья Никитины, бредившие балаганом, были счастливы, когда однажды проезжий комедиант-итальянец, увидев их выступление возле пристани, уговорил отца отпустить детей к нему на выучку.

Обучали их, как было принято всюду, посредством оплеух и зуботычин. И все же многое они переняли там: Аким научился гимнастике на трапеции, Петр — глотать шлаги, Дмитрий — удерживать на себе акробатические пирамиды.

Как-то хозяин сказал, что маленького Петра будут готовить для икарийских игр. По утрам на сцене расстилали коврик, и мясистый, с брюшком учитель грузно ложился на тринку — специальную подушку-лежак, дающую упор бедрам, и с удивительной для него ловкостью подкидывал ногами своего малолетнего партнера. Все упражнения Петр схватывал враз, на лету. Вскоре они подошли к самому трудному — к сальто-мортале. Стоя на ногах учителя. Петя должен выкрутить сальто и опять прийти ногами точно на его ступни. Сальто у будущего премьера цирка не получалось: то недолет, то перелет. Не помогало даже всегдашнее изощренное наказание, только икарийцу, работающему ногами, и доступное. В нетерпеливом раздражении хозяин, словно в клещи, схватывал малыша за шею ступнями своих сильных тренированных ног так, что даже дышать нечем, резко подтягивал к себе — к налитым злобой глазам — и больно обжигал щеки торопливыми оплеухами — шлеп! шлеп! шлеп! — и так же ногами брезгливо отшвыривал от себя побитого.

А сальто у запуганного насмерть ученика все равно не выходило.

И тогда итальянец расставил вокруг своего лежака, этой проклятой тринки, стулья ножками кверху и сказал одышливо, с ухмылкой: «Не попал на эта большая нога, попал на эта маленькая», — и угрожающе постучал до стулу. Сомлевший от страха малыш стоял на задранных ножищах мучителя, а внизу острыми пиками торчали черные ножки венских стульев... Лежащий сердито понукает: «Ну!., ну!..» А ребенку никак не отважиться на прыжок, мышцы одеревенели и совсем не подчиняются, будто в кошмарном сне... «Эй!.. Эй!» — раздраженно стряхивает его с ног толстяк.

Вслепую, с замиранием сердца, лишь бы кончилась эта пытка Петя бросился на сальто. И в тот же миг почувствовал ужасную боль и заорал во все горло, схватившись за бок. Дмитрий откинул братишке рубаху и, увидев красную ссадину, поднял хозяина за грудки, выдохнул ему в лицо: «Убью, гад!»

В ту же ночь они бежали. Начались изнурительные мытарства. Подобрал братьев «несгораемый человек», как он писался в афишах. По воспоминаниям Петра Никитина, это был плут из плутов, злобный скряга; он держал мальчишек в черном теле и драл с них семь шкур. Вот уж, действительно, попали из огня да в полымя. Были они и артистами, и расклейщиками афиш, и грузчиками: ворочали сундуки, в особенности тяжело давалась переноска огромной металлической жаровни.

Когда объявлялся выход «единственного в мире и неповторимого», Дмитрий и Аким выносили на сцену жаровню и веерами раздували тлеющие угли до искр, до синего пламени. Вскидывая вверх свой заостренный, подобно турецкой туфле, подбородок, «несгораемый человек» плясал босиком на красных углях лезгинку.

Перед каждым выступлением он запирался в тесной каморке, а у дверей ставил Дмитрия со строгим наказом не впускать ни души. Дмитрий и подглядел, что покоритель огня смачивал ступни жидкостью из какого-то флакона...

Конец у этой истории типичен для дореволюционного циркового ученичества: шарлатан скрылся, бросив своих малолетних подручных на произвол судьбы. Ничего им не оставалось, как снова «газировать». Ходили с ковриком под мышкой по базару, по всем злачным местам, по дачам богачей. Полушка к полушке копили на дорогу до Саратова. Однажды обнаружили, что на базаре строят балаган. «А что, ежели попытаться...» Только кто же станет с ними разговаривать в таком-то виде: обтерхались до крайности. Решили приодеть хотя бы Акима. В лавке у старьевщика торговались за подержанный костюмчик до хрипоты. Балаганщик выслушал рыжего мальчика, «уполномоченного труппы», исполненного чинной солидности, и велел показать все, что братья умеют. И взял их, за гроши, конечно, но взял и учил цирковому ремеслу. В своих скитаниях Никитины сменят много балаганов и хозяев: к одним нанимались лишь на время ярмарочного торжища, к другим на целый сезон.

