Самосюк Г

Самосюк Г.Ф. Н.Е. Каронин-Петропавловский (1857-1892) // Русские писатели в Саратовском Поволжье: [Сб. очерков] / Под ред. Е.И. Покусаева. Саратов, 1964. C. 146-161.

Н.Е. КАРОНИН-ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ

(1857—1892)

Николай Елпидифорович Петропавловский (литературный псевдоним — С. Каронин) принадлежал к поколению революционного народничества, о котором с глубоким уважением и сочувствием отзывался В.И. Ленин.

Несколько лет С. Каронин провел в Саратове, оставив заметный след в литературной жизни города.

Детские годы его прошли в захолустной деревне Бузулукского уезда Самарской губернии, в бедной семье священника. В семинарии, в кружках самообразования, Петропавловский увлекся революционно-просветительскими настроениями передовой молодежи и летом 1874 года вместе с другими ушел “в народ”, к крестьянам поволжских губерний, в которых он, как и другие народники, видел хранителей пугачевских и разинских традиций. К этому времени относится знакомство Николая Елпидифоровича с зачинателем народнического революционного движения в Поволжье саратовцем П.И Войнаральским, организовавшим в 1874 году в Самарской губернии ряд так называемых “опорных пунктов”.

Занявшись под влиянием своего нового наставника пропагандой “принципов социальной революции” в деревне, Петропавловский недолго оставался на свободе. 24 июля 1874 года начальник Саратовского жандармского управления, в связи с раскрытием народнического “опорного пункта” в Саратове, шифрованной телеграммой требовал от Самарского начальника “обыска и ареста бывшего воспитанника самарской семинарии потом гимназии Николая Петропавловского”[1]. В августе он уже был арестован и заключен вначале в Самарский острог, а затем переведен в Саратовскую тюрьму. Так состоялось его первое знакомство с городом. В черновых набросках биографии С. Каренина, принадлежащих перу саратовского общественного деятеля доктора Н.Д. Россова (родственника Петропавловского), сохранились строки, относящиеся к пребыванию будущего писателя в городской тюрьме: “Камеру дали грязную, с выбитым стеклом. Дело было глубокой осенью. От волнения и вообще — он был нездоров; он просил вставить стекло — никто не обращал внимания. Утром на окнах сосульки. Днем, когда солнышко разогревало и топили — подымался от стен пар и вонь. Пробыл он 4 месяца, был болен, кашлял, звал доктора, наконец, кажется, вставили стекло. Масса допросов у Гусева”[2].

Черновые записи Н.Д. Россова очень отличались от его же биографического очерка о Петропавловском опубликованного без подписи автора в первом томе сочинений писателя 1899 года[3]. Цензурой было вытравлено здесь все то, что касалось ареста, тюремного заключения и сибирской ссылки С. Каронина. Читателю, однако, было ясно, о каких лишениях, невзгодах и муках шла речь. “5 августа 1874 года, — писал Россов, — Николай Елпидифорович должен был... расстаться с семьей с родною деревней, где он проводил эти последние дни.

Наступили целые месяцы мытарств, в которые он перебывал и в Саратове, и в Москве, в самых невозможных и физических и нравственных условиях”[4]. Самара — Саратов — Москва — Петербург — таковы были мучительные этапы следования арестованного Петропавловского. Он был привлечен к “делу 193-х” о “преступной пропаганде в империи”. Петропавловский оказался в группе подсудимых, которые обвинялись “в том, что составили и принимали участие в противозаконном сообщничестве, имевшем целью, в более или менее отдаленном будущем, ниспровержение и изменение порядка государственного устройства”[5].

В 1879 году Каронин был вновь арестован (по делу о тайной типографии) и выслан в Западную Сибирь. Но годы ссылки не сломили оппозиционных настроений писателя.

Срок сибирского изгнания окончился летом 1886 года. Каронин возвращается на Волгу и живет вначале в Казани, потом в Нижнем Новгороде и, наконец, поселяется в Саратове, находясь и здесь под постоянным надзором полиции.

