Слепцова Ж. Василий Алексеевич Слепцов: в воспоминаниях его матери, р. 17 июля 1836 - ум. 23 марта 1878 // Русская Старина. СПб., 1890. Кн. 1. С. 233-234, 238-241.

ВАСИЛИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ СЛЕПЦОВ

в воспоминатях его матери,

1836 p. 17 июля ум. 23 марта 1878

I.

Так как биография покойного нашего писателя и беллетриста Василия Алексеевича Слепцова еще не была написана, да может была бы еще и преждевременна, то я, как престарелая мать его, желаю при жизни моей написать все то, что сохранилось в памяти о покойном моем сыне.

Прошу читателей уважаемой «Русской Старины» извинить меня за мой безыскусственный и несколько беспорядочный рассказ.

Да позволено мне будет начать повествование с раннего детства моего сына, а равно и упомянуть о его происхождении.

Василий Алексеевич Слепцов принадлежал к древнему дворянскому роду Слепцовых. Отец его, Алексий Васильевич Слепцов, был помещик и владел 1,500 десят. земли и 250 душ Саратовской губернии, Сердобского уезда; близкие ого родные Чихачевы, Бутурлины, Прокоповичи-Антонские, Костневские, Рембелинские и прочие. Муж мой, Алексей Васильевич Слепцов, служил в Харьковском уланском полку, делал турецкую и польскую кампании; в бытность свою в Гродненской губернии он познакомился и женился на дочери тоже из древней польской фамилии, Жозефине Адамовне Вельбутович-Паплонской, коей же мать была урожденная баронесса Игесльстром, из древних лифляндских баронов.

<…>

Спустя 1¹/₂ года родители мужа моего его выделили; нам досталось имение в Варшавской губернии, в Сердобском узде, — деревня Александровна, Дубовка тож, куда мы переехали и взяли с собою и сына нашего Василия Алексеевича. В деревне мы узнали, что ближайший от нас город Пенза в 90 верстах, где есть дворянский институт—в то время единственное там учебное заведение; туда мы и поместили Василия Алексеевича, которого, как и всегда, любимое было занятие книги; он пробовал писать стихи и мне их посвящал, но кто-то их взял у меня и они затерялись. Впрочем, Василий Алекеевич впоследствии не любил вспоминать о своей поэзии. Я запомнила несколько строк стихов, посвященных мне:

«Не за себя молитва льется

Пред престолом Всевышнего Творца,

Не за себя молю—за мать мою родную......

больше не припомню.

После окончания курса в дворянском институте мы отвезли Василия Алексеевича в Москву.

<…>

Василий Алексеевич в конце 1860-х и в начали 1870-х гг. написал сцены и очерки из народного быта, повесть «Трудное время», «Письма из Осташкова», «Метафизик о насущном хлебе», «Кто виноват», «Опыты судебной защиты», одну главу из романа «Хороший человек» и одну недоконченную им драму. А.М. Скабический в «Современники» прекрасно отозвался о его сочинениях, указывая, что герой повести «Трудное Время», Рязанцев — это тип последователей Онегина, Печерина и других, те имели еще надежду на лучшее, а Рязанцев уже совсем на улучшение потерял всю надежду.

Давно затаенная болезнь помешала Василию Алексеевичу писать больше, но все он боролся с жизнью. В Петербурге две зимы он занимался устройством любительских спектаклей в художественном клубе (он любил сцену); он так ретиво хлопотал, сам всем театром завидуя, что стал редко писать к матери, говоря: «я так занять, что некогда ни есть, ни пить, ни спать; хотя я утомлен, но все же это своего рода жизнь!»

Но нервы все надрывались; незаметно силы упадали, и он уехал на Кавказ. Новая жизнь, природа скоро его оживили; он, спустя три недели по прибытии на Кавказ, ездил уже верхом, лазил по горам и совсем ожил, но привычка неусидчивости погнала его с Кавказа к нам в деревню, где он пробыл до февраля и опять собрался в Москву: ему хотелось увидать места своего детства; а надо было лучше лето пробыть в деревне или на Кавказе, но судьба устроила по своему: в конце лета Слепцов почувствовал себя нехорошо и говорил, что он ждет болезни. Тут ему предложили место библиотекаря в Киеве, куда он и уехал; но на его беду библиотеку закрыли и он, больной, обратился к знакомому доктору Бокову; тот посоветовал ехать к Н. И. Пирогову и что тот скажет, то и делать. Пирогов нашел, что силы у моего Васи плохи, надо-де ехать на Кавказ, что Василий Алексеевич и исполнил, но оттуда писал мне так: «те же целительные воды, тот же доктор Смирнов, но мое больное тело не ощущает их целительного свойства» и к осени ему вздумалось проехать по железной дороге в село Беково, Сердобского уезда, и дал мне телеграмму о своем приезде. Я, приглася хорошего земского доктора Недзвецкого, отправилась к моему сыну в Беково и нашла Васю ужасно изменившимся. Лечение было довольно успешно и как будто силы понемногу восстановились, но Василию Алексеевичу не сиделось; он стал подумывать куда-то ехать и собрался в Саратов; устроился, кажется, хорошо, но тамошний доктор не понял его болезни, хотя надеялся в две недели поставить его на ноги, а вышло, что Василий Алексеевич окончательно ослаб и слег в постель. Тогда он уже решил ехать в Петербург, — что скажут тамошние светилы в медицине.

