Лобач-Жученко Б.Б.
«Саратовский дневник» // Лобач-Жученко Б.Б. О Марко Вовчок: Воспоминания,
поиски, находки. Киев, 1987. С. 347-360.
“САРАТОВСКИЙ
ДНЕВНИК”
Первый год саратовской жизни,
хотя еще и не налаженной, был для Марии Александровны наиболее спокойным и даже
радостным благодаря семейным вечерам в обществе сыновей. Наиболее близкой им
была семья Дмитревских.
Оказалось, что в Саратове
служит однокашник Михаила Демьяновича по Морскому училищу Константин
Николаевич Лазарев-Станищев, занимавший должность начальника службы пути и
зданий Рязано-Уральской железной дороги. Богдан ввел в дом Лобачей кое-кого из
сотрудников газеты “Саратовский дневник”. Борис учился в последнем классе
реального училища и по-прежнему мечтал о Морском техническом училище в
Кронштадте, где готовили инженеров-механиков для военного флота.
Мария Александровна
продолжала начатую на Украине литературную работу, в чем ее поддерживал старший
сын. “Саратовский дневник”, в котором уже третий год сотрудничал Богдан
Маркович, сыграл важную роль в литературной судьбе Марко Вовчок.
Богдан писал фельетоны по
поводу злободневных саратовских событий, подписываясь псевдонимом “Марк Дивес”
(имя одного из героев романа “История крестьянина” Эркмана и Шатриана), а также
регулярно публиковал за подписью “Трио” сначала “Летучие заметки”, потом
“Заметки праздношатающегося”, а с 1894 года — “Дневник Васи и Кости”. Эти
статьи Богдана Марковича пользовались большой популярностью и подняли тираж
газеты.
Новый саратовский губернатор
князь Б.Б. Мещерский, сын Б.В. Мещерского, прежнего тверского предводителя
дворянства, а затем губернатора, был приятелем Богдана в начале семидесятых
годов в Тверской губернии. Он благоволил к Марковичу и его газете, что было
известно саратовской жандармерии.
В справке Департамента
полиции о Б. Марковиче сообщается, что народническое направление “Саратовского
дневника” объясняется сотрудничеством в нем врача Марковского и кандидата прав
[надо — математических наук — Б.Л.-Ж.] Марковича. “Начальник
Саратовского ГЖУ сообщил”, говорится затем в справке, что “направление
“Саратовского дневника” агитационное, что такого взгляда на этот орган печати
придерживалась и революционная партия”, подтверждением чего служит то, что на имя
редактора Марковского и сотрудника Марковича присылают революционные издания. К
тому же редакция “Саратовского дневника” систематически нарушала предписания:
газета доставлялась для цензурного просмотра не ранее 11 часов ночи, с
расчетом, что ввиду позднего времени и утомления цензора не будет тщательно
просматриваться. Не пропущенные цензором статьи или корреспонденции помещались
в одном из следующих номеров под другим названием или в несколько переделанном
виде, причем редакция постоянно запугивала цензора своим влиянием “в высших
сферах” и жалобами губернатору.
Начальник Саратовского ГЖУ,
как говорится в справке далее, возбудил вопрос об окончательном закрытии
“Саратовского дневника” за помещение двух злонамеренных заметок о деятельности
Нижегородского охранного отделения. Здесь же отмечено, что фактическим
редактором “Саратовского дневника” является Богдан Афанасьевич Маркович,
успевший “вкрасться в доверие” начальника губернии, так что его сиятельство
князь Мещерский одно время объявил даже, что сам будет держать цензуру
“Саратовского дневника”, так как ему очень нравились в нем фельетоны, вышедшие
из-под пера Марковича, озаглавленные “Дневник Васи и Кости”. Вот в этом
дневнике Маркович осмеивал всё и вся.
В Саратове Богдан Маркович
бывал у “неблагонадежных” лиц, например, у секретаря Общества сельского
хозяйства С.А. Харизоменова, который, будучи студентом-медиком, принимал
участие в организации общества “Земля и Воля”, “ходил в народ”. Встречался
Богдан и со знакомым ему по Астрахани начинающим писателем Е.Н. Чириковым,
который позднее сблизился с М. Горьким и печатался в реорганизованном
издательстве “Знание”.