Каронин начал писать в тюрьме. В конце 70-х—начале 80-х годов появились его первые рассказы из народного быта, публиковавшиеся в “Отечественных записках” (“Рассказы о парашкинцах”, “Рассказы о пустяках”). Молодого писателя интересовала судьба деревни, судьба крестьянина в связи с исторически обусловленным процессом разложения общины.

Несколько позже у Каренина возникает интерес к проблеме интеллигенции в ее отношении с крестьянством. К произведениям об интеллигенции писателя подвела сама жизнь, реальные вопросы русского освободительного движения. В то же время истоки этой темы нужно искать и в биографии Каронина-Петропавловского, являвшегося, как мы видели, активным участником народнического движения.

Вопрос о судьбах разночинно-демократической интеллигенции, о формах установления связей между нею и различными слоями крестьянства, развенчание толстовства с его проповедью опрощенчества — все это определяет содержание повестей “Мой мир” (1888), “Места нет” (1889), “Борская колония” (1890), “Учитель жизни” (1891).

На долю писателя, человека большой, чуткой и нежной души, которую он сумел пронести незараженной пессимизмом через годы тюремного заключения и сибирской ссылки, выпала задача запечатлеть эпоху идейного тупика и блужданий по бездорожью, повседневно порождавших в среде интеллигенции тяжелые духовные драмы. Каронинские повести об интеллигенции как бы предупреждали о пагубности влияния на человека безверия. Как откровение автора звучало взволнованное признание героя повести “Мой мир”: “Я принадлежу к тем людям, которые не могут абсолютно существовать без внутреннего мотива, без определенной цели, без руководящей причины, без убеждений, без веры. Мне непременно нужна определенная цель, чтобы чувствовать себя живым; мне нужен хоть какой-нибудь принцип, чтоб я ощущал радость. Лишь только такая руководящая мысль исчезнет из меня, я моментально падаю и ощущаю невыносимый гнет жизни”[6].

Конечной причиной крушения человеческой личности Каронин считал отрыв от народа, замкнутость человека в себе самом.

Произведения Каренина, особенно последних лет, пронизаны глубокой аналитической мыслью, полны философских и социально-нравственных споров о будущих путях развития России. Жаркие идейные диспуты определяют содержание его повестей “Борская колония” и “Учитель жизни”.

Близко соприкасаясь в исследовании народной жизни с Г. Успенским, уступая ему иногда в широте охвата жизни и в мастерстве ее обработки, Каронин-Петропавловский, однако, в ряде случаев оказывался гораздо более политически трезвым и исторически объективным, чем автор очерков “Крестьянин и крестьянский труд”, “Власть земли” и др.[7]

“Как писатель, — тепло сообщал в некрологе Мамин-Сибиряк,—...Каронин обладал вполне оригинальным талантом, симпатичным и ярким, а главное, это был глубоко искренний и вдумчивый” художник[8].

Богато, разнотемно и публицистическое наследие Каронина-Петропавловского. Оно может вызвать живой интерес у современного читателя, между тем из старых газет извлечена лишь самая незначительная по объему часть публицистики писателя и почти забыты его фельетоны саратовского периода.

То обстоятельство, что многое из написанного Карониным во времена его сотрудничества в саратовских газетах осталось за пределами исследовательского внимания оправдывает обращение в этом очерке к публицистике автора 1889—1892 годов[9].

С весны 1889 года Каронин-Петропавловский обосновала в Саратове. В июне этого же года в родной город вернулся из ссылки Н.Г. Чернышевский. Но встреча их, по-видимому, не состоялась.

Рассказывая об этом периоде жизни Каренина, биограф писателя отмечает, что газетчиком он стал по необходимости. Не имея постоянного заработка, он “мечтал пристроиться вплотную к какой-нибудь газете или в качестве редактора, или постоянного работника. В этом смысле он получил в 1889 году приглашение от “Саратовского дневника”[10].

