Мишин, Г. А. Художник / Г. А. Мишин // Покровск : к 250-летию основания города / [сост. Г. А. Мишин]. - Саратов : Региональное Приволжское издательство "Детская книга", 1993. - С. 144-172. - ISBN 5-8270-0084-1.

 

ХУДОЖНИК

 

Этот двухэтажный старинный дом на углу улиц Нестерова и Пушкина выделяется среди других строений старого Покровска, пожалуй, лишь тем, что на его стене имеется памятная доска из серого мрамора. Надпись гласит: «В этом доме родился в 1889 году выдающийся художник Алексей Ильич Кравченко».

Живя последние двадцать пять лет своей жизни в большой московской квартире, Алексей Ильич часто вспоминал свое детство и родительский дом в Покровске.

...В доме тепло и чисто. Пахнет свежей богородской травой, подвешенной к образам. На высоком, в резной раме зеркале и в простенках висят белые с цветным шитьем полотенца, стол накрыт холщовой скатертью. Мать неслышно ходит по дому, мягко ступая по скобленому полу босыми ногами. Отец умер от туберкулеза, когда Алеше не было и трех лет. Мальчик жил с матерью, бабушкой, дедом и дядьями, один из которых вскоре завел свою семью и поселился в соседнем доме. Добрая, неворчливая бабушка большую часть дня, как и мать, проводила у печи или на огороде, а воспитанием мальчугана поначалу занимался дед Яков.

— Нас в слободе кличут хохлами,— говорил он Алеше,— пото­му что предки наши — украинские казаки. Они много лет назад бежали от своих помещиков на свободные заволжские земли. Жили по старине: рано вставали, рано и спать ложились. Бездель­ничать не любили. Растили хлеб, с озера Эльтон соль возили.

Утром, проснувшись, мальчик лез на печь к деду, задавать ему все новые вопросы.

— Деда, а почему мы зовемся Кравченко?

— А кто ж это знает? Видать, зачинатель нашего рода служил кравчим.

— А кто такой — кравчий? — любопытствовал малыш.

— В старину так называли людей, подававших царю на стол кушанья разные...

Потом дед и внук выходили на улицу, пересекали Сенную пло­щадь и отправлялись на Волгу или в степь. Алеша любил прохлад­ные заволжские рассветы. На всю жизнь запомнились ему курени, обмазанные глиной, колодцы с ледяной водой, далекие дымы кост­ров и бесконечные возы, запряженные быками,— с рожью, солью, арбузами.

В различных вариантах Кравченко описывал эти впечатления в автобиографиях: «Миражи в степи — в раскаленном воздухе, они сопровождали детство и были первым импульсом моему вообра­жению: обманчивые озера, пруды, яблоневые сады, огромный купол неба с архитектоникой облаков, стадо овец в зное, знойный медный свет, и цвет... В памяти живет площадь слободы, занесенная сне­гом, и возы сена — два цветовых пятна, которые остались у меня как первое впечатление от красок природы, окраски предметов. Еще музыка и песни — рождественские колядки и бродячие музыканты с цимбалами — Украина, занесенная в заволжские степи. И пестрота балаганов на большой базарной площади, сверкающая мишура, радовавшая мое детское сердце».

Не менее яркие и взволнованные впечатления остались у Алек­сея Кравченко от первого знакомства с изобразительным искус­ством. Память сохранила четкий образ первого учителя-иконо­писца: «...сухой человек в потертом выцветшем камзоле, поразив­ший меня как первая необыкновенная личность на фоне стертых, привычных заурядных лиц, встречаемых в это время». Художник удивил Алексея, как человек, владевший таинством изображения на бумаге знакомых по жизни и быту предметов, животных, людей. И все это делалось с помощью обыкновенного карандаша в обыкновенной тетради, которую мальчик хранил как самое дорогое сокровище. «После этого,— вспоминал позднее Кравченко,— я и начал рисовать, начал думать образами».

Алексею исполнилось одиннадцать лет, и мать Степанида Яков­левна, скопив и дозаняв нужную сумму, повезла сына в Москву на учебу. Четыре года занятий в реальном училище выявили у Алеши Кравченко большие способности к изобразительному искус­ству. Учитель рисования, выпускник Московского училища живопи­си, ваяния и зодчества, посоветовал одаренному реалисту поступать в то же училище, которое окончил сам.

А как в те дни относился к изобразительному искусству сам Алексей Кравченко? Будучи уже известным мастером, он писал в автобиографии: «Когда бродишь по лабиринтам отдаленных дней детства, очень трудно найти прямую линию развития того или иного свойства или качества, той или иной способности, и только воспоминания о встречаемых, тогда людях, открывших в тебе эти способности, помогают находить логический путь развития в таких периодах человеческой жизни. Я бы никогда не поверил, будучи мальчиком и юношей, что я буду художником: мне и в голову не приходило готовиться к этой профессии. То, что я тогда рисовал, было для меня такой же потребностью, как дышать. Попадались мне в детстве люди, что-то видевшие во мне, определившие мою профессию, старавшиеся направить жизнь мою в определенное русло».

В 1904 году желающих поступить на учебу в Московское училище живописи было 300 человек на 11 мест. Среди выдержав­ших конкурсные экзамены был и Алексей Кравченко. «С этого мо­мента,— пишет Кравченко в автобиографии,— начинается новая эпоха моей жизни. Поднимаясь по лестнице училища, я трепетал при мысли, что по этим же ступеням ходили большие мастера русской живописи». Корифеи искусства не только ходили по училищу, но и преподавали в его классах. Учителями Кравченко были Валентин Серов, Константин Коровин, Аполлинарий Васнецов.

Вскоре занятия в училище были прерваны событиями 1905 года. Захваченный волной митингов и демонстраций, Алексей Кравченко вместе с другими молодыми художниками ходил по улицам и пло­щадям Москвы, выкрикивал революционные лозунги, размахивал красными флагами. «Университет, консерватория, техническое и мы — вот авангард движения молодежи,— вспоминал художник,— вот чем невозможно было не заниматься в то время, и вот то, что отодвинуло на далекий план изучение основ изобразительного искусства».

Революционный жар у художника стал быстро остывать, и Крав­ченко вновь обратился мыслями к живописи. Зиму 1905/6-годов он провел в Мюнхене, совершенствуя мастерство рисовальщика у знаменитого венгерского педагога Шимона Холлоши. Напряженные занятия, вдумчивое, умелое руководство, знакомство в Мюнхенской пинакотеке с работами старой немецкой школы — все это заложило у Алексея Кравченко культуру твердого безукоризненного рисунка.

В конце 1906 года Алексей вернулся в Москву и продолжил учение в училище живописи. Со второго курса Кравченко начал выступать сначала на ученических, затем на более ответственных выставках. Его картины и этюды заметила художественная кри­тика, а за этюд «В уральской деревне» Алексею была присуждена премия имени Исаака Левитана.

В каникулярные недели Кравченко приезжал на Волгу в родную Покровскую слободу. По утрам с этюдником через плечо он отправ­лялся на берег реки и часами не выпускал из рук палитру и кисти. Один за другим рождались сочные, живописные пейзажи с видами Волги при различных состояниях погоды, с рельефами гор на про­тивоположном берегу, с пароходами, баржами, лодками-косовушками, деловито снующими по необъятной реке. Летом 1910 года Алексей Кравченко написал несколько пейзажей, показанных затем на выставке и высоко оцененных специалистами как «удачно исполненные под влиянием Левитана». «Особенно хорош этюд «Баржи на Волге»,— писал позже вице-президент Академии худо­жеств В. Кеменов.— С тонким чувством цветовой гармонии оживля­ет Кравченко жемчужно-серую гамму осенней реки с коричневыми судами, с легкими мачтами над грузными корпусами, голубой и розовой окраской палубных будок».

Продажа с выставки нескольких волжских пейзажей позволила Алексею Кравченко собрать средства на долгожданную поездку за границу, в Италию. Покинув Россию летом 1911 года, художник отправился сначала в Венецию, затем в Рим. «Я полюбил Рим и жил в нем всю зиму,— писал Кравченко в своих воспоминаниях.— Рим — такой город, что чем дольше в нем живешь, тем больше на­чинаешь любить его и все эпохи, связанные с ним».

Письма с заграничными впечатлениями регулярно приходили в Покровскую слободу на имя Степаниды Яковлевны Кравченко. С каждым таким листочком она обходила многочисленных покровских родственников и с нескрываемой гордостью перечитывала письма сына-художника. Алексей подробно описывал архитектуру Венеции, украшенную готическими лоджиями и барочными волютами, многочисленные каналы с гондолами, гостеприимство вене­цианцев. Восторженно рассказал Алексей матери о встрече в Риме, в доме русского коллекционера князя Сергея Волконского, с ве­ликим художником: «Приехал Репин. Подошел вплотную к работе и стал всматриваться в мои технические приемы, сказал: «Удиви­тельно твердая манера... Вещи очень нравятся, но не закончены». Но были в письмах строки, которые Степанида Яковлевна читала только самым близким людям. Те строки, где сын говорил о недостатке денег, сложностях жизни в незнакомой хотя и богатой стране: «В дождливую итальянскую зиму промокли башмаки,— писал Алексей из Рима,— осеннее поношенное пальто совсем не греет. И главное — не хватает денег на натурщиц для задуманных больших полотен».