Б. Маркович, придавший газете
откровенно радикальное направление, публиковал в ней и материалы о
прогрессивных ученых, писателях, особенно украинских. Здесь появилось несколько
рассказов Ивана Франко (в переводе с украинского Сергея Дегена), причем два из
них на русском языке появились впервые. “Саратовский дневник” отметил 80-летие
со дня рождения Т.Г. Шевченко, столетие со дня рождения К.Ф. Рылеева,
сорокалетие со дня смерти Т.Н. Грановского. Симпатии Б. Марковича нашли
отражение и в некрологах математика П.Л. Чебышева (университетского
руководителя Богдана), французского писателя Л. Биара.
В первую саратовскую зиму
Мария Александровна вернулась к незаконченной повести “Лето в деревне”. В ней
старые торжковские впечатления пополнились наблюдениями последних лет.
Писательница пересмотрела и закончила начатые еще в Париже маленькие вещи, в
частности, набросок рассказа “Вор” на украинском языке, который она перевела на
русский и завершила как рассказ для детей под заглавием “Воришка”. О давнем
происхождении этого замысла свидетельствует относящееся к 1862 году одно из ее
писем к Афанасию Васильевичу, где она спрашивала: “Дошла ли до тебя первая глава
“Вора”?”
БОРИС ПОКИДАЕТ
РОДНОЕ ГНЕЗДО
Получив аттестат зрелости,
Борис стал собираться в давно задуманное плавание по Каспийскому морю. Надо
было спешить, чтобы высвободить около месяца на подготовку к вступительным
экзаменам в высшее учебное заведение.
Богдан помог ему устроиться
юнгой на парусную шхуну “Голубка”, которая отправлялась из Астрахани с грузом в
порты кавказского побережья. О начале своей морской карьеры Борис писал
родителям: “...я поступил на “Голубку”. Это маленькая двухмачтовая шхуна с
трисельным вооружением, парусная, чем меня привлекала, так и своей
малостью, сажен девять-десять в длину. Устроился я очень хорошо, команды шесть
человек, я помещаюсь в каюте вместе с капитаном и его отцом и буду столоваться
с ними, что обойдется рублей в семь в месяц... Завтра на рассвете снимаемся с
якоря”[1].
Лазанье по вантам на мачту,
работа по управлению парусами, помощь капитану в ведении документации на
перевозимые грузы юнге не в тягость. “...Работы у нас тяжелой — только у
брашпиля поднимать якорь и выбирать (руками) буксир. Ставить же паруса, стоять
у штурвала — это легко, а для выгрузки нанимают крючников”[2].
Затем неполный месяц,
проведенный в Саратове за книгами, с поездками в свободные часы на Зеленый
остров в компании сверстников-реалистов и знакомых гимназисток,— пролетел еще
быстрее, чем плавание на “Голубке”. Борис стремится в Петербург, мечтая о
студенческой жизни, о новых плаваниях уже в качестве студента-практиканта.
О своем прибытии в Петербург,
подаче прошения о зачислении его в Технологический институт на механическое
отделение Борис подробно написал родителям. На всякий случай он сдал копии всех
документов и в Путейский институт, где приемные экзамены начинались позже. Но
это оказалось лишним: хорошо выдержав экзамен, он был принят в число студентов
Технологического института.
Борис был в восторге от
всего: института, своих товарищей, привольного студенческого житья. Часто пишет
родителям. Освоившись с учебными занятиями в институте, посещает
вольнослушателем судоводительское отделение Мореходных классов при
Петербургском речном яхт-клубе! А по воскресеньям заходит на иностранные
пароходы, стоящие вдоль набережной Большой Невы на Васильевском острове, чтобы
попрактиковаться в английском морском жаргоне и познакомиться с судовыми
машинами и механизмами.
В Саратове вскоре после его
отъезда завершилось дело с покупкой дома на Угоднической улице.
Мария Александровна не может
успокоиться в разлуке со своим младшим: “Тебе и не представить,— пишет она ему
около 1 ноября 1894 года,— какие иногда осаждают страхи. Просто, кажется,
кто-то шепчет, перечисляя всевозможные беды и напасти. Вот этим шепотом и
объясняются наши телеграммы, изобретение коих я благословляю. Если я не часто
писала тебе, мое милое сокровище, то это потому, что думала, ты поглощен новыми
впечатлениями, и не хотела осаждать тебя письмами... Пойди по Фонтанке и между
Египетским и Калинкинским мостами увидишь большой кирпичный дом А.И. Ниссена.
Он отличается от всех прочих домов своею красивою постройкою. Из этого дома
когда-то тебя выносили гулять в голубом капоре, а по вечерам ты смотрел из
одного его окна на огни и говорил “кунь”, т. е. огонь”.