Любопытные воспоминания о первых днях жизни Каронина в Саратове, о переговорах с писателем относительно его сотрудничества в “Саратовском дневнике”, о его крайне стесненном материальном положении оставил один из редакторов газеты С.С. Гусев. В “Русской жизни” он рассказывает о своем “визите” к Петропавловскому: “Мне приходит на память одно литературное лицо. Это было осенью 1889 года. В это время мы целым товариществом издавали “Саратовский дневник”, я был его неофициальным редактором. Один из товарищей, местный землевладелец С.А. М-в, знакомый с покойным Карениным по Сибири, предложил нам привлечь Н<иколая> Е<лпидифоровича> к сотрудничеству в нашей газете... Предложение М-ва было принято. Мы Каренина знали и умели ценить как писателя. Ему было послано письмо, и он приехал в Саратов, прожив перед тем некоторое время в имении М-ва. Нужно было условиться с ним относительно подробностей работы в газете, и вот я с двумя товарищами по газете, братьями И-ми, из которых один потом положил в Саратове основание народному театру, отправился к Каренину. Он остановился в “Центральной гостинице” (ныне “Волга” — Г. С.), где-то под самыми небесами. Комната, в которую мы вошли, была крохотная. В ней стояли кровать, умывальник, диван со столом и несколько стульев. Тут же были и чемоданы... Цена такому помещению в Саратове — полтинник, самое большее. При нашем входе Каронин стоял у самовара, заваривал чай, а его жена, устроив корыто на двух стульях, купала ребенка... Сам Каронин нас усадил, но, видя дурное настроение супруги, чувствовал себя, очевидно, неловко. Потому, переговорив о самом необходимом, мы и оставили его, вынеся самое тяжелое впечатление и от его вытертого сюртука, и от этого корыта в “приемной”, и, в особенности, от строгости его подруги жизни.

Участие Каренина в газете состоялось. Он стал еженедельно печатать фельетоны, посвященные текущей журналистике, и давал небольшие рассказы. За все это он получал 100 руб. в месяц — плату очень богатую для провинциального издания, но, конечно, слишком незначительную для писателя в положении Каренина. Ему пришлось всем обзаводиться, не исключая, кажется, и белья... Кроме того, не считая жены и ребенка, у него же проживала и падчерица да, кажется, и еще кто-то на его полном иждивении. Потому квартиру пришлось иметь плохонькую, а по части обстановки — чтобы было лишь на чем сесть. Однако никто и никогда не слыхал от покойного ни одной жалобы на такое житье”[11].

В Саратове Каронин продолжал оставаться под негласным надзором полиции. Следили за каждым его шагом. В губернское жандармское управление поступал целый поток донесений о месте жительства писателя, о его временных выездах из города, о посещавших его лицах[12].

Газетная работа трудно давалась Каренину. “Он, — пишет Россов, — не умел писать на заказ, писать во что бы то ни стало положенное число строк. Он рассказывал, что это писание составляло для него пытку, которая искажала и слева и мысли; написать к сроку небольшой газетный фельетон оказывалось для него часто такою задачей, которую он не мог осилить. Вот, между прочим, почему он никогда не мог сжиться с газетною работой и стать где-нибудь постоянным сотрудником”[13].

Эти субъективные трудности не помешали, однако, Каренину оживить отдел фельетона в “Саратовском дневнике”, где он сотрудничал с 1889 по 1890 годы, и наполнить его злободневным общественным и литературным материалом.

Почти из номера в номер печатались заметки писателя “По поводу текущей литературы”; Каронин был автором “Обозрений приволжской жизни”, появлявшихся в газете под названием “Волжские картины”; ему принадлежат здесь полемическая статья “Бумажные мужики”, острие которой направлено против беспочвенных народнических иллюзий, очерки “Наши выставки”, “Общественный человек”, литературно-публицистическая заметка “Нынешний читатель”, детский рассказ “Первая непогода”, рецензия на книгу путевых очерков Г.П. Гронова “На Волге”. Как видим, темы и жанры так называемых фельетонов Каренина весьма разнообразны.