Вернувшись в 1912 году в Россию, Кравченко на нескольких столичных выставках показал множество живописных картин и этюдов, привезенных из Италии: «Капри. Бухта», «Венеция. Собор», «Венеция. Большой канал», «Рим», «Итальянский этюд», «Итальян­ка с апельсином».

Итальянские пейзажи сменились окскими. Алексей Кравченко поселился с матерью в Тарусе, где когда-то работали крупнейшие отечественные мастера кисти В.Э. Борисов-Мусатов, В.Д. Поленов, А.Е. Архипов. Рядом с дачей Кравченко жили скульптор Ватагин, художники Шитиков, Ржевская, Павлов.

Знакомство с художником-гравером, действительным членом Академии художеств Иваном Николаевичем Павловым неожиданно повлияло на творчество Кравченко. В один из вечеров, просмотрев серию карандашных рисунков, выполненных в Италии, Павлов произнес фразу, ставшую пророческой: «Я не знаю, каким вы будете живописцем, но что в вас сидит первоклассный гравер, мне это совершенно ясно».

В ту минуту Кравченко только недоуменно пожал плечами, однако через некоторое время согласился ознакомиться с основами техники граверного мастерства и даже исполнил несколько гравюр на линолеуме. «Кравченко увлекся гравюрой,— писал в своей книге воспоминаний Иван Павлов,— и в Тарусе началось" рождение Крав­ченко-гравера».

На столичных выставках Союза русских художников и общества «Мир искусства» талантливая живопись Алексея Кравченко была отмечена искусствоведами и живописцами. В 1913 году Петербург­ская академия художеств предложила ему, а также скульптору анималисту Ватагину и его двоюродной сестре графику Шере­метьевской отправиться в новую творческую командировку — на Цейлон, затем в Индию и Японию. Яркий живописный Восток давно манил Кравченко, и он без колебаний принял предложение.

От одесского причала огромный пароход взял курс на Констан­тинополь и далее в Порт-Саид, главный город Цейлона. В далекий Покровск снова полетели длинные, взволнованные письма. «Сейчас пишу из рая,— сообщал Алексей матери в первом письме с острова Цейлон.— Никогда ничего подобного не приходилось видеть и пе­реживать. Красоты необычайной все, на что смотришь... Клумбы с цветами, которые и во сне трудно увидеть. Вверху ночью блестят огромные звезды, а внизу летают такие же звезды — светлячки — чудо». Спустя годы в автобиографических заметках А. Кравченко более глубоко охарактеризует увиденное на Цейлоне: «Буддийская земля красная, ослепительный белый свет и изнуряющий зной. Мерный ритм тамтамов, дыхание океана, ритуальные белые цветы, оранжевые тоги монахов... Туземная архитектура храмов изумила меня совсем новым выражением архитектурных форм. Туземная кустарная бронза, лунные камни, пестрое шитье и ткани, резные слоны черного дерева, приносящие счастье, белые каски англичан, измученные лица рабочих порта и рикш».

Индия еще больше поразила художника. Каждую свободную минуту Кравченко садился за письма. Мать в Покровске носила их из дома в дом, от близких родственников к дальним, и снова перечитывала: «Здесь монастыри Шивы и Вишны, здесь самое древ­нее искусство, здесь многоярусные скульптурно-ажурные, необы­чайной красоты пагоды. Монастыри, окруженные высокими сте­нами, представляют из себя двор с внутренней галереей. В середине со всех четырех сторон спускаются лестницы к небольшому водоему, отражающему архитектуру и скульптуру. В храме полумрак, белые попугаи, зебу с золотыми рогами, с колоколами и в янтарных ожерельях, вокруг храма бродят царственные павлины. Тяжелые мерные шумы поступи священных слонов резонируют в сводах храма и галереи. Преклоненные фигуры пилигримов поют священ­ные песни. Самая необычайная скульптура в храме — танцующий Шива в огненном кольце. Пластика черной бронзы передала экстаз и фанатизм ритуального танца...»

Академик В. Кеменов, читавший эти строки художника, отметил: «В записях Кравченко поражает его способность цельно воспри­нимать природу, жизнь и многосторонний синтез искусств — ар­хитектуры, скульптуры, живописи, музыки, танца,— их связь с рели­гиозными обрядами и своеобразием быта». Полностью соглашаясь с маститым искусствоведом, хочется лишь добавить, что живость и образность речи Кравченко говорят еще об одном несомненном даре — литературном.

Из Индии в Японию Алексей Ильич ехал с большим количеством сочных, красочных этюдов. В Японии художник, начитавшись жур­нальных и газетных публикаций о сказочной стране Востока, надеялся значительно умножить зарисовки. Однако случилось непредвиденное. В Японии Кравченко узнал, что имперские законы не разрешали делать на территории государства какие-либо за­рисовки.

В августе 1914 года началась первая мировая война. Вернув­шийся летом того же года из путешествия по Востоку, Алексей Кравченко едва не был призван в действующую армию, но получил отсрочку, как единственный сын у матери. Около года художник жил в Москве, занимался живописью, участвовал в выставках. Однажды по просьбе матери он пошел навестить землячку из Покровской слободы, учившуюся в Москве на Высших женских курсах Герье. Звали девятнадцатилетнюю девушку Ксения Тихо­нова. Более полувека спустя Ксения Степановна вспоминала об этой встрече: «Как-то вечером я услышала звонок, открыла дверь и увидела высокого красивого человека, который объяснил мне, что он тот самый художник Кравченко, о котором я слышала еще в Покровской слободе... Наступила весна 1915 года. Мы бродили по московским улицам, влюбленные в Московский Кремль, в старые переулочки, в московское зодчество, любовались Москвой с Во­робьевых гор...»

Во время частых и долгих прогулок по вечерней Москве Алек­сей с удовольствием слушал рассказы Ксении о родной Покровской слободе (получившей в прошедшем 1914 году статус города), вспоминал вместе с ней улицы, многочисленных родственников и приятелей, любимые места на Волге. И разве думала Ксения Ти­хонова, что встреча с художником-земляком резко изменит ее жизнь? В лучшем случае — она станет женой Кравченко. Кстати, об этом Ксения втайне мечтала с первой встречи с Алексеем. Дальнейшие планы ее обрывались на работе гувернанткой или воспитательницей в каком-либо пансионе: это то, к чему готовили Высшие женские курсы. Но случилось так, что, полюбив художника Кравченко, Ксения увлеклась и его интересами. В 1923 году она окончила факультет общественных наук Московского университета, посещая одновременно семинары Валерия Яковлевича Брюсова в Высшем художественно-литературном институте. Затем Ксения Степановна сотрудничала в Государственной академии обществен­ных наук, окончив ее аспирантуру. За долгие годы искусствовед­ческого труда Ксения Степановна написала шестнадцать моногра­фий об отечественных мастерах изобразительного искусства и несколько сот статей о живописи и графике. Ей было присвоено звание заслуженного деятеля искусств Российской Федерации.

...Родители Ксении долго не соглашались на ее брак с художни­ком Кравченко. События на фронтах складывались таким образом, что в армию призывали уже и тех, кто имел освобождение от служ­бы. Тихоновы опасались, что и Алексея призовут под ружье. А на войне, как известно, убивают, и их дочь, упаси господи, могла бы стать вдовой на двадцатом году жизни.

Летние каникулы  1915 года Ксения проводила в Покровске. Сюда же иногда приезжал к ней Кравченко. Вдохновленный при­сутствием любимой женщины, он много писал маслом натюрморты, пейзажи, городские виды. До наших дней сохранились в семье художника этюды того лета: «У кузницы», «На лодке. Окрестности Покровска» (этюд выполнен на реке Саратовке), картина «Ябло­невый сад» (написанная во дворе дома Кравченко). Но стоило Алексею уехать в Москву, и желание работать у него исчезло. В августе он пишет Ксении на Волгу: «Время мое я коротаю за работой, но она что-то не клеится. Иной раз с кистью в руке сидишь очень долго. Я думаю о тебе, сколько всего передумаешь. Совер­шенно забудешь о картине и оглянешься, и она кажется тогда мне чужой и ненужной. Это значит — я тебя больше люблю, чем мое искусство. Но это только потому, что тебя нет около меня...»

В сентябре 1915 года во время очередного приезда Алексея Кравченко в Покровск Степан Тихонов сдался и благословил свою дочь на брак с настойчивым художником. Свадьба была немного­людной, прошла без особого шума. А в конце года Алексея Ильича призвали в действующую армию военным корреспондентом. Кравченко зачислили в звании «военного зауряд-чиновника», что соответствовало должности прапорщика, но не давало права на этот младший офицерский чин. Художник разъезжал из батальона в батальон, из полка в полк, делая зарисовки батальных сцен и тыловой жизни. Эти рисунки, а затем и офорты публиковались в иллюстрированной газете «Искра» и в журналах «Неделя», «Бу­дильник», «Война и женщина».

Письма с фронта от Кравченко приходили в Покровск ежед­невно. В них чувствовалась не только любовь к жене, к жизни, к искусству, но и ненависть к насилию, упадок сил, надломленных войной.