В декабре, как и
предполагалось, Михаил Демьянович поехал в Петербург “представляться” новому
начальнику уделов князю Вяземскому. В Саратов он вернулся вместе с Борисом,
приехавшим на зимние каникулы. Мать любовалась красавцем-сыном, таким нарядным
в новой студенческой форме, заказывала кухарке его любимые кушанья, сама ему
взбивала подушки.
Боря убегал то к Дмитревским,
то в театр, а чаще всего на каток, где постоянно встречался с гимназисткой
старшего класса Лизой Вальковой и даже побывал у нее дома. Лиза, круглая
сирота, жила у своей старшей, замужней сестры.
Свидание с Борей было
кратким, и мать по-прежнему тоскует по младшему: “Вчера не кончила письма,
потому что помешали,— пишет ему в апреле 1895 года.— Сегодня был Богдан и
спрашивал о тебе... В третий раз принимаюсь за письмо и уже сегодня, надеюсь,
отправлю. У нас по-прежнему отвратительная погода, жарко, ветер и пыль столбом.
О, милая Рось и твои зеленые берега, как легко там дышать!
...До свиданья, милый мой,
дорогой мальчик. Обнимаю тебя и целую, целую твои ручки и ножки, как тогда в
Абрау, когда они были такие худенькие и бедненькие больные. Твоя мама”.
В мае Боря известил
родителей, что не приедет в Саратов, а пойдет в плавание вокруг Европы на
пароходе “Трувор” в качестве практиканта-смазчика в машинном отделении. Мать
была опечалена, но горда за сына, так уверенно, самостоятельно выбирающегося на
морскую дорогу. “Я уже на пароходе,— пишет он родителям 30 мая 1895 года,—
устроился с машинистами в каюте... Сейчас взяли лоцмана, пойдем проходом Зунд,
верстах в трех от нас виден Копенгаген (с лоцманом пойдет и это письмо). В
воскресенье или понедельник будем в Плимуте. В машине стоять не жарко пока:
23°— 25° и устроена хорошая вентиляция. Я очень доволен этим рейсом и большую
часть свободного времени провожу на палубе; валы взлетают иной раз и на
трубу...”
Ответ матери от 10 июня он
получил лишь в Алжире. Михаил Демьянович заболел брюшным тифом, и ей было не до
писем. “Милый, дорогой мой Боря, если бы ты теперь попался в руки, то мы бы
тебя зацеловали, так мы рады, что все устроилось по твоему желанию и во всех
отношениях хорошо... Итак, мой милый строитель “Наутилусов” в Абрау плывет
через Гибралтар! Кажется капитан Немо именно около Гибралтара и натворил
чего-то удивительного...”
В августе младший сын был уже
в Саратове, но дома его почти не видят. Все время он проводит с Лизой
Вальковой. Среди молодежи их называют женихом и невестой.
Зимою между Борисом,
вернувшимся в Петербург, и Лизой Вальковой шла оживленная переписка. Закончив
второй курс и сдав переходные экзамены, Борис приехал в Саратов и поступил
практикантом-машинистом на железнодорожный паром Рязано-Уральской дороги.
Дома — тяжелое объяснение с
родителями. Мать категорически возражает против этого брака, Михаил Демьянович,
разумеется, поддерживает ее. О мотивах несогласия можно судить по
сохранившемуся черновику начала письма Марии Александровны к Борису (апрель
1898 года), где речь идет о старшей сестре Лизы: “Прочитав твое письмо, я
сначала пожалела, что тебе написала, но затем нашла, что так вышло лучше,
потому что лучше знать самое худшее, чем заблуждаться.
Конечно, очень больно, что
мое письмо возбудило в тебе недобрые чувства, и ты мог написать такие жестокие,
несправедливые вещи, обернутые в игривую форму.
...Знакомство с г-жей
Проскоряковой было нам прямо неподходящее, и если бы состоялось, то скоро бы
разорвалось, потому что мы от первого до последнего свидания производили бы
друг на друга тяжелое впечатление. Я прожила весь свой век, идя по одной дороге
и не свертывая в сторону. У меня могли быть ошибки, слабости, безобразия, как у
большинства людей, но в главном я никогда не осквернила себя отступничеством
...г-жа Проскорякова жила и состарилась на иных традициях и всласть собирает
доход с своего заведения и ни разу не подумала, что ее профессия —
возмутительная профессия. Я не могу отрицать, что, в сущности, она, быть может,
имеет хорошие задатки и лучше многих, ей подобных содержательниц, но жизни
наши, моя и ее, так различно прожиты, что между нами не только не может быть
ничего общего, но всё, до малейшей мелочи, может только отталкивать ее от меня,
а меня от нее”.