Многие годы жизни Каронина-Петропавловского оказались связанными с Волгой, поэтому встреча с ней у Саратова вызвала целый поток нежных чувств. В одной из “Волжских картин” прозвучал чудный лирический гимн Волге: “я не могу не отдать долга любимой моей реке напоминанием о ее красоте и величии... Для меня лично, среди ее волн и на ее берегах столько смысла и жизни, что я не знаю более ни одного места, которое бы производило на меня такое разнообразное и оживляющее впечатление, и не знаю другой жизни, которая была бы богаче. Видел я ее и ранней весной, когда не видно ее берегов, как у моря, и поздней осенью, когда запоздавшие пароходы боязливо пробираются в густой, холодной воде, сплошь покрытой т. н. “салом”; видел ее много раз и в разгар жаркого лета, когда она изнемогает от духоты и обнажает на своем протяжении бесчисленное множество мелей и перекатов; видел, наконец, ее и зимой мертвою и пустынною, занесенною снегом и изборожденною грудами наваленного льда”.

Вскоре, однако, это искреннее, теплое чувство сменяется тонкой иронией, которая возникает у автора при виде царящих на великой реке беспорядков. “Прекрасная, чудная Волга! ... Всякого путешественника она чарует красотой Жигулевских гор, могучими своими волнами, сверкающими перламутром бакинской нефти, бесконечными лугами левого берега, бесчисленными кучами навоза, плывущими по ее руслу, красотой пароходов, великолепно сталкивающихся к удовольствию путешественников, дешевизной тарифа и быстротой езды, благодаря которой пассажиры нередко успевают только перебросить на палубу мешки, а сами остаются на пристани и неистово пляшут от восторга... Волжский воздух должен врачующим образом действовать на больных, если они не будут останавливаться возле... Саратова, белая пыль которого может быть полезна только для прекращения икоты...”[14].

Иронические и юмористические интонации обращаются во взволнованный протест против тяжких условий труда грузчиков-крючников: “...в то время как черный артист в салоне первого класса вызывал смычком своим слезы на глазах пораженной публики, внизу, на нижней палубе... крючники таскали тюки товара. Стояла глубокая, черная ночь... в этой темноте тяжело, как слоны, покачиваясь из стороны в сторону, двигались какие-то темные фигуры с необъятными ношами за шеей, пригнутые этими ношами к земле, полу раздавленные, тяжело дышащие… под тяжестью их ног гнулись мостики... и дрожал пароход, когда их ноша с грохотом валилась на палубу... Чудовищная эта жизнь! Проходит она между тасканием ношей в 10—15 пудов и буйным пьянством... Жизнь эта не человеческая, и сами крючники не люди, а особенные волжские звери... Крючники — позорный остаток старины”[15].

Многие страницы фельетонов Каренина проникнуты жгучей болью за мужика, обездоленного, обезземеленного, постоянно превращающегося в нищего и бродягу, в пролетария, как его называет автор. Каронин очень трезво смотрит на положение деревни, он видит разложение земельной общины и пишет об этом, упрекая тех, кто закрывает глаза на изменения в крестьянском “миру”. В отличие от ортодоксальных народников, Каронин-Петрспавловский недоверчиво относится к прогнозам тех, кто предрекал России особый, некапиталистический путь развития, кто предсказывал временное существование у нас буржуазии, которая, якобы, будет уничтожена в самое ближайшее время “общиной”, “миром” и другими “прелестями” “мужицкого царства”.

“Пускай, — снисходительно говорит автор, — до поры до времени люди тешатся ребяческими фантазиями; придет время, когда раскроются глаза и уши, и свет озарит темные углы наших инстинктов”[16].

Не надеясь на одно только время, Каронин предлагает “исподволь рассеивать туман”, будоражить мысль постановкой таких вопросов, которые заставят искать причины бедственного положения крестьян, объяснят, “почему несметные толпы народа бегут куда глаза глядят с своих якобы наделов”[17].