«А я действительно замерзаю,— пишет художник 28 февраля 1916 года.— Мы в снегах занесены почти. Если бы ты видела, что кругом творится, ты плакала бы над страданиями людей. Вот, который день уже и не помню, бредем шаг за шагом, в полях и ле­сах, занесенных снегом, при страшном ветре, пронизывающем насквозь... Не рисую, не живу все эти дни...» И в письме от 28 июня: «Милая голубка моя, Ксения, что творится кругом! Какой ад стоит. Идет страшный бой, орудия ревут так, что ни одного слова не слышно. Похоже, как будто раскалывается земля на части. Дрожит и стонет... Любимая, милая, маленькая Ксения, зачем ты так далеко от меня? Нет, милая, я тебя чувствую, ты со мной, ты в моем сердце...»

Волны первой мировой войны докатывались до всех уголков Рос­сии, в том числе и до Покровска. На Базарной площади города собирались группы патриотически настроенных людей, бурно об­суждавших газетные сообщения о последних событиях на герман­ском фронте. В многочисленных лавках и магазинах торговцы — русские и украинцы — косо посматривали на покровских немцев, однако товар им отпускали исправно. Относительное спокойствие в городе сохранялось потому, что наиболее враждебно настроенные против немцев покровчане «жгли порох» на стороне. Они пере­правлялись на лодках в Саратов и шли на центральную улицу города — Немецкую (ныне проспект Кирова). До начала первой ми­ровой войны на Немецкой улице вдоль длинных рядов шикарных магазинов и ресторанов прогуливались шумные толпы беспечных горожан, на рысаках и авто гоняли местные миллионеры, пугая пьяным гиканьем зазевавшихся прохожих.

И вдруг... война! Вместо гуляющих — бесконечные стихийные митинги.

— Долой немцев! Долой Немецкую улицу!

Черносотенцы демонстративно срывают с домов именные до­щечки улицы и заменяют их свежеотпечатанными листками с крупной надписью: «Скобелевская», в честь популярного русского генерала Скобелева. Ночью эти листки кто-то срывал, а наутро черная сотня, злобно ругаясь, расклеивала новые. В эти дни Немецкая-Скобелевская стала центром патриотических выступле­ний. Каждый желающий на любом углу или у памятника импера­тору Александру II мог произносить зажигательно-погромные речи. Иногда выступали и посланцы Покровска: «Все на войну с нем­цами! Шапками закидаем!» На улице чувствуется нервное возбуж­дение. В толпе много серых солдатских шинелей и голубовато-мышиных «прапоров». Продажа водки запрещена, но большинство солдат пьяные. Им прощают дебоши, погромы. Они герои дня — уезжают на фронт.

В годы войны Алексей Кравченко почти не брал в руки кисть и масляные краски. Он либо рисовал карандашом, либо делал офорты. Техника исполнения офорта состоит в следующем. На полиро­ванную поверхность медной или цинковой доски наносится покрыв­ной лак, предохраняющий от травящей кислоты. На лаковой по­верхности художник специальной иглой процарапывает нужный рисунок. В местах, где прошла игла, доска обнажается и в резуль­тате травления кислотой получается рисунок в толще металла. В углубленный рисунок набивается специальная офортная краска. Затем доска покрывается плотной влажной бумагой, куском сукна, и все это протискивается под валом на металлическом станке. В итоге на бумаге получается оттиск рисунка, называемый эстампом.

Сложность технического процесса и разнообразие приемов ис­полнения офортов (акватинта, мягкий лак, чернильная манера) увлекли Кравченко. Он в 1916 году выполнил несколько офортов с натуры и по памяти: «У госпиталя», «Гроза на Волге», «Хаты в Голиции», «В перевязочной». «На Волге. Базар».

Летом 1917 года Алексей Ильич был освобожден от воинской повинности и офортные инструменты отложил на несколько лет. Художник вновь обратился к масляной живописи. Приехав к род­ственникам в Покровск, Кравченко с жадностью принялся за работу. «Я писал летом во фруктовом саду сначала весенние букеты сирени, потом тяжелые ветки яблони, и тема фрески — сбор пло­дов, задуманная мной уже тогда, заставила меня работать над этю­дами сбора плодов особенно внимательно».

Картину «Сбор яблок» Кравченко закончил в 1922 году. Она находится в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге.

Октябрьская революция 1917 года застала Алексея Кравченко в Саратове. Он с женой и дочерью Натальей, родившейся в августе 1916 года, жил в доме на Малой Сергиевской, 100 (теперь улица Мичурина). Мастерская художника находилась на втором этаже и выходила в сад, который часто писал Алексей Ильич.

После распространения по Саратову слухов о восстании боль­шевиков в Петрограде и Москве, военные действия развернулись и в Саратове. Субботним вечером 28 октября (по старому стилю) горожане услышали пушечную и пулеметную стрельбу, продол­жавшуюся всю ночь. Атаке подверглась городская дума. Утром гласные думы и охранявшие их юнкера сдались и с поднятыми руками были отправлены пешком по улицам в тюрьму.

Кравченко несколько дней, возбужденный, ходил по городу в поисках столичных газет, чтобы узнать о происходящем в обеих столицах. Безуспешно. С 6 ноября большевики закрыли в Саратове все газеты. Лишь на заборах расклеивались воззвания Саратовского Совета рабочих и солдатских депутатов: «Свершилось! Вся власть ^перешла в руки Советов...» Однако саратовцы знали, что сопротивление прежней власти еще не сломлено. Городские служащие грозят большевикам забастовкой, обещают лишить все население воды и электроэнергии. Вокруг Саратова расположились казацкие дивизии, которые, по утверждению одного из воззваний, если ворвутся в город, то не оставят камня на камне. Однако мало кто верил этим воззваниям. Саратовский купец и краевед Михаил Дмитриевич Соколов записал 9 ноября старого стиля в своем дневнике: «Распространяемые большевиками россказни о неблаго­видных деяниях казаков не заслуживают доверия. Наоборот, на­зывающие себя большевиками лица в военной форме, как только смеркнется, работают, что называется, «вовсю»: раздевают донага мужчин и женщин, врываются для грабежа в квартиры. После семи часов вечера на улице почти никого не встретишь».

Алексей Ильич ходил по городским улицам взволнованный, растерянный, никак не мог разобраться, что происходит вокруг, кому в городе принадлежит власть. От знакомых он слышал, что солдаты гарнизона, защищающие Советы, с большой неохотой си­дят в окопах вокруг Саратова, сдерживая казаков, которые, кстати, не очень-то и рвались в город. До шести тысяч солдат разошлись по домам, многие из них торгуют на базаре шинелями, гимнастер­ками, ботинками, украденными с гарнизонного склада. Не желая оставаться в военном городке за кладбищем, несколько полков самовольно переселились в центр Саратова, заняли гостиницы.

Кравченко пытался переправиться в Покровск, проведать родст­венников и заодно узнать, не приходят ли туда столичные газеты. В Покровске могли быть иные порядки, поскольку город в то время относился к Самарской губернии.

Попытка не удалась. У саратовского берега большевистские вооруженные патрули перекрыли всякое сообщение с Покровском, обстреливая приближающиеся пароходы и лодки.

10 ноября в Саратов пришли московские газеты, недавно запре­щенные большевиками: «Русское слово», «Русские ведомости», «Ут­ро России», «Раннее утро». Изголодавшиеся за безгазетные дни саратовцы расхватывали их по неслыханной ранее цене — два-три рубля.

Узнав о событиях в Москве, Алексей Ильич немного успокоился и решил при первой возможности перевезти семью в Москву. Такой случай представился в конце ноября. Для переезда семьи с мебелью, одеждой, прочими вещами и, разумеется, художни­ческими принадлежностями Кравченко нанял целый товарный вагон.

Москва конца девятьсот семнадцатого встретила художника разрухой, разорением, быстро надвигающимся голодом. Много хло­пот добавила москвичам лютая, ветреная зима. Разбирались и отправлялись в печи деревянные заборы, двери, оконные ставни, даже полы и крыши заброшенных домов. Любые вещи обменивались на дрова и хлеб: китайский фарфор, антикварная мебель, картины и скульптуры старых мастеров.

...В один из студеных февральских вечеров 1918 года Алексей Кравченко возвращался домой в Чистый переулок. Снег тяжело опускался из темноты, наращивая и без того огромные сугробы.

Из узкого переулка на Пречистенку вышел сгорбленный муж­чина в легкой тужурке. Широкий клетчатый платок был повязан поверх фуражки, прикрывая сутулые плечи. Кравченко едва не наткнулся на длинные санки, которые мужчина с трудом тянул, увязая в глубоком снегу.

«Снова покойника везут»,— подумал Алексей Ильич, угадывая на санках под одеялом очертания человеческой фигуры.

— Вам помочь? — спросил Кравченко. Мужчина молчал и упрямо тащил санки.

«Наверное, не расслышал»,— подумал Алексей Ильич и, приба­вив шаг, крикнул:

— Давайте я вам помогу!

Мужчина обернулся, и Кравченко увидел, как зло сверкнули из-под клетчатого платка глаза.

— Сам справлюсь...

И ускорил ход, почти побежал.

Действия незнакомца насторожили Кравченко. В уме мгновенно пронеслись десятки слышанных рассказов о преступлениях в Москве.