В Саратове их не было без малого четыре года. Вернулись уже неузнаваемо возмужавшие, бравые, обветренные всеми штормами и бурями, уверенные в себе, словом — тертые калачи. О выступлениях на улице теперь не могло быть и речи, теперь они артисты балаганов и увеселительных садов — это уже, считай, рангом выше. Владельцы зрелищных заведений на Московской площади стали охотно брать к себе Никитиных: номера у них были приличные. Требуется роли сыграть в пантомиме — пожалуйста. Но за что более всего их ценили, так это за умение «держать раус».

Раус — узкий балкон перед входом в зрелищное заведение, сюда поднималась по лестнице труппа в костюмах и приманчиво завлекала публику на представление. Аким Никитин прослыл таким искусным зазывалой, что мало было ему равных. Брал он не рифмованными «складешинами» или заученными побасками, а умел находчиво острить; умел поддеть меткой шуткой кого-либо из толпящихся внизу зевак, глумливо уколоть или передразнить проходящую мимо барыньку, да так, что разом заставит всех повернуть головы ей вслед и рты растянет смехом; умел, учитывая момент, кинуть сверху парням и девкам соленую двусмыслицу или пройтись по адресу околоточного, фигура которого замаячит неподалеку. Гаеру-насмешнику все, что ни сморозит, сходит с рук.

Но в особенности ярко его способность завязывать шутейную перебранку с публикой обнаруживалась, когда в толпе объявится какой-нибудь зубоскал. Слушать, как Никитин будет перекидываться с ним острыми словечками, выходила вся труппа. Если такое случалось — к балагану не пробиться. Публика, сроду жадная до всяческих состязаний, награждала каждый хлесткий ответ взрывом хохота.

Впрочем, любил Аким импровизировать и на представлении, и преимущественно, когда в его руках были куклы. Именно о таких вот русских острословах и говорил Некрасов, что они частенько «в речь Петрушкину вставляют слово меткое, какого не придумаешь, хоть проглоти перо».

В конце шестидесятых годов братья Никитины — уже сами содержатели балагана. Втроем они давали целую программу: цирковые номера, сопровождаемые органом, кукольную комедию, дрессировку собак и обезьян и в качестве «гвоздя» — пантомиму. Дела шли небезуспешно. А когда объединились с физиком К.О. Краузе — и вовсе пошли в гору. Краузе — личность во многом примечательная — сочетал в себе передовые по тем временам технические знания и способность переплавлять некоторые достижения науки в зрелищные формы. Одним из первых, например, он познакомил русскую провинцию с живыми картинками — кинематографом.

Никитины и Краузе открыли собственный театр с интригующе-замысловатым названием «Кладдеррадач». Для первых представлений арендовали театральное помещение у саратовского купца-мецената Осипа Шехтеля, владельца магазинов и гостиницы. Афиша, отпечатанная по-тогдашнему на тонкой цветной бумаге, донесла до нас содержание этого необычного спектакля. «В воскресение 23 генавря 1872 года с дозволения начальства в доме Шех-тель физиком К.О. Краузе и гимнастами братьями Никитиными дано будет большое увеселительное представление в пяти отделениях... Отделение 1. Гимнастические упражнения исполнят братья Никитины. 1) Игра Диогена. 2) Каучук, или человек без костей. 3) Арабские прыжки. Четыре гладиатора. Антракт 10 минут. Отделение 2. Бриллианто-радужный фонтан».

Афиша длинная. Все обещанное публике в ней описывается в подробности: «Фантастические живые картины под названием «Хрустальный грот Наяд». (Для этого приглашали танцорок.) Указано, что стальная сабля, которую будет глотать П.А. Никитин, 26 дюймов длиною. Подробно перечислены все одиннадцать картин исторической пантомимы «Из времен 1835 г. «Нападение на семейство полковника и неожиданное спасение его жизни». Пантомима занимала третье отделение. В четвертом — туманные картины. «Пятое — «волшебный вечер, состоящий из новых комических картин и всевозможных радужных переливов, цветов или хромотронов. По окончании представления физик К.О. Краузе покажет друммондов свет из различных аппаратов... Во время представления и в антрактах будет играть хор дивизионной музыки». В самом низу мелкими буквами: «Печатать разреш. полицмейстер М. Попов. Саратов. Типография И. Кувардина».

Деловое компанейство Никитиных с Краузе длилось долгие годы, а дружба — всю жизнь. Человек разносторонне образованный, он бесспорно оказал положительное влияние на формирование личности каждого из братьев Никитиных.