Все эти живые общественные проблемы потому так остро ставились писателем, потому столько чувства и мысли было вложено в каждую статью, что в 80-е годы слишком сильна была социальная апатия, слишком широкое распространение получил лозунг “наше время — не время широких задач”. “Наше время, которое мы сейчас переживаем, — писал Каронин в одной из статей о литературе,— есть время темных задач, нелепых вопросов и бесстыдных ответов”[18]. Все светлые мысли, все идеалы грубо попираются, преследуются, уничтожаются в зародыше. “Нет такой мысли, — с горечью констатирует автор,— еще недавно обязательной для каждого порядочного человека, которая не встретила бы в наши дни сомнения, корректива или полного отрицания <...> Подозрение всеобщее и ко всему. Вместо руководящих идей, которые еще недавно светили людям в их обыденной жизни, теперь господствуют инстинкты дикарей. Вместо идеалов, придававших всей жизни известный план, на сцену выступили какие-то откровенные и бесстыдные цели”[19]. Вот это отсутствие руководящих идей, нравственных принципов и составляет, по мнению Каренина, один из характерных “признаков нашего времени”.

Многие статьи, опубликованные в “Саратовском дневнике”, развивают основную мысль малоизвестного письма Каронина-Петропавловского к его другу, “государственному преступнику” А. Аверкиеву, относительно главной, определяющей тенденции времени. В письме от 5 марта 1884 года он делился с Аверкиевым политическими новостями: “Предполагается постепенно сгладить следы реформ прошедшего царствования — крестьянскую реформу — искусственной поддержкой разложившегося уже дворянства, судебную — уничтожением института присяжных, учебную — переменой устава 63 года, цензурную — введением негласных репрессалий. Это главная тенденция переживаемого нами времени. Что касается других, более мелких течений, то все они направляются в одну сторону — “ввести порядок”. Вчера я, например, получил книжку “Отечественных записок”, она в такой степени экзекутирована, что невольно возбуждает жалость; не замаскированы даже следы экзекуции: статья вырезана, прежняя нумерация осталась. Так и во всем. Экзекуция — вот самое подходящее слово для выражения сути нынешнего времени”[20].

Заметки “По поводу текущей литературы” интересны как острые публицистические выступления их автора против тлетворного влияния эпохи реакции на литературу. Отсутствие, например, “руководящих идей” во многих художественных произведениях объясняется, по убеждению писателя, тем, что “их нет в действительной жизни, а все бывшие признаются ненужными”.

Эта точка зрения Каренина является исходной в оценке романа Эртеля “Гарденины”, лишенного, по его убеждению, “связующей мысли”, “общей идеи”. Безусловно, животворный источник, рождающий вечные по своему художественному совершенству и глубине мысли произведения литературы, не иссяк. За время 70-х — 80-х годов “вся русская литература окончательно вступила на самостоятельный, национальный путь, завоевав себе среди других литератур особое, самостоятельное место и значение”, и “последние 10 — 15 лет не потому печальны, — возражает Каронин Николаю Степановичу из “Скучной истории” Чехова”, — что лишены настоящей литературы, а потому, что настоящую литературу за это время стала заглушать улица и ее жизнь”[21].

Каронин с возмущением пишет о поэзии, “где безграмотность еще не самый невинный проступок, где цинично и грубо воспеваются “розаны”, найденные автором у женщины, и предаются проклятию на извозчичьем “жаргоне” “смутьни”, появившиеся на “святой Руси”[22]. Автор иронизирует по поводу критических рассуждений Ясинского, выразившего в одной из газетных заметок свою вражду к той литературе, “которая занимается волнующими человечество вопросами. ...Г. Ясинский смело утверждал, — говорит Каронин, — что единственной целью художества должно считать наслаждение; наслаждение же должно считать и критерием всякого произведения”[23].