Алексей Ильич бросился вдогонку. Убегавший оглянулся раз, другой и свернул в ближний переулок. На повороте санки наскочи­ли на угол дома и опрокинулись. Когда Кравченко добежал до угла, мужчины и след простыл. В сугробе торчали санки. Из-под распахнувшегося одеяла виднелась припорошенная снегом челове­ческая нога. От ее мертвенного бледного цвета Алексею Ильичу стало жутковато. Он, огляделся по сторонам, как бы ища помощи, потом наклонился и осторожно развернул одеяло.

— Что вы здесь делаете, Алексей Ильич?

Кравченко вздрогнул, обернулся. К нему подходили два чело­века. В одном Алексей Ильич узнал Луначарского, народного комиссара просвещения.

— Что это? — спросил Анатолий Васильевич.— А-а, понимаю...

— А я ничего не понимаю,— Кравченко смотрел то на Луна­чарского, то на фигуру, лежащую на снегу.

— Да ведь это же прекрасная скульптура! Анатолий Васильевич наклонился, придерживая пенсне, внима­тельно вгляделся в белый мрамор:

— Если не ошибаюсь, работа скульптора конца восемнадцатого века Михаила Козловского.

Когда Алексей Ильич рассказал о человеке с санками, Луна­чарский с горечью в голосе произнес:

— Одни москвичи возят по городу бидоны с водой и вязанки дровишек, другие — воруют, растаскивают по своим норам произ­ведения искусств, которые должны быть собраны в государствен­ных хранилищах и выставляються для показа широким народным массам.

— До музеев ли сейчас народу? У всех желудки подвело.

— Вы не правы, Алексей Ильич,— возразил нарком,— но об этом мы с вами поговорим чуть позже, а сейчас надо отправить скульптуру, не валяться же ей всю ночь на снегу.

— Куда отправить и на чем? — удивился Алексей Ильич.

— Я же на машине,— улыбнулся Луначарский.— Ехал по Пре­чистенке домой, вижу: наш дорогой Кравченко что-то откапывает в снегу, дай, думаю, полюбопытствую, и, как видите, не напрасно.

Анатолий Васильевич достал из портфеля тетрадь, вырвал из нее лист и что-то быстро написал.

— Григорий Георгиевич,— обратился он к шоферу,— отвезите, пожалуйста, скульптуру вот по этому адресу, скажите, от Луна­чарского, а я пройдусь пешком, здесь недалеко.

Втроем завернули скульптуру в одеяло и уложили на заднее сиденье машины.

Луначарский взял Алексея Ильича под локоть:

— Пойдемте, я провожу вас... На следующий вторник я пригла­шаю в наркомат многих ведущих музыкантов, режиссеров, писа­телей, художников, и вас в том числе. Но уж коль скоро мы так неожиданно встретились, хочу с вами побеседовать. Вот вы только что сказали: народу не до музеев, не до искусства... •

— Я в этом твердо уверен. Огромная масса красноармейцев находится в пекле гражданской войны, рабочие сутками не выходят из заводских и фабричных цехов, а крестьяне... о тех говорить не приходится. Какие музеи в деревне?

— Не могу с вами согласиться. Ведь война скоро кончится, упорядочится трудовая жизнь рабочих и крестьян, и тогда, это неизбежно, народ потянется к искусству.

— Такое время придет не скоро,— вздохнул Кравченко.

— Как знать? На мой взгляд, процесс этот можно значительно ускорить, и сделать это должны работники культурного фронта, в частности вы, энергичный, грамотный, прекрасный художник и человек.

Алексей Ильич смущенно улыбнулся:

— Да что я могу?

— Очень многое. Поезжайте, например, в какой-либо провин­циальный город и постарайтесь сделать так, чтобы изобразительное искусство стало ближе и понятней тем народным массам, о которых мы с вами сейчас говорили.

— И куда же мне, по-вашему, надо ехать? В северные края или за Урал?

— Республика у нас большая. Выбирайте город по душе. Но вы, кажется, родом из Саратова?

— Я родился в Покровске. Это за Волгой, как раз против Сара­това.

— Вот и хорошо. Я предполагал послать вас на должность директора Саратовского художественного музея имени Радищева. Помнится, вы так увлекательно и критически рассказывали мне о нем. Поезжайте, присмотритесь, подумайте — и измените работу музея с учетом требований революционного времени. Там прежде всего необходимо очистить экспозицию от старого, чуждого наше­му народу искусства. Затем найдите новые современные формы работы, а главное, больше проявляйте деловой инициативы — нужные результаты обязательно придут.

С Пречистенки свернули в коротенький Чистый переулок.

— Нет. Извините. Это нереально,— подумав, сказал Кравчен­ко.— У меня в Москве семья, квартира. Как же все бросить, уехать?..

— Этот вопрос решить несложно. Семья может поехать с вами в Саратов. Поработаете года три-четыре и вернетесь в столицу, в прежнюю квартиру.

Они подошли к подъезду дома, где жил Кравченко.

— Зайдите к нам,— предложил Алексей Ильич,— жена будет очень рада.

— Спасибо. Поздно уже. Передайте привет Ксении Степановне и расскажите о нашей беседе.

Прощаясь, Луначарский напомнил:

— Во  вторник  встречаемся  в  наркомате.   Получите  мандат.

Уже четыре месяца власть в Саратове находилась в руках Со­ветов. На площадях и улицах то и дело вспыхивали стихийные митинги, демонстрации.

— Социализм, национализация...

— Долой частную собственность!..

Предприятия и дома переходили в руки народных предста­вителей. Магазины и лавки опечатаны, кабаки на замках. Улицы города притихли, опустели. Нет хмельных богачей, разъезжающих на рысаках и авто. Вид города все более становится деловым, тру­довым и строго-суровым.

Семья Кравченко поселилась в просторном флигеле на Большой Сергиевской улице. В доме нашлось место для мастерской Алексея Ильича и уютный уголок для трехлетней дочери Наташи. (Много лет спустя, посетив Саратов с выставкой отца, Наталья Алексеевна Кравченко не только нашла дом, но и припомнила расположение комнат: где находилась мастерская отца, где были две светлые террасы, одна над другой, справа от подъезда, с выходом в ябло­невый сад. С верхней террасы открывался замечательный вид на Волгу.)

Рядом с домом Кравченко, по Бабушкину взвозу, с утра до глубокой ночи громыхали по крутому, мощенному булыжником спуску колеса ломовых извозчиков, тянулись к дощатым сходням ватаги пристанских грузчиков и спешил к перевозу разный рабо­чий люд.

По приезде в Саратов Алексей Ильич представился заведующему отделом искусств губернского совета народного образования Д.Н. Бассалыго.

Взглянув на мандат Луначарского, он сказал:

— Анатолия Васильевича я очень уважаю, но о вас мы будем су­дить не по его рекомендации, а по вашим делам в Саратове.

Свою работу в музее Кравченко начал с осмотра экспозиции.

— Объясните, пожалуйста,— обратился он к сопровождавшему его сотруднику музея,— по какому принципу развешены картины в залах?

— Развешены по давно заведенному порядку.

— Почему же этот порядок позволяет, например, отводить целую стену безвкусному портрету бывшего императора Алек­сандра III?

— Портрет висит много лет, и никто никогда ранее подобных

вопросов не задавал.

— И еще ответьте, почему наиболее выгодные места в экспо­зиции занимают предметы, художественная ценность которых — нуль? Вон там, в центральном зале, висят пошленькие салонные портреты, на витрине портсигар с неприличной чеканкой, сло­манный подсвечник, надколотое фарфоровое блюдо сомнительного достоинства... А в хранилище в ящике я видел действительно высокохудожественные произведения искусства, скрытые от глаз публики...

— Здесь выставлены вещи, подаренные музею высокопостав­ленными особами: графом Витте, князем Татищевым, Галкиным-Врасским...

Обходя залы, Алексей Ильич делал в блокноте записи.

«В экспозиции перепутаны эпохи, течения, школы».

«Произведения Бронникова, Боголюбова, Харламова разбрелись по всем залам музея».

«Работы барбизонцев развешены вперемежку с картинами рус­ских художников».

В первые недели работы Кравченко убрал из музея вещи, не имеющие прямого отношения к искусству: рукописные книги, ста­ринные монеты, коллекции оружия, русской одежды. Все это было передано в Наркомпрос и затем распределено по соответствующим музеям и хранилищам республики. Теперь предстояло пополнить прореженные фонды первоклассными произведениями искусства. На первый взгляд это было делом нетрудным. В то время в музей поступало множество картин, скульптур, предметов декоративного и прикладного искусства из национализированных частных коллек­ций и помещичьих усадеб, покинутых бывшими владельцами.

Алексей Ильич возглавил экспертную комиссию по отбору произ­ведений для музея. Его первыми помощниками были саратовские художники Савинов и Перельман.

Виктор Николаевич Перельман предлагал расширить сферу деятельности комиссии:

— Зачем нам ждать, пока кто-то принесет в музей картины, иконы и другие художественные ценности? Давайте будем сами ездить по дальним уголкам губернии и отыскивать стоящие вещи.

— Канительное это дело,— нерешительно отозвался Кравченко,— и расходы дополнительные потребуются. Считаю, надо подождать.

А через неделю в кабинет директора Радищевского музея милиционер ввел растерянного Перельмана.