Смолоду у Акима Никитина было заведено делать ежедневные записи. Этой своей привычке он оставался верен всю жизнь. Сохранилось несколько толстых конторских книг и блокнотов, которые он вел собственноручно.

В подавляющем большинстве это деловые заметки, вроде: «...Нанят Андрей Федорович Жаров, ценою за 30 руб.»... «На свечи 7 1/2 руб. серебром»... Встречаются записи и типа дневниковых. В блокноте, датированном 1872 годом, Аким Никитин приводит перечень городов, в которых они выступали: «1872 тракт был: из Саратова в Уральск; из Уральска в Саратов; из Саратова в Баланду и обратно; из Саратова в Астрахань (играли с первых чисел июня по 28 августа в саду Давыдова); из Астрахани по Волге до Нижнего и на машине (то есть на поезде) до Иванова (играли в местном театре с 7 сентября по 24 сентября)». Кроме того, братья Никитины в том же году выступали во Владимире (дважды), Муроме, Коврове.

Таким же насыщенным гастролями был и следующий — 1873 год. 8 января Никитины выехали из Коврова в Шую, где играли до 30 января. Далее через Москву — Серпухов прибыли в Тулу и приступили к постройке балагана, который собирались открыть на пасхальные праздники. Среди фамилий плотников и денежных сумм на покупку гвоздей, досок, свечей и прочего неожиданно встречаем: «Благовещение. В воскресение — снег и слякоть весь день». Написал это Никитин вовсе не случайно: по народной примете, погода на пасху будет такой же, как на благовещение. Успех же балаганщиков полностью зависит от капризов природы: хорошие стоят дни — хороши и сборы. И действительно, как это видно из последующих записей, в Туле Никитиным не повезло.

На страницах этого же «гроссбуха» находим список пантомим, игранных, видимо, труппой Никитиных. Поскольку ныне уже забыто большинство из этих пантомим, а есть и такие, которые в литературе о цирке никогда прежде не упоминались, право, не будет лишним привести никитинский список полностью: «Сумасшедший в бочке», «Родриго», «Лапоточки», «Гризетки», «Дети в школе», «Дон Кихот», «Жако», «Три жениха», «Арлекинада», «Сапожник», «Макароны», «Красный великан», «Невинность греха», «Русское семейство», «Корсар», «Браконьеры», «Нотариус, или Сгоревший парик», «Рекрутский набор». Такое обилие названий — лишнее свидетельство популярности этого зрелища. Оно и понятно, если не забывать, что кино тогда еще не было, а театр для простого народа был слишком дорогостоящим удовольствием. Остросюжетные, полные динамики пантомимы, которые, как правило, всегда содержали в себе много смешного, вызывали большой интерес. А кроме того, цирковые артисты, исполнители ролей, умели не только хорошо играть (этому учили с детства, наравне с акробатикой и танцами), но и делали по ходу сюжета головокружительные трюки, включали в действие дрессированных животных.

Жизнь Акима Никитина к этому времени стала поворачивать в новое русло. Теперь ему, выходцу из низов, простолюдину, неучу, приходилось как главе зрелищного заведения вести дела с партнерами иного круга, стоять на одной доске с людьми, которых прежде видел лишь издали и о жизни которых имел лишь смутное представление. И хотя Акиму Никитину нельзя отказать ни в наблюдательности, ни в гибкости ума, все же не раз случалось ему испытать едкий стыд за промахи, которые допускал по недостатку воспитания. Но где и когда было ему учиться светскому обращению. И Аким Александрович с удивительным рвением наверстывает упущенное, старается освоить премудрости этикета.

Весной 1873 года Никитиных пригласил в свой цирк Беренек, австрийский подданный и заурядный дрессировщик лошадей. Это были первые выступления братьев на манеже. Дела у австрийца шли из рук вон плохо: кругом задолжал, держался на векселях и, чтобы добраться до дома, в фатерлянд, в конце концов вынужден был продать имущество и лошадей. Первыми, кому Беренек предложил купить свой цирк, были братья Никитины.

Сильный, ладный, разрумянившийся с мороза, тридцатилетний крепыш Аким Александрович входил в контору нотариуса Н.М. Амосова, уверенный в себе, полный достоинства — кто скажет, что сын бывшего крепостного.

— Господин Никитин, — почтительно обращается к нему помощник нотариуса, — партнер ваш еще не изволили явиться.

Аким весь подобрался, как пойнтер в стойке. Ожгла опаска: а вдруг свильнул? Нет, не должно, не может быть, ему все одно так и так деваться некуда. Акиму Никитину доподлинно известно, сколько этот самый Беренек задолжал хозяину гостиницы, сколько артистам, выведал Аким и про долги за керосин, за печатанье афиш, за сено и овес.

