Вырыпаев П

Вырыпаев П.А. Лермонтов и крестьяне // Вырыпаев П.А. Лермонтов: Новые материалы к биографии. Воронеж, 1972. Ч. 2. С. 71-72, 111-117.

ЧастьII Лермонтов и крестьяне

ТАРХАНЫ. СЛУГИ И ДВОРОВЫЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА.

КРЕСТЬЯНЕ, ОТПУЩЕННЫЕ НА ВОЛЮ

Мы знаем теперь, что раннее детство М.Ю. Лермонтова протекало в кругу людей, отличавшихся широким кругозором, увлекавшихся театром, музыкой, интересовавшихся историей своей страны, людей, близких к декабристам и передовым деятелям александровского царствования.

Но большую часть своего детства Лермонтов жил в Тарханах, в помещичьей усадьбе, обслуживаемой крепостными крестьянами. Они создавали своим трудом экономическое благополучие помещицы Арсеньевой и ее внука. И с ними неизбежно возникали повседневные взаимоотношения как у Е.А. Арсеньевой, так и у М.Ю. Лермонтова.

Крестьяне не только обрабатывали полевую землю, но и вели хозяйство на усадьбе; из них набирались дворовые.

Общение Лермонтова с крестьянами было постоянным, ежедневным.

Но как раз о жизни крепостного люда, окружавшего Лермонтова с детства, до сих пор мы знали очень мало. Все наше представление о тарханских и кропотовских крестьянах обычно исчерпывалось общими замечаниями о тяжелой народной доле, основанными на художественных произведениях поэта.

<…>

КРЕСТЬЯНСКАЯ ОБЩИНА. СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ.

ЗАКЛАД ТАРХАНСКОГО ИМЕНИЯ.

СЕМЬИ, ПОДВЕРГАВШИЕСЯ НАКАЗАНИЮ. ГОСПОДСКАЯ УСАДЬБА

Господская усадьба была отделена от села канавой н валом, и по сей день еще заметными, хоть и значительно сглаженными временем.

В селе жили крепостные крестьяне, обрабатывавшие землю. Крестьянские дома, крытые соломой, располагались по обоим берегам речушки Милорайки, в середине села перехваченной плотиной. На южной стороне было еще два коротких ряда домов, отходивших под прямым углом от главного порядка.

В доме обычно была одна комната, третью часть которой занимала печь. Печи во многих домах делались глинобитные. В опалубку нужных размеров засыпалась глина, и ее набивали деревянными чекмарями (большой дубовый молоток). Печное отверстие делалось при помощи опалубки, которую потом выжигали. Трубы и шестка у печки не было. Топили по-черному: весь дым шел в избу. Для его выхода вверху делали волоковое оконце под потолком. Над челом печи укреплялась полка, называемая грядой. На ней сушили лучину, онучи, а когда топилась печь, иногда обжаривали сваренную и очищенную от кожуры картошку[1], которую потом называли «с гряд жареная». Характерная фраза иногда употребляется и теперь в речи местных жителей (Е.В. Рыбакова), но смысл ее уже утрачен.

Дома освещались лучинами, приготовляемыми из дубовых чурбаков, которые запаривались в печке. Когда дуб размягчался и делался вязким, его щепали на лучины, а потом их сушили на гряде. Лучину укрепляли в светце, под которым ставилось корытце с водой, и туда падали угольки. Кто-нибудь следил, чтобы лучина не гасла.

В избе вдоль стен тянулись лавки. Спали на них, а также на печи и на полатях, которые устраивались высоко, под потолком.

В переднем углу обычно был киот, или кивот, — открытый шкаф, украшенный резьбой, поставленный на лавку, в нем — иконы.

Над входной дверью вбивали деревянные колки, на них мужчины вешали шапки. Около двери на колках висела одежда и лошадиная сбруя. Сажа покрывала толстым слоем стены избы. Все было пропитано запахом дыма. Полы в избах делали глинобитные. Печь клали, немного отступая от стены. Чуланчик за печью называли (и сейчас еще называют) казенкой. В нем держали теленка или поросенка. Зимой в избе ставили колоду, или пересек, чтобы кормить корову. Конюшен и теплых хлевов не было. Избы рубились из круглого леса. Около избы был крытый соломой навес, сарай, хлев, невдалеке погреб, крытый соломой в виде шалаша. Ближе к гумну ставили амбар для зерна. На гумне, расположенном в конце усадьбы, строили плетневую половню и овин (сооружение для сушки снопов перед молотьбой).

В романе «Вадим» Лермонтов писал: «...Вдоль по берегу построены избы дымные, черные, наклоненные, вытягивающиеся в две линии по краям дороги...» («Вадим», т. VI, стр. 16). И дальше: «...Миновали темные сени... и осторожно спустились на двор... собаки на сворах лежали под навесом... Когда они миновали анбар и подошли к задним воротам, соединявшим двор с обширным огородом, усеянным капустой, коноплями, редькой и подсолнечниками и оканчивающимся тесным гумном, где только две клади, как будки, стоя по углам, казалось, сторожили высокий и пустой овин, возвышающийся посередине, то раздался чей-то голос...» («Вадим», т. VI, стр.67).