— Задержали в Балаковском храме,— сказал милиционер,— выведывал у служителей о старинных иконах. Святые отцы поймали его и сдали в местную чека. Гражданин утверждает, что действовал по заданию Радищевского музея, а документов соответствующих не имеет.

— Не по заданию, а в интересах музея,— поправил Перельман.

Едва закрылась дверь за работником милиции, Перельман бро­сился к Алексею Ильичу и с жаром стал рассказывать.

— Храм в Балаково чрезвычайно интересный. Там более тысячи икон греческого письма и новгородского, есть даже рублевская школа. Необходимо съездить туда и национализировать иконы.

— Я же вам объяснял...

— А в тридцати верстах от Балакова стоят Иргизские монасты­ри. Там тоже иконы,— не слушая Кравченко, говорил возбужден­ный Виктор Николаевич.

— Ну что с вами поделаешь? — рассмеялся Алексей Ильич.— Придется завтра пойти к Бассалыго, думаю, вопрос решится поло­жительно.

Заведующий губернским отделом искусств, здороваясь с Крав­ченко, указал на часы:

— Излагайте коротко, самую суть.

Выслушав Алексея Ильича, он сказал:

— Поручите это дело Перёльману. Деньги и всяческую помощь со стороны губсовета обещаю.

Кравченко собрался уходить.

— Одну минуту,— остановил его Бассалыго.— Вы, Алексей Ильич, не думали об организации в вашем музее отдела совет­ского искусства?

— Советского?

— Да, да. Отдела нового советского изобразительного искус­ства... Подумайте. И доложите мне об этом послезавтра. До свидания.

Мысль Бассалыго увлекла Алексея Ильича, и он сразу же принялся за дело. Для начала решил посмотреть не только живопис­ные фонды музея, но и папки с рисунками и акварелями: нет ли среди них работ художников, поддержавших Советскую власть. Эти произведения могли бы лечь в основу будущего советского отдела.

Хранитель музея открывал одну папку за другой, но ничего нужного Алексей Ильич не находил.

«Значит, надо все начинать с нуля»,— подумал он, закрывая последнюю папку.

Первые письма с просьбой передать Радищевскому музею свои произведения Алексей Ильич послал своим знакомым живописцам Николаю Петровичу Крымову, Петру Ивановичу Котову и графикам Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой и Ивану Ни­колаевичу Павлову. Первым откликнулся Котов. Он передал музею акварельный рисунок. От Крымова был получен «Зимний пейзаж», а Павлов прислал свою серию гравюр «Уголки Москвы».

С этих работ и начал свою жизнь советский отдел в Радищевском музее. Его фонды пополнялись быстро. Молодые саратовские ху­дожники Константин Поляков, Борис Зенкевич, Давид Загоскин и Николай Симон подарили музею несколько своих произведений. Сам Кравченко сначала передал в советский отдел свои эскизы декораций к спектаклям Саратовского театра драмы имени Карла Маркса, затем десятки гравюр и литографий.

Первые успехи окрылили Кравченко. Он с готовностью брался за любое сложное дело, был буквально переполнен планами и задумками.

В августовские дни девятнадцатого года возобновило свою рабо­ту Саратовское Боголюбовское рисовальное училище, располагав­шееся в здании Радищевского музея. Сразу после Октябрьской революции училище было закрыто «до особого распоряжения» и теперь указом правительства открылось вновь как Высшие сво­бодные художественно-технические мастерские (Вхутемас), потом переименованные в художественный институт. Желающие учиться принимались во Вхутемас без экзаменов, достаточно было письмен­ного заявления. Учащиеся сами выбирали факультет, мастерскую, наставника. Свои мастерские имели профессора Савинов, Белоусов, Уткин, Карев, Юстицкий и Константинов. С новичками занимались профессора Кузнецов-Волжский и Степашкин, а учащиеся двух мастерских, где педагогов вообще не было, называли себя «неза­висимыми».

Кравченко тоже принял одну из мастерских, одновременно взяв на себя должность декана графического факультета. Нелегко было Алексею Ильичу совмещать руководство музеем с педагоги­ческой работой. Да и взаимоотношения с некоторыми профессо­рами мастерских складывались трудно. Дело в том, что Кравченко, воспитанный на традициях русского реалистического искусства, с тех же позиций вел обучение своих воспитанников. А профессора Юстицкий, Константинов и Карев склонялись в преподавании к модным в то время формалистическим направлениям: футуризму и кубизму. Резкие разногласия преподавателей в подходе к обуче­нию приводили к частым спорам и ссорам. Например, Кравченко категорически возражал против методов Федора Константинова, отвергавшего напрочь классическое искусство и требовавшего унич­тожения картин и скульптур «отживших художников». Тем не менее надругательства «константиновцев» над произведениями прошлого велись безостановочно, планомерно.

Однажды, придя в музей, Алексей Ильич увидел, что копии мно­гих древнегреческих скульптур раскрашены в различные яркие цвета: Венера — в зеленый, купидон — в красный, а пара ангелов дочерна вымазана дегтем. В другой раз поверх одной из картин XVII века неизвестного итальянского автора приверженцы «нового искусства» из мастерской Юстицкого написали натюрморт в ку­бистском духе. К счастью, свежую краску удалось быстро смыть.

Единой программы обучения в Свободных мастерских не было, и Кравченко приходилось самому отыскивать и применять на практике формы и методы преподавания. Прежде всего, он старался проводить занятия живо, эмоционально. В своей мастерской он ввел небольшие экзамены, что в то время было явлением необычным. На экзаменах профессор был строг и требователен.

— Что это вы изобразили?

— Вид Волги с птичьего полета.

— Увы, не знаю, не летал. А вы, голубчик, идите сейчас домой и к следующей сдаче зачета постарайтесь спуститься на землю.

Бывало, что слабые ученики по три-четыре раза сдавали ему экзамены. Один такой неудачник после третьего безуспешного «захода» обратился за помощью к профессору Савинову, которого Алексей Ильич очень уважал. Юноша жаловался на плохую память и зрение, на семейные обстоятельства, еще на что-то и наконец умо­ляюще попросил:

— - Похлопочите, пожалуйста, за меня перед Кравченко. Он только вам может уступить.

И верно, выслушав просьбу Савинова, Алексей Ильич вздохнул, взял ведомость и против фамилии нерадивого ученика написал «удовлетворительно», а в скобках добавил: «из жалости».

В конце лета в Саратов из Москвы приехала Степанида Яков­левна, мать Алексея Ильича. Вечером, сидя всей семьей за ужином, говорили о Москве, о трудностях с продуктами, о тифе и войне. Степанида Яковлевна, печально покачивая головой, говорила, обра­щаясь в основном к невестке Ксении:

— Алешеньке с детства вдоволь кушать не приходилось, осо­бенно когда учился на художника. Думала, вырастет — на ноги встанет и никогда не вспомнит о голоде. А оно вон как выходит... Снова за куском хлеба охотиться приходится.

— Я  уже  забыл  о  трудных  годах  учебы,— сказал  Алексей Ильич.— А ты, мама, помнишь.

— Вот они забыть не дают...

Степанида Яковлевна порылась в сундучке и достала завернутую в платочек пухлую пачку почтовых открыток и писем. На них стояли штемпели не только московские, но и заграничные, с гри­фами иностранных отелей. Мать взяла конверт с обратным мос­ковским адресом:

— Послушай, Ксенюшка, что писал мне Алеша в Покровск: «Мама, на подметках дыры все растут и растут не по дням, а по часам. Починить не могу отдать потому, что одни башмаки». И еще: «Мне нужно купить шапку, а то уже делается холодно, нужно шарфик, а денег нет...»

Степанида Яковлевна взяла следующее письмо: «Дорогая мама, застеклил картины. Они от этого много выиграли, но пришлось отдать последние три рубля».

Алексей Ильич прижался головой к материнскому плечу:

— Ничего, родная, переживем и нынешние временные трудно­сти. Завтра я поеду в Покровск на базар. Говорят, там с продуктами полегче, чем в Саратове. Постараюсь купить мясо, и тогда мы устроим роскошный ужин.

Собираясь в Покровск, Алексей Ильич думал не только о базаре. Ему хотелось «побродить по воспоминаниям», увидеть знакомые с детства улицы, а если повезет — и приятелей.

На саратовской пристани вооруженный патруль из трех человек проверял документы и вещи пассажиров. Кравченко уже знал, чем это вызвано. В Покровске, городе на берегу Волги, не занятом белогвардейцами, запас продуктов был несколько больше, чем в дру­гих местах, а потому сюда хлынули, спасаясь от надвигающегося голода, толпы беженцев и демобилизованных солдат. Население города быстро росло. У продуктовых лавок стояли длинные скан­дальные очереди, создаваемые спекулянтами ближних уездов и Саратова. В связи с создавшимся положением Покровский комис­сариат по продовольствию объявил через газету «Саратовские из­вестия», что наплыв мешочников «грозит голодным вымиранием бедноты, гибелью продовольственного дела и гибелью революции, во избежание чего комиссариатом по продовольствию будут постав­лены на всех пристанях вооруженные отряды для воспрепятствования на всех пристанях вывозу хлеба».