Вспомнилось Акиму, с какой горячностью, с каким усердием убеждал его вчера Беренек продолжать дело в качестве компаньонов на новых, выгодных для господина Никитина условиях. Хотя Аким наперед знал, что ни в коем случае не даст согласия, все же делал вид, что прислушивается к посулам австрийца, а про себя думал: «Нужен мне такой компаньон, как дыра в сапоге.

Нет, герр Беренек, дело-то надо с умом вести. А вы, сударь, об нашей публике никакого понятия не имеете. И мне руки связывали. А я уже сыт этим по горло. Вы русского человека на свой басурманский аршин мерите. А ныне-то ведь мода на ваше, на иноземное, заметно на убыль пошла, ныне русский потянулся к своему, родному. Вон на святой неделе сколько тут балаганов стояло? Четыре. Иностранцы в трех, а четвертый наш — братьев Никитиных. А к кому народ ломился? К Никитиным. А почему? Да потому, что братья Никитины и пригласить публику умеют, и знают, чем ей потрафить, что ей по вкусу. А вам оно—не по ноздре. И это еще цветики. Заимеем настоящий цирк, вот тогда и поглядим. Хватит от всяких компаньонов зависеть. Только собственное дело. И чтобы самим решать что да как».

Аким Никитин ощущал себя богатырски сильным, и сила эта казалась ему беспредельной, неиссякаемой. Цирковое дело он с уверенностью считает серьезным и важным. И вести его намерен по-иному. И перво-наперво — огромный зверинец при цирке. Он давно уже подметил: русская душа ко всякой живой твари тянется, что твои дети, медом не корми — дай поглазеть на зверушек. Встанем на ноги, будем выписывать тигров, львов и, конечно, слона, даже двух. И кого там еще? Попугаев, ну и, понятно, медведей, лисиц, пантер, жирафу выпишут и всяких других заморских чудовищ. Только делать это надо не с кондачка, а подумавши.

По всему фасаду узорные фонари электрического освещения — такое он видел на днях в журнале. Публика на одни фонари будет приходить смотреть — кому ни в диковинку. По приезде в новый город вся его труппа пройдет главной улицей. Это будет праздничное шествие, кавалькада: колесницы, расписанные золотом, артисты в красных костюмах, гаеры на ходулях, оркестр в оранжевых венгерках и белых лосинах с тамбурмажором впереди, а следом лошади в дорогих попонах, слоны, зебры, верблюды, и у всех на головах пышные разноцветные султаны... Эти мысли настроили Акима на приподнятый лад. Его уже подхлестывал нетерпеливый зуд, сердце жаждало больших дел, хотелось ворочать глыбы...

— О-о, господа, — Беренек ввалился, шумно отдуваясь, в пальто нараспашку, и прямо с порога полез в жилетный карман за часами — на сколько же он опоздал? Но спохватился — часы-то ведь тоже в закладе. И переиграл жест на другое — вытащил платок, вытер розовое лоснящееся лицо.

Аким вглядывается в Беренека, хочет узнать, что у того на уме, — с этим будь начеку, не первый день знакомы.

— Итак, если у Акима Александровича и у... — Беренек, болезненно поморщась, поворачивается всем корпусом, — у господина Амосова нет никаких изменений, то можно, пожалуй, и приступить.

Четким каллиграфическим почерком нотариус пишет на большом листе гербовой бумаги: «...австрийский подданный Эмануель Беренек и саратовский мещанин Аким Александрович Никитин...» Беренек достает из кожаного портсигара папиросу, не сводя глаз с пера, которое со скрипом выводит: «...продаю принадлежащее мне заведение цирка, состоящее из лошадей, фургонов, шапитона, костюмов и прочих принадлежностей, относящихся до сего заведения...—Беренек склоняется над столом. — Должен заплатить мне, — пишет нотариус, — 1075 рублей серебром». С розового лица Эмануеля сошла напряженность, он первым ставит свою подпись слегка дрожащей рукой. Никитин по обыкновению после твердого знака в конце своей фамилии выписывает щеголеватый завиток.

Хмельной от удачи, он со звоном высыпает на стол кучу серебра...

Дома Аким Никитин отомкнул свой дорожный баул, достал заветный «гроссбух» и, обмакнув перо в чернила, размашисто вывел: «1873 года, декабря 5-го дня, среда, принял цирк от г-на Беранека в полное владение — Аким Никитин».

— А в Самару? — допытывается Аким, заглядывая в глубину старческих, уже замутненных глаз Зотова. — Значит, не одобряешь. А вниз податься, скажем, в Камышин?