Всего у Е.А. Арсеньевой было 4038 десятин земли, в это количество входили луга, леса, выпасы и неудобные для обработки земли.

В пользовании крестьян находилось 1870 десятин пашни. Крестьяне пользовались землей на общинных началах. Земля делилась на равные участки по числу тягловых единиц в семье. Система севооборота как на крестьянской, так и на барской земле была трехпольная: пар; озимое, яровое. Сеяли рожь, овес, просо, гречиху, чечевицу, горох. Обрабатывали землю крестьяне примитивными орудиями: деревянная соха, борона, коса, серп, цеп. Сеяли вручную, разбрасывая семена из кузова или севальника.

В крестьянской тарханской общине было 134 двора. Землю в паровом клину и яровом делили довольно часто.

В барском поле было такое же количество пахотной земли, как и у крестьян, и крестьяне обязаны были обрабатывать ее. Обычная барщина была трехдневной. Но на деле выходило, что на господ работали больше трех дней, особенно в горячую страдную пору, и потому свою землю обрабатывали часто по праздникам и по ночам.

Урожай убирали вручную. Снопы с поля свозили на телегах и складывали в скирды сзади огорода, на гумнах. Барский хлеб скирдовали возле риги — так назывался большой сарай, где молотили снопы в ненастье. Молотьба обычно производилась осенью и зимой. Это был тяжелый, изнурительный труд. Работали от зари до зари и летом и зимой. А достатка в семьях не было.

Особенно тяжело было в неурожайные годы. Не оставалось семян на посев, и поля пустовали. Повсеместно тогда стали строить так называемые магазины для хранения запаса семян. В имении Арсеньевен семян засыпали с каждой ревизской души по 4 гарнца (32 фунта, или 12,8 кг) ржи и 2 гарнца (16 фунтов, или 6,4 кг) ярового хлеба. Всего было засыпано, например, в 1838 году за 600 душ 37 четвертей и 4 четверика ржи и 18 четвертей. 6 четвериков ярового. (В четверти — 512 фунтов, или 202,8 кг; в четверике — 64 фунта, или 23,1 кг.)

За 16 душ дворовых М.Ю. Лермонтова его доверенный засыпал в этом же году 1 четверть ржи и 4 четверика ярового хлеба[2].

Крестьяне свою долю семян отдавали в «гамазей» сами, ответственность же за необходимое количество страхового семенного фонда лежала на помещике.

Но обнищание деревни задержать было нельзя. Население быстро увеличивалось. За 30 лет, начиная с 1800 года, оно выросло в 1,5 раза, дошло до 615 ревизских душ. Земли же у крестьян не прибавилось, и урожаи оставались прежними.

Тарханские крестьяне получили облегчение после смерти Е.А. Арсеньевой. Новый владелец, Афанасий Алексеевич Столыпин, перст селил в Саратовскую губернию, в Чардым, на новые земли в 1850 году около 200 душ — 34 семьи, оставив в Тарханах прежнее количество крестьян, 427 ревизских душ[3].

Столыпин заботился о своих интересах: сделать имение более доходным и заселить новые земли. Но и тарханские крестьяне выиграли от этого: у них увеличился земельный надел на ревизскую душу. Перед реформой 1861 года в Тарханах по сравнению с соседними селами был наивысший надел — 4 десятины в каждом поле на ревизскую душу, а излишки 326 десятин от крестьянской общины в 1861 году были отрезаны в пользу помещика, владельца Тархан А.А. Столыпина.

Порядок в имении Арсеньевой поддерживался как мерами экономического принуждения, так и страхом наказания. Система управления крестьянской общиной была такова: барыня, управляющий, сход, старшина, сотские.

Глухое недовольство и возмущение бесправным положением и растущей нуждой с годами становились все сильней и сильней.

Арсеньева пользовалась правом помещиков ссылать недовольных в Сибирь или отдавать в солдаты. Некоторые отчаянные головы бежали из родных мест. Но и у нового хозяина они находили то же принуждение, терпели ту же нужду.

Применялись в имении и другие меры наказания, сопровождавшиеся унижением человеческого достоинства.

Лермонтову все это хорошо было известно. Уже в 14 лет он задумывался над тяжелой долей простого люда и свой гневный протест выразил в таких строках:

...Там рано жизнь тяжка бывает для людей,

Там за утехами несется укоризна,

Там стонет человек от рабства и цепей!..

Друг! Этот край... моя отчизна!

(«Жалоба турка», т. I, стр. 49).

Недетская горечь звучит в этих словах. Юный поэт задумывался не только о тяжкой доле народа, но и о родине.

...И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует...

(«Монолог», т. II, стр. 65).