Сестра Лизы Вальковой Екатерина
Николаевна Проскорякова, на иждивении которой Лиза находилась, содержала модную
мастерскую. У нее работало по найму несколько мастериц, модисток, как тогда их
называли. А эксплуатация труда молодых девушек буквально была больным местом
Марии Александровны. Она как раз в это время заканчивала повесть “Отдых в
деревне”, одна из сюжетных линий которой сводится к тому, что двое передовых
молодых людей пытаются вызволить девочку из лап помещицы-паука, заморившей ее
невыносимо тяжелой работой.
Пугал Марию Александровну и
неудачный опыт раннего брака старшего сына, в конце концов бросившего первую
семью.
Борис получил 21 июня 1896
года из института свидетельство о том, что “к вступлению в первый законный брак
препятствий не встречается”, и 1 сен-гября обвенчался с Лизой в Архангельской
церкви села Михайловки-Устиновки Саратовского уезда.
Он ушел из дому, и денежная
помощь от родителей прекратилась. Борис добыл в Саратовской полиции
“свидетельство о бедности”, избавлявшее его от платы за обучение в институте. Молодожены
зарабатывали себе на жизнь выполнением курсовых работ и проектов для богатых
студентов: Борис составлял расчеты и чертежи, Лиза переписывала и обводила
тушью проекты.
Много лет спустя (30 апреля
1912 года), вспоминая свои отношения с Михаилом Демьяновичем (с которым около
года тогда была размолвка), Борис Михайлович писал ему: “Мальчиком и юношей я
был пылкого и энергичного характера, но ведь эта пылкость не пошла на
какое-нибудь дурное, скверное дело и не растворилась в безделье; она выразилась
только двумя делами — тем, что я: а) по своей воле женился, на ком хотел, б)
избрал себе деятельность, которую хотел. Вот и два главных “преступления” моей
жизни”[3].
Заметим, что ссора с Борисом
из-за женитьбы усугубилась крупными служебными неприятностями у Михаила
Демьяновича, но изжилась, как только Марии Александровне стало известно об
ожидаемом молодоженами ребенке. Появление на свет маленькой Лизы в марте 1898
года окончательно восстановило прежние отношения.
САРАТОВСКОЕ
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
Богдан, памятуя настояния
Чернышевского, поставил вопрос об издании полного собрания сочинений Марко
Вовчок. Николай Гаврилович писал об этой идее в свое время В.М. Лаврову,
редактору журнала “Русская мысль”, а затем издателю Солдатёнкову и его приказчику
И.И. Барышеву. Переговоры были прерваны смертью Чернышевского.
Заручившись согласием матери,
он договорился об этом с Н.П. Штерцером, владельцем типографии, книжного
магазина и издателем газеты “Саратовский дневник”. В июле 1896 года Богдан
пишет двоюродному брату Чернышевского историку литературы А.Н. Пыпину, что
отправил в Петербургский цензурный комитет формальное прошение о разрешении
издания, просит содействовать скорейшему получению предварительного разрешения,
и при этом сообщает, что первые два тома (рассказы и сказки из украинского и
русского быта) уже отправлены в цензуру, где не должно возникнуть затруднений,
разве что со сказкой “Кармелюк”. Маркович излагает и план издания, сообщает о
проделанной уже подготовительной работе.
О структуре издания можно
судить по объявлению, напечатанному на обратной стороне второго тома:
“Программа издания “Полное
собрание сочинений Марка Вовчка”.
Том I.—
Украинские рассказы (Часть первая)
Том II.— Украинские рассказы (Часть вторая),
“Маруся”
Том III.— Первые русские рассказы (60-х годов)
Том IV.— Позднейшие рассказы и повести
Том V.— Живая душа
Том VI.— Записки причетника
Том VII.— В глуши
Том VIII.— Повести и рассказы 70-х годов.
Все собрание сочинений
составит восемь томов обыкновенного формата. Цена 10 рублей. Отдельные томы от
1 р. до 1 р. 50 к.”.
Это последнее и наиболее
полное из прижизненных изданий. Не вошли в него произведения из ранее
печатавшихся на русском языке: “Без роду, без племени”, “Лето в деревне”,
“Мечты и действительность”, “Письма из Парижа”, “Пустяки”, “Путешествие во
внутрь страны”, “Сельская идиллия”, “Скрипка”.
На рассказах “Сельская
идиллия” и “Путешествие во внутрь страны” и повести “Мечты и действительность”,
не пропущенных цензурой, мы остановимся дальше.