Вторые сутки цепко держит его эта думка — куда ехать? Но старик верно говорит, надо танцевать от ярмарки. Этот вечный скиталец, усталый кочевник все ярмарки знает наперечет, как он, Аким, своих кукол. Зотову доподлинно известно, где какая, когда открывается, какой главный товар.

— В Харькове, к примеру, целых четыре ярманки, — поясняет Зотов. — Троицкая — это главная по всей Малороссии шерстяная ярманка. Сколь нашего брата кормится на ней — и не сочтешь. Да еще, почитай, четыре Роменских в Полтавской губернии. Потом в Воронежской губернии ба-альшущие скотские ярманки. Ездили, значит, следующим макаром. К Новому году подгадывали быть в Харькове. С шестого января там начиналась знаменитая на всю Россию Крещенская ярманка. Посля Харькова, как, значит, там отработали, едем — когда на Роменскую в Полтавскую губернию, она в аккурат откроется на масленицу, а когда в Киев, мать городов русских, с пятого по двадцать пятое февраля, а уж оттедова торопились во что бы то ни стало на Алексеевскую поспеть. Богатая ярманка, больше двух недель тянется. От-кувыркались, значит, и — куда? Можно в Симбирск на Соборную, а можно в город Курск, на Коренную. Самая, почитай, знаменитая, целых двадцать дней гудит: от девятой пятницы после пасхи.

«Пожалуй, все это надобно записать, — решает Аким, — пускай Петек берет чернила и перо, а Зотову начинать сызнова. Одно уже и теперь ему ясно — на Крещенскую ярмарку в Харьков ехать не резон. Первое — уже поздно, а второе и главное — слишком большой риск начинать в таком крупном городе. Еще неизвестно, как пойдет у них дело, понравятся ли публике?

Да, вот еще, — с неостывшим огорчением подумал Аким, — провизия в дорогу не закуплена. И как только мать обернется до первой кассы... А ведь предстоит еще и овса подкупать. А приедем на место, афиши заказывай. В чужой-то типографии о кредите и слушать не станут. И чиновникам сунуть, чтобы место отвели... Не начали еще, а расходы уже капают. Да что там капают! Это доход капает, а расходы рекой льются... Думай, Аким, думай! Так выбирай место для начала, чтобы дорога не слишком дальняя, ненакладистая».

— Вот так, ангел мой, с хорошим хозяином кольцом от ярманки до ярманки и ездили, — заключил Зотов.

И сразу же все шумно загалдели, заспорили с жаром, бурно, наперебой. Это касалось всех, и потому каждый гомонил свое, не слушая другого, каждый уверен, что его предложение самое наилучшее. И только Аким молчал. Он слушал и прикидывал. Да, по всем статьям выходило в Пензу.

Аким встал, и галдеж прекратился. Ждали его слова. И он сказал о своем выборе и, по обыкновению, понятно объяснил, почему им выгоднее всего начинать именно там. «Ежели не мешкать с отъездом, то, я чаю, к рождеству в аккурат поспеем». Вместе с Никитиными в Пензу отправлялись их компаньон Краузе и приглашенная в труппу превосходная наездница девица Юлия.

Рано утром семнадцатого декабря оба фургона братьев Никитиных выехали на Пензенский тракт. Им предстояло отмерить по вьюжным дорогам 199 верст.

До открытия ярманки, приуроченной к двунадесятому празднику — рождеству, оставалось всего шесть дней. А у них полный провал, ошеломительный форс-мажор. Шуточное ли дело: отмахать такой путь — и уезжай не солоно хлебавши.

Еще какой-нибудь час назад Аким Никитин в приподнятом расположении духа шагал в ярмарочное управление, заранее предвкушая, как будет распоряжаться постройкой. И вдруг на тебе: «Мест уже нету»... Чиновник, одиноко сидевший в тесной комнатенке, как отшельник в келье, любезно, даже будто сожалея, втолковывал ему, онемелому, что вышло постановление больше на ярмарочном землевладении участков не отводить.

Аким понуро бредет, сам не зная куда, напряженно обдумывая — как выйти из пикового положения? Ведь он в ответе не только за свою семью, но и за чужих людей, доверившихся ему. Как быть? Сдаться? Поклониться содержателям балаганов — возьмите христа ради? Так и это пустое: труппы у всех давно набраны. Ежели и возьмут — за копейки. А наезднице, впрочем, без манежа и вообще не работать. Неужто опять фрай. От чего ушли, к тому и воротились.