На крупном дощанике Кравченко и еще пять-шесть человек плы­ли поперек узкого волжского русла. Ветер упрямо давил в потре­панный квадрат паруса, медленно двигая судно вдоль изрытой Покровской дамбы. Алексей Ильич с огорчением видел, что Волга по-прежнему мелка и узка у Саратова, как в годы его детства. А между тем он вспомнил: в 1903 году эту самую Покровскую дамбу пытались взорвать специально вызванные войсковые части, чтобы освободить путь волжской воде и расширить русло. Но уничтожить дамбу так и не удалось.

Подплывая к родному берегу, Кравченко с волнением всматри­вался в прибрежные постройки, стараясь уже издали найти взглядом знакомый дом или сад. Художник не был в городе несколько лет.

За годы гражданской войны Покровск резко изменился. Много­людной осталась одна Базарная площадь. В детстве Алеша прибегал сюда ежедневно, кроме дней весеннего волжского разлива, когда речные воды, захлестнув низкий берег, заливали слободские улицы мутными потоками. В те годы на базаре было интересно. Деловой покровский люд шумно толпился у прилавков. В ларях продава­лись разнообразные, привлекавшие мальчишеские взоры товары. Вкусно пахло хлебом, гречневыми пирогами, малосольными огур­цами и арбузами.

Теперь во всем чувствовалось суровое напряжение времени. Длинные мрачные очереди, изможденные голодом и болезнями лица. Печальным, усталым предстал перед художником родной город.

Кравченко прошелся по некоторым знакомым адресам, но почти никого из прежних приятелей дома не застал: годы рассеяли их по России. Затем Алексей Ильич побывал у родственников Ксении Степановны, передал им письмо от жены и гостинцы. Наконец он вспомнил, что хотел купить мясо и зашагал к базару. Но его ждало разочарование. В Покровске с июня восемнадцатого года были введены так называемые «мясопустные» дни. Два дня в неделю (вторник и пятница), когда мясо в городе продавать запрещалось. А сегодня как раз был вторник.

Чтобы заработать хоть немного денег на продукты и одежду, учащиеся художественных мастерских вместе со своими педагогами ходили на саратовскую товарную пристань разгружать пароходы Общества американской помощи (АРА), а после работы, уставшие, с ноющей спиной, брали в руки учебники или становились к моль­бертам. От истощения кружилась голова, подкашивались ноги. Один из учеников, поднимаясь по лестнице Радищевского музея, потеряв сознание, упал и сильно расшибся. Его отправили в боль­ницу. Другого юношу его однокурсники привели в кабинет декана.

— Он съел целый тюбик белил,— возмущенно жаловались уча­щиеся Алексею Ильичу.— Этот тюбик выдали нашей группе на три дня, а он съел...

— Неужели это правда? — удивился Кравченко. Юноша виновато кивнул головой.

— Зачем же ты это сделал?

— Очень есть хотелось...

Зимой вместе с голодом к саратовцам пришел и холод. По за­мерзшей Волге горожане шли на Зеленый остров против Саратова рубить кустарник. Жалко было, а рубили. Обобрали остров до последней веточки.

В свободные воскресные дни Алексей Ильич тоже отправлялся в Гусельское займище, откуда за день успевал дважды привозить салазки с мерзлым тальником. Когда дрова кончались, приходилось ложиться спать в пальто и валенках, а утром идти в музей не умывшись: вода в умывальнике за ночь замерзала.

Весной 1919 года большинство учащихся Вхутемаса проводили время на Поливановских дачах, писали этюды, но ни Кравченко, ни его ученикам не удалось привезти из этой поездки ни одной живо­писной работы. Вместо кистей молодые художники вынуждены были взять в руки лопаты и рыть окопы: Саратову угрожало нападение белочехов.

Все дела, мысли и жизненные планы граждан революционной России в те дни были связаны с событиями на фронтах граждан­ской войны. Так жили и саратовские художники. На одном из общих собраний художественных мастерских Кравченко предло­жил сделать большую карту фронта и выставить ее для всеобщего обозрения на городской площади. Его единодушно поддержали.

Учащиеся составили из металлических листов полотно пло­щадью около пятидесяти квадратных метров, на котором масляны­ми красками изобразили подробную схему Юго-Восточного фронта с указанием районов, освобожденных Красной армией от бело­гвардейцев. Писали карту долго. Когда работа, казалось, близилась к завершению, в мастерскую вдруг входил возбужденный Александр Иванович Савинов (он руководил росписью карты) и радостно восклицал:

— Наши взяли Ростов! Срочно вносите изменения.

Потом изменения вносили уже на площади, под одобрительный гул толпы. Нередко у карты возникали летучие митинги.

Работа в Радищевском музее и художественных мастерских отнимала у Кравченко львиную долю времени и сил. Но, приходя поздно вечером домой, усталый и голодный, Алексей Ильич сооб­щал жене: «Меня утвердили профессором Театральных мастер­ских». Или: «Я согласился сделать декорации к новому спектаклю саратовского драмтеатра». Ксения Степановна ахала, охала («не бе­режешь ты себя»), просила не браться за дополнительную работу. Алексей Ильич соглашался с ней, но через месяц-другой извещал: «Я организовал при штабе Юго-Восточного фронта плакатную мастерскую. Начштаба считает, что руководителем ее должен быть я».

Кравченко участвовал в оформлении праздничных торжеств в Саратове, рисовал панно и знамена для улиц и площадей, распи­сывал стены в рабочих клубах.

В редкие свободные минуты, что оставались от рабочего дня, Кравченко брал этюдник и шел писать окрестности Саратова. Особенно привлекали его пригородные Корольковские дачи, с пус­тынными холмами, прудами и старыми кленами. А то вдруг потянет в родные места: побродить с альбомом и карандашом по Покров­скому базару, по знакомым улицам.

Оттиски своих первых гравюр на дереве, выполненных в Сара­тове, Алексей Ильич послал на выставку общества «Мир искусства», где их высоко оценил Александр Бенуа: «Новым среди нас,— писал выдающийся художник и искусствовед,— можно считать разве толь­ко гравера Кравченко, деревяшки которого отличают своеобразный вкус и своеобразный технический прием. Это художественные произведения в полном смысле слова, и вот в них «деликатность психологии» основана на строгости и простоте, имеющих в себе даже что-то классическое. В этих крошечных вещицах живет под­линное, большое искусство».

3 февраля 1921 года по заданию ЦК Коммунистической партии в Саратов приехал нарком просвещения. После одного из докладов в театре имени Н.Г. Чернышевского Анатолий Васильевич Луна­чарский посетил Радищевский музей. Он внимательно осмотрел экспозиции русского, советского и западноевропейского искус­ства, побывал на занятиях в художественном институте, а потом в кабинете директора музея крепко пожал руку Кравченко.

— Сегодня я убедился, что решение Наркомпроса направить вас на работу в Саратов было совершенно правильным,— сказал Анатолий Васильевич.— Теперь возвращайтесь в Москву. Там ждут вас другие, не менее интересные и нужные дела.

Радищевский музей открывался в десять утра. Кравченко при­шел на час раньше, чтобы никто не помешал ему проститься с музеем. Алексей Ильич медленно ходил по залам, вглядывался в знакомые полотна. Припоминал, откуда и как пришли в музей те или иные картины.

«А эту боголюбовскую марину надо бы перевесить на противо­положную стену. Там она будет смотреться намного выразитель­нее»,— подумал Кравченко и тут же печально улыбнулся, вспом­нив, что с сегодняшнего дня он уже не директор этого прекрасного дома.

Трудно было расставаться с музеем. Три года работы в Саратове были, пожалуй, лучшими из всех тридцати двух прожитых лет.

Кравченко взглянул на часы. До отхода московского поезда оставалось чуть больше часа. Художник вспомнил, что на вокзале его ждут саратовские друзья и знакомые, и поспешил к выходу.

Из Саратова в Москву Алексей Кравченко приехал не с пустыми руками. В большом товарном вагоне вместе с мебелью, посудой и одеждой в столицу привезли живописные полотна, графические листы, офорты, линогравюры, первые гравюры на дереве. «Именно с саратовской поры,— вспоминала Ксения Степановна,— ведет на­чало его пристрастие к гравюре на дереве, утвердившей имя Крав­ченко как художника-гравера. К ней он, как говорят, "прикипает всем сердцем", и уже на всю жизнь, хотя никогда не оставляет он ни живописи, ни рисунка, ни офорта».