Все лучшие хирурги, лучшие доктора ничего утешительного не сказали, все консилиумы ничего не решили, советовали лишь ему пить кумыс. Итак, Василий Алексеевич с разными предписаниями медиков приехал на кумыс опять в Беково, но все же слабел, хотя еще гулял.

Беково ему не понравилось и, по совету доктора Недзвецкого, он уехал в село Куракино, Надеждино тож, где хороший парк, хорошее помещение в доме управляющего и, главное, близость г. Сердобска, доктора и аптеки, газет и библиотеки - составляли для него большое удобство. Так и решили мы водвориться в Куракине, - кажется, все удобства были, — но через шесть недель Василий Алексеевич не поправлялся, силы были плохи, еще попробовал в июне ехать на Кавказ, но и там здоровье его не поправлялось, и доктор Смирнов стал его отправлять домой и на мой вопрос «не отвезти ли Васю в южную Францию?» ответил, что болезнь сделала большие успехи и что вылечить его радикально нельзя. Итак Василий Алексеевич в сентябре еще попробовал с Кавказа перебраться в Таганрог, а в сентябре 1877 г. приехал опять в Куракино; силы его все становились хуже, ужасная худоба, плохой сон и язва его не улучшалась, никакая сила не могла ему возвратить здоровье. У него образовался нарыв на легких. Доктор Недзвецкий его навещал очень часто, и его можно было лечить только паллиативно; открылась изнурительная лихорадка, всякий день озноб и испарина, по 6-ти рубашек надо было переменять. Василий Алексеевич не всегда сознавал свое безвыходное положение, иногда говорил о смерти, а то собирался весною в Липецк на воды, наконец, решил в марте 1878 г. ехать из Куракина в Сердобск, говоря, что «в Куракино много воды, а он избегает сырости, боясь лихорадки». Нечего было делать, надо было, хотя с трудом, его везти. Перемена места ему понравилась, он ожил на время, — все под руками: и доктор, и аптека, и новая квартира; но все это лишь на время его ободрило; политика его занимала, сам читал газеты или просил ему их читать, часто говорил про Н.А. Добролюбова, но говорить Васе было уже трудно.

22-го марта 1878 г. он просил меня его перевести с дивана на постель и, подойдя к ней, сказал мне:

— «Как вы хорошо меня привели, я готовь вас благодарить на коленях».—И это последний раз он перешел на свою кровать.

Ночью я услыхала его кашель; пришла к нему; свеча еще горела, он просил дать ему порошок, потом чтобы его не много прикрыть и сказал: «теперь все». Я ушла.

В 4 часа утра опять вошла и спросила: «ты что-то звал?» — Он ответил: «Да, я орал».

Понемногу стало светать, и мне показалось его лицо мертвецки бледным, я выбежала из комнаты и сказала моей дочери, что дело плохо. Мы обе опять пришли, и у него открылась рвота—желтою жидкостью, голову его мы по очереди держали, давали ему воды с коньяком. Он часто не осознавал что с ним происходить, попросил его поправить; рвота утихла, он лежал спокойно, потребовал доктора и когда тот пришел, то посоветовал что-то дать больному. При выходе доктор нам сказал, что пульс остановился и паралич легких, нарыв разрешился и что Васе остается лишь несколько часов жизни.

Для нас минута была ужасна, — все было кончено!

Мы сидели неподалеку от умирающего; он, увидя это, спросил:

— «Что вы думаете, я умираю?»

Я ответила, что «нет».

Доктор опять пришел и нашел, что цвет лица стал темным. Василий Алексеевич чуть внятным голосом позвал меня и сестру свою, но мы боялись подойти к нему, ожидая раздирающей сцены его прощания, ибо он все нам говорил:

— «Когда я буду умирать — все уйдите, а то станете плакать и прибавите мне несколько часов страданий».

Когда настала агония, мы сели к нему. И так тихо его душа улетала, как будто ангелы ее на руках от нас унесли.

Свершилось все и бесценного сына моего не стало!

Другой мой сын с женою приехали на похороны. Отнесли мы дорогой наш гроб на наше городское кладбище и похоронили около церкви; огородили черной решеткой; обсадили деревьями и цветами, куда стопа матери проторила дорожку. Кладбище наше не уступить столичному; трудами нашего ктитора И.И. Попова воздвигнута прекрасная ограда, прелестный часовни, клумба ароматических цветов, такая масса цветов, душистых, прелестных, дорожки утрамбованы, скамейки, балясины и уютная церковь,—так все манит к кладбищу и как будто и покойникам веселее там лежать…

Предполагается Василию Алексеевичу Слепцову поставить памятник, вполне достойный его таланта, как русского писателя.

Добавлю, что единственная дочь Василия Алексеевича Слепцова, а моя внучка,—в замужестве за Иосифом Александровичем Гурко.

Жозефима Слепцова.

Город Сердобск. 1889 г.