«На землевладении участков не отводить», — звучит в ушах приговор чиновника. Ноги сами собой ведут под гору, подальше от хлопотливой ярмарочной суеты, вызывающей досаду. И вдруг — что такое? Перед ним широко расстелилось снежное поле, игристо поблескивающее на солнце свежей порошей. «Река», — промелькнуло в голове. Поодаль увидел: наезжена дорога на противоположный берег, и по ней в оба конца пусто движутся возки и люди. Справа, почти у самого берега, мастеровые заканчивают навес над торговым рядом. Внезапно его осенило: места нет на земле, но ведь на реку-то, на лед, запрет не распространяется — вот он и выход! Вздохнулось полной грудью, словно выбрался на свет из глухого удушливого подземелья.

Оба расшатанных скрипучих фургона и фуру перегнали к берегу. Юлия ловко выпрыгнула из двери. Оглядевшись, она указала рукой, просунутой в муфту, на снежный наст и спросила с наивным простодушием:

— Это что же, вот тут прямо на снегу и будет манеж? Как интересно. Ни разу еще не работала в таком цирке. — Она вовремя заметила летящий в нее снежок и ловко увернулась. Снежок белым блином прирос к щеке Дмитрия. Петр раскатисто хохочет, сминая новый.

— Будя, будя! Чисто дети,— ворчит мать — второе лицо в семье Никитиных, женщина крутого нрава, с твердой мужской рукой. Она бегло оглядела отведенный участок, обозначенный вешками из палок, воткнутых в примятый снег, покачала головой, дескать: «Ну и ну» — и бранчливо скомандовала: — Чего рты поразевали? А ну, марш за дело! Петьк, а Петьк, где лопаты?

Аким поспешал с лесной биржи, хмельной от удачи: уговорил хозяина отпустить весь материал в кредит. По дороге нанял и привел четырех плотников-бородачей. К нему вернулась, как всегда при удачных оборотах, его ухарская замашка.

Еще издали, с подхода, он объял своим скорым взглядом всю панораму целиком: костер на берегу, мать, склоненная над котлом, окутанным паром, лошади выпряжены и возле фургонов вскидывают головы с торбами. На реке большой, аккуратно вырезанный в снегу квадрат, выметенный до голубеющего льда. «Славно расчищено,— удовлетворенно отметил он.— А выдержит? Помилуй бог: семь сотен мест. А с галеркой и вся тыща. Не провалится под лошадьми?» Перед глазами возникли зеленоватые кубы льда, которые возили в конце зимы с Волги. С детства врезалась в память эта картина: лошади гуськом натужно тянут в гору сани с ледяными глыбами, посверкивающими на солнце стеклянистыми гранями. Лед толстый — до аршина и более. «Выдержит, сомневаться не приходится. И снег они с умом покидали. Получилось, что участок с трех сторон обнесен высоким валом». Снова обвел схватчивым взглядом расчищенный квадрат, как лучше ставить цирк. Дело это им всем внове. Тем паче, что сооружать приходится не на земле. Промашка тут в особенности недопустима. Вот, скажем, боковые проходы явно тесны, не лезть же публике после сеанса на сугробы. Придется еще отгребать. Дворик позади вот тоже отгородить бы надо. И прорубь свою — лошадей поить. Где ей место? Как удобнее конюшни поставить? Как фургоны? Дорога каждая минута...

— Хозяин,— деликатно постучал по спине рукавицей пожилой плотник в опрятном зипуне,— фонари найдутся? Или смола?

Да, вот кстати — фонари. Аким велит отцу почистить с конюхом Егором стекла и заправить все фонари и все лампы. Потом Аким подхватил старый чемоданишко, в котором хранится немудрящий набор инструментов и всяческие железяки, и скорее на лед. Примерился, сощурясь, где быть манежу. Опустился на колени и вколотил в ледяной пол по центру будущего манежа большой гвоздь, к моторому привязал веревку с заостренной железякой на конце — самодельный циркуль, каким испокон прочерчивают окружности.

— Первый гвоздь первого цирке братьев Никитиных,— с веселой улыбкой сказала Юлия, опускаясь рядом на муфту, подложенную под колени. И так же весело спросила, может ли быть чем-либо полезной.

— Будете потом жаловаться, что Никитин поставил вас на колени,— кивком указан он на ее позу.

Юлия подхватила шутку и сразу же в тон:

— Нет, Аким Александрович, не буду. Мне ведь теперь море по колено.

— Положим, не море, а река...

В карих глазах Юлии и серо-голубых Акима метнулись озорноватые искорки. Его развеселил этот неожиданный словесный поединок.