Первой гравюрой на дереве, вырезанной Кравченко в Саратове в 1919 году, была небольшая по размеру (14 на 9 сантиметров) «Пастораль». Мотив гравюры навеян пейзажами Корольковских дач под Саратовом, где семья Кравченко проводила летние месяцы. Штрихи на гравюре выполнены уверенной, достаточно опытной ру­кой. Сказалась долгая работа художника над офортами и гравю­рами на линолеуме. Переехав в Москву, Алексей Ильич заканчивает начатые в Саратове живописные полотна «Замерзший пруд», «Ро­мантический пейзаж», «Сбор яблок», «Девушка у источника». Од­новременно он занимается резьбой гравюр на дереве — ксило­графией. Кравченко вновь сошелся с И.Н. Павловым, тем самым, который в Тарусе познакомил Алексея Ильича с основами ксило­графии. Посещая Павлова на Большой Якиманке, Кравченко по­знакомился и с его соседом по улице, известным гравером и литографом Вадимом Дмитриевичем Фалилеевым. В доме Фалилеева собирались по субботам художники, писатели, издатели книг, библиофилы. Писатели читали свои произведения, художники пока­зывали последние работы (чаще всего гравированные иллюстра­ции к книгам), издатели обговаривали выпуск будущих повестей и романов. Алексей Кравченко тоже показывал здесь свои гравированные на дереве миниатюрные книжные знаки — экслибрисы. Эти знаки, выполненные для личных библиотек А. Маркушевича, Э. Марковича, Е. Шевченко, А. Сидорова, В. Филилеева, Ю. Панова, вызывали восхищение присутствующих. Тут же возникла идея: издать миниатюрную книжицу экслибрисов Алексея Кравченко со стихотворными надписями к ним, которые должна сочинить Ксения Степановна, увлекавшаяся стихосложением. Замысел всем понравился. Алексей Ильич дополнил начатую серию экслибрисов новыми знаками, Ксения Степановна написала к ним стихотворные надписи, и вскоре в издательстве «Книгопечатник» вышла книжка экслибрисов.

На субботниках у Фалилеева Алексей Кравченко познакомился с начинающим прозаиком Леонидом Леоновым. Прослушав первые рассказы Леонова в авторском исполнении: «Деревянная королева», «Бубновый валет» и «Валина кукла»,— гости одобрили их и обра­тились взглядами к сидевшему в зале популярному книгоиздателю Михаилу Васильевичу Собашникову. Маститый издатель подошел к Леонову и предложил выпустить книжку его рассказов. Тут же было решено, что иллюстрации к этой книге должен сделать Алексей Ильич Кравченко. В 1923 году книжица «Деревянная королева», украшенная чудесными гравюрами Кравченко, была отпечатана и быстро разошлась среди читателей. «Ни один иллюстратор не подходил так близко к моей теме, как Кравченко»,— сказал после выпуска «Деревянной королевы» довольный Леонид Леонов. Пото­му, готовя в 1930 году издание книги «Саранчуки», Леонид Мак­симович использовал для обложки гравюру того же Кравченко, а в 1933 году вышел в свет роман Леонова «Барсуки» с великолепными гравюрами на дереве Алексея Ильича.

Многих, знакомых с творчеством Кравченко, удивлял тот факт, что художник, уже снискавший некоторую известность как живо­писец, неожиданно серьезно увлекся офортом, ксилографией. Сам же художник считал, что живописец и гравер не только терпимы в нем один к другому, но и удачно дополняют друг друга. «Будучи по природе своей живописцем,— писал Алексей Ильич,— я в гравю­ре пользуюсь теми же техническими приемами, что и в живописи. Как в живописи, я не рисую форму карандашом, чтобы потом закрасить ее кистью, так же в гравюре в редких случаях даю окончательную форму карандашом, я всегда «рисую» ее резцом. Линия обрезанная, непосредственно созданная резцом, неизмеримо звучнее и более пластична, чем факсимильная линия. Особенно отличен этот авторский творческий процесс от механического в металлической гравюре».

Еще в детские годы в Покровской слободе Алексей Кравченко полюбил чтение. И позднее он не забывал книги, читал, приобретал понравившиеся издания. В Москве у него составилась не очень большая, но с любовью подобранная библиотека. Для нее Алексей Ильич даже изготовил несколько вариантов экслибрисов. Интерес к книге породил в художнике и интерес к книжной иллюстрации. Начиная с малого: обложки к детским книжкам знамени­тых издательств И. Сытина и М. Кнебель в 1913—1916 го­дах, Кравченко вскоре пе­решел к работе над слож­ными иллюстрациями к клас­сическим творениям отечест­венной и мировой литерату­ры. Здесь надо оговорить­ся, что, работая в Сара­товском Радищевском музее, Алексей Ильич выполнил за два с половиной года иллю­страции лишь к одной книге. Это сборник стихотворений уроженца Саратова поэта-акмеиста Михаила Зенкевича, соратника А. Ахматовой, Н. Гумилева, В. Нарбута, С. Городецкого. Для книги Зенкевича Алексей Кравченко выполнил не только 17 иллюстраций-офортов, но и вырезал текст стихов. По неизвестным причинам книжка не была напечатана. Зато после переезда из Саратова в Москву Алексей Ильич работал так активно, словно стремился компенсировать упущенные в предыдущие годы возможности. В 1922 году он оформил в ксилографии сказку Э.Т. Гофмана «Повелитель блох» (обложка, фронтиспис, титульный лист, семь иллюстраций, восемь заставок и десять концовок), затем еще пять книг. В последующие годы Кравченко выполнил иллюстра­ции в технике ксилографии и линогравюры к произведениям А. Пуш­кина, Н. Гоголя, Н. Некрасова, М. Горького, В. Короленко, Н. Лес­кова, С. Сергеева-Ценского, М. Шолохова, В. Маяковского, В. Шекс­пира, Д. Байрона, И. Гете, С. Цвейга, В. Гюго, О. Бальзака, Ч. Дик­кенса, Ш. де Костера, А. Франса.

В маленьких, размером с почтовую открытку, гравюрах Алексей Кравченко умел вместить поразительно много сюжета, рассказа, действия. Но это не статичный, замерший кадр, выхваченный произ­вольно из повествования. Нет, гравюры-иллюстрации Кравченко ди­намически насыщены голосами, спорами, жестами.

...Финальная сцена из «Пиковой дамы» Александра Пушкина: карточный стол, замершие в удивлении лица игроков и в пламени свечи гигантски разросшееся видение — «три карты» с дамой пик вместо туза. Падающее кресло, фигура отшатнувшегося Германна. Его в страхе и мольбе вытянутые руки с растопыренными пальца­ми: «Старуха!» — закричал он в ужасе.

Кравченко выбирал ключевые, кульминационные моменты сюже­та. Он пересказывал события параллельно действию в литературном произведении, иногда эмоционально усиливая его, дополняя, домысливая. Наступило признание мастерства Алексея Кравченко в России и за рубежом. Его гравюры на дереве и линолеуме появля­ются на многих зарубежных выставках в Германии, Швейцарии, Италии, Голландии, Англии, Австрии, Греции, Дании, Швеции, Польше, Норвегии, Испании, Китае, Японии и других странах.

В 1925 году А. Кравченко вошел в инициативную группу, организовавшую общество «4 искусства». Общество объединяло живописцев, графиков, скульпторов и архитекторов. В «4 искусства» входили художники-москвичи Л. Бруни, К. Истомин, В. Фаворский, П. Павлинов, И. Нивинский, И. Чайков, уроженец Саратова П. Куз­нецов и другие мастера.

«С ленинградскими членами общества,— писал Кравченко в ав­тобиографии,— я встречался в Ленинграде. Вспоминаю веселые обеды у Савинова, собиравшего при моем приезде всех нас, саратовцев...» А художников, жизнью или творчеством связанных с Сара­товским краем, в Ленинграде в те дни находилось немало. Кроме Александра Савинова здесь писали и рисовали Кузьма Петров-Водкин, Михаил Кузнецов, Давид Загоскин, Алексей Карев, Иван Степашкин, Владимир Милашевский, скульптор Александр Матвеев.

В том же 1925 году Государственная академия художественных наук России послала в Париж подборку работ русских художников на Международную выставку современных декоративных и про­мышленных искусств. Вскоре пришло радостное известие: двое российских графиков Н. Куприянов и И. Нивинский получили за свои выставленные в Париже гравюры золотые медали, а В. Фа­ворский и А. Кравченко удостоены высшей награды — «Гран-при».

«На радостях,— вспоминала Ксения Степановна,— Народный комиссариат просвещения вынес решение командировать Алексея Ильича и меня во Францию и Италию для изучения современного состояния графики и полиграфии».

По неизвестным причинам визу на въезд во Францию супруги Кравченко не получили и через Германию отправились в Италию.

Берлин показался им городом официальным, мрачным, с запахом бензина от множества несущихся по чистому асфальту автомоби­лей. Зато зимняя, отдыхающая от туристов Венеция встретила русских посланцев покоем и красотой. Кравченко поселились в гостинице недалеко от площади Сан-Марко со знаменитой Пьяццеттой и Дворцом дожей. Алексей Ильич делал множество зарисовок. А мотивов для наблюдательного и впечатлительного художника было немало. Вот какой запечатлелась в памяти Ксении Степа­новны Венеция тех дней: «Она была погружена в жемчужно-опаловый туман, расстилавшийся над светло-зеленой водой кана­лов, окаймленных обветшавшими дворцами. Изредка, почти бесшум­но, скользили по каналам гондолы. Мы вступили в некое необычай­ное и нереальное существование. Просыпались под перезвон вене­цианских колоколов и ритмическое постукивание женских каблуков по узенькому тротуару гостиницы».

В Венеции Алексей Ильич не только рисовал. Он много времени уделял знакомству с музеями (любовался полотнами великих Тициана, Тинторетто, Веронезе), ходил слушать орган и пение на рождественских службах в соборе Сан-Марко, восхищенный стоял у неповторимых византийских мозаик.

После Венеции была Флоренция — новые сильные впечатления. Затем Верона — город Ромео и Джульетты. Кравченко прошли у «дома Капулетти», вдохнули запах истории.