Исходя из признания высокого общественного назначения литературы, Каронин полемизирует с Мережковским, “презрительно относящимся ко всякой тенденции”; руководствуясь этими же принципами, с сочувствием и любовью говорит о Салтыкове-Щедрине, писателе “необычайно чутком, одаренном необыкновенной проницательностью”. Чтобы выявить специфику художника, следует, по мнению критика, исходить из принципа связи писателя с породившим его временем. Несоблюдение этого закона искусства привело одного из “исследователей” Гаршина — Андреевского — к искажению творческого облика писателя. “Мы привыкли считать покойного Гаршина, — говорит Каронин, — выразителем поколения 70-х годов; мы были уверены, что он являлся в литературе высшим воплощением этого поколения, — та же энергия, та же беззаветная готовность бороться за свои убеждения, те же страшные ошибки и тот же трагический конец, — и ждали критика, который бы показал нам эту связь между писателем и его временем, их взаимное влияние и их судьбу”[24]

Каронин очень чутко уловил изменения, которые произошли за последние десятилетия в читательской аудитории. Читатель 80-х годов — “по преимуществу здравомыслящий, избегающий всяких заблуждений... он не знает, в чем правда... у него нет фантазии и воображения, но пропасть здравого смысла... Руки у него горячие, а сердце холодное, и потому он равнодушен ко всему, что не может прямо ухватить руками”[25]. Это необыкновенно проницательная характеристика средних, обывательских, омещанившихся слоев русского общества 80-х годов, о которых много и язвительно писал высоко чтимый Карениным Салтыков-Щедрин.

Этот новый читатель с возмущением и отвращением вспоминает о тех временах, когда “мужик... затесался было не на свое место — в изящное искусство”, и ему, читателю, долго приходилось терпеть, долго наблюдать его “онучи, его хлеб с опилками, его морду, избитую в кабаке, пучки розог, его скверный, идиотский язык”[26].

Мрачное и жестокое реакционное десятилетие нашло в лице саратовского публициста и критика своего беспристрастного и принципиального судью. К какому бы вопросу Каронин ни обращался, каким бы местным материалом ни оперировал, он всегда приходил к широким обобщениям, емким формулам.

В 1890 году в 7-м номере “Саратовского дневника” была напечатана последняя заметка Н.Е. Каренина-Петропавловского “По поводу текущей литературы” — так же, как и все предшествующие, появившаяся под псевдонимом.

Из-за внутри редакционных недоразумений, о которых подробно писал Россов[27], Каронин порвал с этой газетой и сотрудничал некоторое время в “Саратовском листке”. В эти же годы Петропавловский печатался в журналах “Русская мысль”, “Северный вестник”, в газете “Русские ведомости”. Его повесть “Учитель жизни” (“Русские ведомости”, 1891, № 1—4) была последним крупным художественным произведением писателя. По свидетельству Россова, Каронин работал над ним в селе Синенькие, Саратовской губернии, “верст за 50 вниз по Волге”[28]. События в этой повести развертываются в приволжских местах.

Повесть “Учитель жизни” (как и “Борская колония”) направлена против увлечения толстовскими идеями, получившими широкое распространение в 80-е годы. Образ-Дениса Чехлова, полагавшего, что он нашел высшую истину в неприятии науки, в отрицании принятых форм общественной жизни, связан в значительной мере с личными наблюдениями писателя за деятельностью проповедников-толстовцев. Об одной из таких встреч С. Каренина с толстовцем, незадолго до его отъезда в Саратов, рассказывает М. Горький в воспоминаниях о писателе[29].

В Саратове же Петропавловский начал работать над оригинальной сатирой “Общество грамотности” на тему об “общественном человеке 80-х годов”. Это произведение он не успел закончить, но начало его было опубликовано в “Северном вестнике” — уже после смерти автора (1892 г., № 9).

В архиве Каренина-Петропавловского хранится черновик неоконченного рассказа “Свисток” (1890 г.),. имеющего подзаголовок “Приволжские очерки”. Составлявшая опись архива Петропавловского В.В. Племянникова отмечает, что в рассказе деревня напоминает село Синенькие.