На берегу выстроилась вся никитинская ватага. В ожидании дела рукам наперебой подают советы.

— Нет, Петя, сперва не барьер, а шапитон поставим. Под ним не так ветрено работать.

Листая при свете костра записную книжку, Аким отыскал план установки шапитона и, сверяясь с ним, начал размечать долотом места для несущих мачт и растяжечных кольев...

Весь следующий день кипела работа. К, вечеру, в наползшей темени, гигантский шатер уже высился посреди ледяного поля, будто громадный воздушный шар перед взлетом.

...Отец щурко глядит на сцену — плотники вколачивают последние гвозди. Аким сказал, что орган будет стоять там, и ему, старику, придется перед каждым сеансом карабкаться по шаткой лесенке — это с его-то глазами: совсем ведь никудышные стали.

За спиной что-то громыхнуло. Обернулся и скорее догадался, чем увидел: Петруша перемахнул через барьер галерки, как с холма, громко стуча сапожищами о гулкие доски. Не останавливаясь, бросил отцу через плечо: «Послал люки проверить».

Заряжать люки — квадратные отверстия в полу сцены,— тщательно скрытые от глаз публики, узорно расписанной холщовой подстилкой, до недавнего времени было на обязанности отца. Хлопот с ними доставало: хитрые пружины для таинственных исчезновений, клапаны, трубки, резиновые груши с пудрой дым производить — и все изволь держать в полной готовности к действию. И так для каждого сеанса. А ведь их, сеансов-то, праздничным днем в балагане, почитай, не меньше десяти, а случалось и более того. Под одной крышкой люка он подвязывал петарды, чтобы «толстяк-полицейский проваливался в преисподнюю с оглушительным выстрелом», однако по старческому недомоганию дважды не успевал устроить взрыв, и Аким, рассердясь, отстранил отца от люков.

Его отяжелелые мысли плетутся неторопко и все о том же — о сыновьях и особливо об Акимке, которого журит по-отцовски строго, но справедливо, пеняет за неуемным, не знающий меры нрав, за то, что и себя изводит, и другим ни спуску, ни передыху не дает. Никого не милует. В деле для кого ни отце с матерью, ни родни. Прошлой-то ночью барьер кумачом обивали, все ужо с ног валятся, а он заладил: «Пока не закончим — ни один не уйдет». Все от злости зубами скрипят, а все ж таки доделали. Ну до чего упористый уродился. А тоже ведь и жаль сыночка, совсем как есть вымотался. Хоть и семижильный — а что как свалится? И все. И встало дело.

Александр Никитович вдыхает и выдыхает воздух полуоткрытым ртом протяжно, с трескучим хрипеньем... Сквозь дрему услышал— появился Аким. И старик сразу же взбодрился, сел прямее. И все вокруг прекратили зубоскалить, смахнули с лиц улыбки и как-то вдруг невольно подтянулись. Аким с места в карьер: еще от дверей начал громко распоряжаться.

Все сообща стали втягивать на сцену веревками тележку с «англизе». Скованный немым страхом, с замиранием сердца следит старик за органом, плывущим по воздуху,— боже милостивый, только бы не уронили, только бы не уронили. Он перекрестился и осенил крестом тележку.

Бережно протирает Александр Никитович серебристо сверкающие трубы органа, красоты, на взгляд старого шарманщика, необыкновенной. И голосище какой, голосище, что твой оркестр! Тряпка скользит по малиновой тележке, по рычажкам, по медным бляхам, которые при свете ламп так и горят. В слезящихся глазах уже рябит, а он все начищает и начищает запотевший металл...

Аким возвращается верхом через ярмарочную площадь — обширный многолюдный табор. Он едет по улочкам-проходам между сколоченных на скорую руку лавок, палаток, балаганов, зверинца, паноптикумов — как все это знакомо ему. Снега почти не видно, все засыпано сеном, оно лежит под ногами темно-серым слоем. Повсюду скопище возков, кибиток, розвальней, и все нагружены поклажей, все обвязаны веревками, и у всех оглобли задраны в небо — целый лес. И костры, костры, костры. Вечерняя площадь полна звуков: конского ржания, собачьего лая, в загонах мычат быки и коровы, жалобно мекают овцы, стучат молотки — вколачиваются последние гвозди. Здесь все живет, все дышит, все пульсирует ожиданием завтрашнего праздника и ярмарочного торжища.