“Отрывки писем из Парижа”,
видимо, решено было не помещать, хотя газета “С.-Петербургские ведомости”, где
они были напечатаны, имелась в больших библиотеках, да и отдельные оттиски
отрывков должны были сохраниться у писательницы, не говоря уже о вошедших в
петербургское издание.
Газетные публикации 1863 года
— начало повести “Без роду, без племени” (“Северная пчела”), рассказы “Пустяки”
(“С.-Петербургские ведомости”) и “Скрипка” (“Очерки”) — можно было найти лишь в
Публичной библиотеке в Петербурге.
“Лето в деревне” Марко Вовчок
не успела закончить к началу подготовки саратовского издания.
Намеченную программу издания
не удалось точно реализовать: “Живая душа” составила третий том, “Записки
причетника” — четвертый, первые русские рассказы — пятый, повести 70-х годов —
шестой.
Упоминание в объявлениях об
отсутствии некоторых повестей дает основание сделать вывод, что первые русские
рассказы предполагалось дополнить “Пустяками” и “Скрипкой”. Пятый том,
озаглавленный “Повести и рассказы”, повторял содержание второго тома прежнего
издания (за исключением “Отрывков писем из Парижа”), хотя и в другой
последовательности. В издании 1870 года “Игрушечка” предшествовала “Червонному
королю”, а в новом — следовала за ним.
На этот том цензурное
разрешение было получено раньше всех — 12 августа 1896 года, а увидел он свет
лишь в марте 1898 года, причем вошедшие в него произведения подверглись
наибольшей авторской правке.
В рассказ “Маша” писательница
внесла дополнение, углубляющее реалистическую мотивировку, усиливающее
антикрепостнический протест.
Наибольшей правке подверглась
повесть “Жили да были три сестры”, включенная в саратовское издание под
названием “Три сестры”.
В сентябре 1898 года пришло
известие о полной реабилитации Михаила Демьяновича, и Мария Александровна с
головой ушла в творческую работу. 13 декабря того же года она даже жалуется в
письме мужу: “Я немножко заработалась и чувствую себя усталой... очень
усталой”.
В начале мая 1899 года вышел
из печати седьмой, оказавшийся последним, том саратовского издания.
Авторские экземпляры двух последних
томов Мария Александровна получила уже в Александровском.
Н.П. Штерцер в прошении,
посланном 10 апреля 1898 года в Петербургский цензурный комитет[4],
напомнил, что среди других сочинений Марко Вовчок в 1897 году были представлены
в цензуру “Путешествие во внутрь страны”, “Сельская идиллия”, “Мечты и иллюзии”
и “Из переписки домашнего учителя”, из которых просил вернуть два последних
произведения, разрешенные к печати.
Остановимся на них. “Мечты и
иллюзии” — без сомнения, повесть. Напечатана в 1878 году в московской “Русской
газете” под названием “Мечты и действительность”. В письме к председателю
Петербургского цензурного комитета князю Шаховскому от 19 мая 1899 года
писательница отмечает, что в 1897 году повесть была разрешена для печати с
такими исключениями, которые совершенно изменяли ее характер и смысл.
Рассказ “Из переписки
домашнего учителя” вошел в шестой том под новым названием “Похождения домашнего
учителя”.
В упоминаемом письме к
Шаховскому Мария Александровна просит разрешения на издание “Сельской идиллии”,
“Путешествия во внутрь страны” и “Мечты и иллюзии” (без купюр, сделанных два
года назад), а также только что опубликованной в “Русской мысли” повести “Отдых
в деревне”, которые должны были составить последний, восьмой том собрания
сочинений.
В письме к Шаховскому Мария
Александровна жалуется на цензора Федорова. На самом же деле, рассказы
“Путешествие во внутрь страны. I. От Петербурга до Москвы” и “Сельская идиллия” рассматривались
цензором Энгельгардтом. Петербургский цензурный комитет согласился с мнением
последнего и отклонил издание.
В конце 1900 года Б.А.
Маркович получил разрешение поселиться в Петербурге и покинул Саратов. О
восьмом томе он вспомнил в 1905 году, но дальше благих намерений дело не пошло.
Запрещенные произведения
увидели свет и стали достоянием широкого круга читателей лишь в наше время — в
собраниях сочинений Марко Вовчок, изданных под наблюдением Института литературы
имени Т.Г. Шевченко Академии Наук УССР в Киеве в 1955—1956 и 1964—1967 годах.
Избранные произведения, в одном, двух или трех томах, издавались много раз в
Киеве, Харькове, Львове, Москве и других городах.