Последние годы Каронин тяжело болел. Всю зиму и весну 1891 года он жил в городе, а летом отправился в Святые Горы Харьковской губернии, где прожил на даче до осени. Вернулся Каронин в Саратов совсем больным и мучительно страдал оттого, что не может уже осуществить ряд новых творческих замыслов. А между тем, вспоминает Россов, “в его голове роились планы его будущих произведений. Он хотел писать два больших параллельных романа: один из жизни русской деревни в 70-е годы, другой из жизни интеллигенции за тот же период”[30].

12 мая 1892 года Каренина не стало. Местная полиция заволновалась в связи с тем, что похороны писателя привлекли, по ее мнению, слишком большое внимание общественности. Начальник Саратовского губернского жандармского управления доносил в департамент полиции: “Похоронам сына священника Н.Е. Петропавловского (Каренина), бывшим 14 мая, была придана его сторонниками довольно торжественная обстановка: в шествии от квартиры покойного до могилы участвовали почти все лица, состоящие в Саратове под негласным надзором полиции”; среди его почитателей было “несколько студентов и гимназистов. На гроб Петропавловского возложено было много венков: от редакции “Саратовского листка” и “Саратовского дневника”, от “Общества изящных искусств”, от “Казанского Биржевого листка”, от товарищей, от интеллигенции, от “Волжского вестника”, от студентов нескольких университетов, от рабочих”[31].

Значительный интерес представляет донесение одного из блюстителей благонамеренности тому же начальнику Саратовского губернского жандармского управления: “Мною получено сведение, — писал он, — что при погребении состоявшего под негласным надзором полиции Николая Елпидифоровича Петропавловского процессия за городом, не доходя до кладбища, остановилась и с нее снята фотография мещанином Давидом Финогеевым. При рассмотрении этой фотографии оказалось, что на гроб Петропавловского были возложены венки с надписями тенденциозного содержания, например: “Защитнику угнетенных — от рабочих”, “Защитнику обездоленных — от женщин”. Означенные надписи отпечатаны в типографии “Саратовского дневника” без надлежащего разрешения. Так как Петропавловский состоял под негласным надзором полиции ввиду его политической неблагонадежности, то распространение фотографий с приведенными выше надписями, одобряющими неблагонамеренное направление Петропавловского, представляется вредным, поэтому я распорядился воспретить печатание их и отобрать негативы”[32].

В связи с 5-летием со дня смерти писателя в “Саратовском дневнике” появилась заметка, в которой с возмущением говорилось о том, что даже могила С. Каронина, этого “поборника правды”, не приведена в надлежащий порядок. “Вам, — обращалась газета к читателям, — не так уж часто приходится хоронить таких людей”[33]. Это была своевременная попытка возродить память о писателе.

Несколько слов о судьбе литературного наследия писателя.

При жизни Каренина было издано три тома его рассказов (1890—1891 гг.). Издание это подготовлено автором, жившим в это время в Саратове. В 1899 году вышел из печати двухтомник сочинений писателя под редакцией А.А. Попова, предисловие к которому, как уже отмечалось, принадлежало саратовцу Роосову. (В Научной библиотеке СГУ хранится экземпляр этого издания с дарственной надписью жены Петропавловского А.Н. Пыпину.) В связи с 40-летием со дня смерти Каренина были изданы его сочинения в одном томе, снабженные вступительной статьей А. Цейтлина. Это первая попытка издания избранных произведений “творца священного писания о русском мужике” (М. Горький) в советское время. Отмечая 45-летие-со дня смерти Петропавловского (1937 год), Саратовское краевое издательство выпустило в свет однотомник его избранных сочинений со статьей М. Горького о Каронине — человеке и писателе.

Значительный интерес представляют изданные в 1958 году под редакцией и со вступительной статьей Г. Бердникова сочинения С. Каренина (Петропавловского) в двух томах, объединяющие его повести, рассказы и избранные публицистические произведения, в частности несколько статей, опубликованных впервые в “Саратовском дневнике”[34].