Неожиданно появилось приглашение от одного французского издательства посетить Париж и изготовить несколько гравюр на дереве, иллюстрирующих рассказ Н. Лескова «Как Христос посетил крестьянина». В Париже Алексей Кравченко тоже не расставался с карандашом и альбомом. Он неутомимо зарисовывал парижские улочки, старые мосты, величественные соборы, невзрачные лавки букинистов.

По итогам поездки за границу Алексей Ильич выполнил много цветных офортов и гравюр, украсивших позднее экспозиции рос­сийских и международных выставок.

После далеких утомительных путешествий хочется отдохнуть в тихом родном краю. Алексей Ильич и Ксения Степановна тоже мечтали, вернувшись из многолюдных европейских столиц, поехать на Волгу в провинциальный уютный Покровск и две-три недели пожить спокойно, без суеты и шума: она читает любимые книги под цветущей яблоней, он на берегу Волги — с этюдником, подгля­дывая у степенно текущей реки ее приглушенные цвета, световые блики.

Взвесив все «за» и «против», супруги Кравченко отправились не на Волгу, а на Неву, в Ленинград. Здесь художники-земляки встречаются то у одного саратовца — Александра Савинова, то у другого — Александра Матвеева. И вечера напролет — воспомина­ния, воспоминания о Волге, о Саратове, о Покровске. А Кузьма Петров-Водкин предпочитает рассказывать о родном Хвалынске. Многие и не догадывались, что некоторые эти рассказы через пару лёт войдут в книгу Кузьмы Сергеевича о Хвалынске.

Вернувшись в Москву, Алексей Кравченко вновь погрузился в работу: рисовал, писал, резал доски, участвовал в выставках. На юбилейной выставке «Графическое искусство СССР за десять лет» его гравюры отметили первой премией.

Растет авторитет Кравченко, расширяется и круг его обществен­ной деятельности. Художник участвует в работе Всесоюзного об­щества культурных связей с заграницей и Государственной ака­демии художественных наук, избирается членом жюри многих престижных выставок в стране и за рубежом.

У Алексея Ильича все больше появлялось последователей, подражателей, неофициальных учеников. В конце концов в своей мастерской он решил организовать небольшую студию. Уроки у опытного мастера брали и девушки, в их числе и старшая дочь Алексея Ильича Лина. Она родилась в Саратове в 1911 году, жила в семье отца. Вспоминая Саратов, Лина Алексеевна рассказывала: «Здесь прошло мое детство и школьные годы. В Радищевском музее я впервые увидела произведения русского и мирового искус­ства. Художественная и литературная жизнь быстро растущего города, который по праву считается одним из самых культурных городов, пробудила во мне с юных лет горячий интерес и любовь к искусству и во многом определила мой дальнейший жизненный путь». По окончании средней школы Лина Кравченко поступила в Московский университет на почвенно-географический факультет, но всепоглощающая атмосфера большого искусства в отеческом доме заставила девушку изменить профессию. Она стала художником. Не избежала влияния отцовского увлечения и младшая дочь Алек­сея Ильича Наталья. Она поступила в Московский художественный институт и вскоре выросла в интересного, самобытного мастера графики.

Преподавательская работа все более захватывала Кравченко. Он принял курс учеников в Московском институте изобразительного искусства (теперь Московский художественный институт имени В.И. Сурикова), а в 1935 году Алексея Ильича утвердили в звании профессора графического факультета того же вуза.

Всесоюзное общество с зарубежными странами и Внешторг командировали в 1929 году А. Кравченко в Соединенные Штаты Америки для организации выставки современного отечественного искусства в советском павильоне на Международной промышлен­ной выставке. Художник приехал в Нью-Йорк на выставку, когда экспозиция ее уже была построена и даже издан каталог. Недоволь­ный составленной экспозицией, Алексей Ильич убедил организато­ров сделать выставку изобразительного искусства по его плану и пе­реиздать каталог. Новая экспозиция всех удовлетворила. Иностран­ным посетителям понравился и доклад о современном советском искусстве, с которым выступил Кравченко.

Впервые посетив самую технически развитую капиталистическую страну, пораженный художник писал из Америки жене Ксении Степановне: «Я совершенно потрясен и подавлен и в то же время очарован величием города «желтого дьявола». Масштабы до того потрясающе великолепны, что тут не веришь ни собственным глазам, ни рассказам друзей... Мастерство строительства и эсте­тика его — искусство Америки. Доллар делает искусство Нью-Йорка и быт. Масштабы и чудеса. Изумляющий блеск, богатство и пышность. Чудеса рекламы».

В тридцатые годы творческая жизнь художника настолько на­сыщена поездками по стране и за рубежом, что сердце его, не отличавшееся хорошим здоровьем с детских лет, особенно напоми­нает о себе.

Осенью 1933 года Кравченко едет в Польшу как член жюри I Международной выставки гравюры на дереве. Здесь он получает диплом первой степени. В следующем году Алексей Ильич с выстав­кой отечественной графики едет в Литву и Эстонию. Затем следуют творческие поездки в Грузию, Армению, Азербайджан, Северную Осетию, Абхазию, Аджарию.

В поездках по стране Кравченко заинтересовался темой труда. Рисунки и гравюры художника теперь посвящались грандиозным стройкам, напряженному ритму заводских цехов: Азовсталь, Горьковский автозавод, Донбасс. Значительным этапом в разработке этой темы является серия гравюр «Днепрострой». Глядя на гравюры, выполненные на Днепре по наброскам с натуры, видишь, как из неясных очертаний первых наблюдений постепенно проявляется образ гигантской по масштабам и значению стройки... Обрывистые, рваные края котлованов, вздыбленные горы земли, органная стена плотины — все это, заключенное в пролет массивной объемной ра­мы, обретает стройное, гармоническое звучание.

А сердце и впрямь трудится с серьезными погрешностями. Врачи советуют ограничить рабочее время, чаще бывать на реке, в лесу. Следуя этим советам, Алексей Ильич переносит свою мастерскую во вновь отстроенное помещение на Николиной Горе в Подмосковье, где уже стояла дача Кравченко. На Николину Гору Алексею Ильичу приезжают друзья-художники, писатели, артисты: президент Академии архитектуры В.А. Веснин, кино­режиссер В.И. Пудовкин, блестящий певец И. С. Козловский, великолепный мастер художественного чтения В.Н. Яхонтов.

«Однажды под Новый год,— вспоминала Ксения Степановна Кравченко,— Яхонтов в двадцатипятиградусный мороз чуть не заблудился по пути на Николину Гору, но все-таки довез в полной сохранности мне в подарок корзину цветущей белой сирени. Всю ночь он тогда читал Пушкина».

Бывали в гостях у Кравченко любители и неутомимые собира­тели произведений изобразительного искусства дирижер Большого театра Н.С. Голованов и его супруга великая певица А.В. Неж­данова.

И зарубежные деятели культуры посещали гостеприимную дачу на Николиной Горе. Во время гастрольных приездов в Москву английский дирижер Альберт Коутс с удовольствием наведывался сюда. Встречались с Кравченко французские писатели Жан-Ришар Блок, Анри Барбюс, индийский писатель и мыслитель Робиндранат Тагор, бельгийский художник Франс Мазерель...

В даче на Николиной Горе график-новатор Алексей Ильич Кравченко скончался 31 мая 1940 года. Художника не стало, но жи­вут его рисунки, гравюры, живописные полотна. Значительная часть этих произведений хранится в Государственной Третьяков­ской галерее. Имеются они в Русском музее, в Музее изобра­зительных искусств имени А. С. Пушкина, в других музеях и гале­реях страны. Почетное место занимают работы Кравченко в лучших собраниях Парижа, Нью-Йорка, Лондона, Вены, Берлина, Рима, Варшавы, Праги и других столиц мира.

После смерти художника выставки его картин и гравюр продол­жали радовать любителей искусства городов России и других стран. И на родине художника в Энгельсском краеведческом музее была открыта выставка, посвященная 100-летию со дня рождения знаменитого земляка. Жители города Энгельса помнят и любят худож­ника Кравченко, как и он никогда не забывал об огромном влиянии родного края на формирование его как художника...

Квартира Алексея Ильича Кравченко в центре Москвы, неда­леко от Академии художеств. На доме № 8 в коротеньком Чистом переулке у парадных дверей — памятная доска из белого мрамора. На ней знакомый профиль и надпись, извещающая прохожих о том, что в этом доме с 1915 по 1940 год жил выдающийся худож­ник Алексей Ильич Кравченко. Архитектурное решение мемориаль­ной доски разработано внуком Алексея Ильича — молодым архи­тектором. Вот и третье поколение художников Кравченко.

В просторной квартире старинные шкафы с книгами по искус­ству, на стенах гравюры известных мастеров, живопись Алексея Кравченко. На большом рабочем столе, некогда принадлежавшем художнику, старенький офортный станок «Краузе», набор гравиро­вальных инструментов, которые Кравченко собирал всю жизнь. Все в комнате-мастерской чисто, по-деловому уютно, обжито, не чувст­вуется никакой мемориальности. Кажется, через секунду в длинном гулком коридоре раздадутся его шаги и, войдя в комнату, Алексей Ильич сядет за любимый стол со словами: «Ну что ж, еще немного поработаем...».