Не первый день сверлит Акима тревога: а что как публика не пойдет в холодный цирк? И поставлен к тому же на отшибе. Может, все-таки раус пустить для страховки? Как назло и конкуренты нынче подобрались опасные: не считая паноптикумов и музеев всяческих, во всех трех балаганах сильная приманка. Эйгус весь фасад завесил плакатами с изображением огромной змеи. Этот верен себе, как всегда будет играть на борьбе с удавом. А у Розенцвейга ставка на лилипутов: «Самая маленькая женщина в мире — мисс Виолетт». Зуев? Тот своим медведем-великаном возьмет... Положим, и у них, у Никитиных, тоже есть что предъявить. Во-первых — лошади, во-вторых — пантомима, в-третьих — фонтаны Краузе. Кого хошь удивят. Да и вывеска свое сделает.

Перед фасадом цирка, еще не убранного красочными плакатами. Никитин спешился и передал Ворона подоспевшему Егору, а сам торопливым шагом прошел внутрь. Он вытащил из-под полушубка матерчатый сверток. Один край развернутого квадрата держит Юлия широко раскинутыми руками, а другой он сам. Все молча любуются флагом, аккуратно подрубленным и стачанным хохлушкой-белошвейкой.

— Прекрасно, конечно, но к чему такой большой? — пожимая плечами, сказала Юлия.

Дмитрий ввернул заносчиво:

— Таких уж ни у кого не будет.

На это, собственно, он, Аким, и рассчитывал, чтобы всех за пояс заткнуть. Шесты заготовлены, завтра, как откроется ярмарка, и вывесят.

Весь день, не зная угомону, снует Аким по участку своей скорой походкой: из фургонов, поставленных позади конюшни, ныряет в полутьму шапитона, в дробный перестук молотков — плотники под началом Краузе заканчивают ложи,— оттуда — к фасаду, где обклеивают афишами тесную каморку— кассу для матери. Ничто не ускользнет от приметливых глаз Акима. Утром открытие, а несделанного еще целая прорва.

Вывеску и оба флага устанавливали уже за полночь, из последних сил, при свете костров на берегу.

Мать растормошила Акима, прикорнувшего на сундуке как был: в полушубке, сапогах и шапке, упрятав голову в поднятый воротник:

— Пора, сынок, пора!

Пробудился разом бодрый и свежий. Разделся по пояс и стал натираться снегом.

— Мог бы, кажется, нонче и без этого,— ворчит мать

Утро выдалось ветреным, но солнечным и не слишком морозным. И первое, что захотелось Акиму,— взглянуть при свете дня на вывеску и флаги.

По его сердцу разлилось необычайное волнение, радостное и приятное: над цирком на фоне голубого неба, шурша и потрескивая, полоскались во всю длину трехцветные флаги. И вывеска на фронтоне, грубо сколоченная из досок, щелястая и аляповатая, представлялась ему замечательно красивой, красивее некуда. «Русский цирк братьев Никитиных» — было выведено большими красными буквами по желтому грунту А по краям вывески две огромные подковы, и в них конские головы. Аким с удовольствием снова и снова перечитывает надпись, то отойдет назад, то вбок, чтобы оттуда издали разом окинуть оценивающим взглядом и залитую солнцем вывеску, и весело полыхающие флаги.

Много возведет Аким Никитин цирковых зданий, дорогостоящих и крупных, но никогда не повторится это глубокое волнение, этот испытанный им тогда благоговейный трепет, будто склонился над колыбелью первого желанного ребенка, рожденного любимой женщиной.

Не улегся этот душевный подъем, это приятное возбуждение и во время молебна по случаю открытия цирка, и позднее, когда проводил священнике и на ходу крикнул отцу: «Давай!» И тотчас вместительный шатер наполнился громким бравурным маршем, а сам Аким влетел в каморку к матери-кассирше и выдохнул: «Ну! С богом!» — и метнулся наружу, чтобы своими глазами удостовериться — будут ли брать билеты. Стоя за высоким сугробом, щурясь от солнца, бьющего в глаза, с глубоко вздымающейся грудью, Никитин во всю радость наслаждался победой: толпа густо облепила кассу, а со всех сторон к цирку бежали еще люди — боже ты мой, какое великолепное зрелище, какая награда за все труды, за все переживания и сомнения.

Развеселый и счастливый, с горящими глазами вспорхнул по ступенькам в жарко натопленный фургон — наскоро приготовиться к выходу — и, переполненный радостью, улыбающийся, отвесил мимоходом младшему дружеский тумак по голой спине. И в этот миг пронзительно, на весь белый свет, заверещал голосистый электрический звонок, быть может, единственный на всю пензенскую ярмарку — гордость башковитого Карла Краузе. Началось первое представление «Русского цирка».

Было это 25 декабря 1873 года.