Кин [Стечкин В.Н.] Вторая гастроль П.Н. Орленева // Саратовский вестник. Саратов, 1910. 19 авг. С. 5.

Вторая гастроль П.Н. Орленева

17 августа переполнившая зал публика видела на сцене такое воплощение Дмитрия Карамазова, к которому мало подходит определение: «художественное, яркое, выпуклое».. Она видела такого Дмитрия Карамазова, каким он кажется воображению, когда читаешь это удивительное произведение Ф. Достоевского. И это, пожалуй, не совсем верно: она видела нечто большее, чем может нарисовать воображение читателя, видела «черточки», которые стушевываются пр чтении. Эти черточки светились в горящих от пожирающего внутреннего огня, глазах Карамазова ‑ Орленева, в неуловимых оттенках голоса, в которомсталкивались, побеждали друг друга, те противоположные «карамазовские» чувства, которые овладели его широкой душой, его «горячим сердцем»; они чувствовались в каждом его движении. Словом, публика видела живого Дмитрия Карамазова.

В переделке Набокова «по роману Достоевского» в сущности нет действий, дающих сами по себе сколько-нибудь законченное впечатление ‑ это ряд картин, ряд иллюстраций к глубокому произведению гения Достоевского, очень близких к подлиннику, и не посягающих к счастию на пересказ «своими словами» того, чего нельзя пересказать. Только хорошо помнящие «братьев Карамазовых» в подлинике могли понять и оценить эти иллюстрации.

Первая картина - «Исповедь горячего сердца» сразу открывает перед зрителем главу III-ю романа и сразу же рисует Дмитрия Карамазова во весь его рост. Вся сцена ‑ один монолог Дмитрия Карамазова, и Алеша (г. Макавейский) в ней (как и в последующих картинах) играет безмолвную роль, изредка давая реплики.

Изменена эта сцена (не говоря о сокращениях) только тем, что Дмитрий Карамазов начинает свою исповедь сначала один, а потом уже продолжает ее перед Алешей, но это нисколько не меняет характера сцены, не ослабляет впечатления.

Перед Алешей Дмитрий исповедуется, как человек, у которого слишком много накопилось в душе и которому нужен в эту минуту слушатель. Быстро, скороговоркой, то понижая свой голос до шепота, то доводя его до крика, ведет П.Н. Орленев один всю эту трудную сцену, поражая разнообразием и тонкостью оттенков, открывая все новые и новые грани мятущейся и ищущей души «Митеньки».

И везде: и в напускном пафосе, с которым Дмитрий Карамазов декламирует стихи, и в заглушенном шепоте звучит одна и та же нотка «очищающего страдания». «Испытывал ты, видел ты во сне, как в яму с горы подают? Ну, так я теперь не во сне лечу» ‑ говорит Дмитрий Алеше и зрителям передается ощущение полета в бездну…

Такое же, или почти такое же, впечатление «полета в бездну» производит кошмарная сцена следствия.

Это две наиболее яркие картины, в которых центральное место занимает Дмитрий Карамазов, остальные служат только их дополнением.

Из других исполнителей выделяется г. Цельтцер, давший яркое и вдумчивое изображение старика Карамазова и г. Константинов-Смердякова.

Особенно хочется сказать несколько слов о выдержанной и вдумчивой игре г. Константинова, которого саратовская публика должна помнить еще по антрепризе Бородая.

Артисту удалось изобразить Смердякова почти таким, каким нарисовал его автор,‑ нечеловечески жестоким, воплощением «дьявола», как назвал его Иван.

Эта кошмарность образа Смердякова особенно рельефно была выявлена артистом в сцене объяснения Ивана со Смердяковым в тюрьме накануне суда, сцена, которой обрывается ряд картин. Несмотря на малоестественную игру г. Беляева, игравшего Ивана, эта сцена не испортила общего хорошего впечатления от спектакля.

Бледно провела роль Грушеньки г-жа Эльяшевич. В ее игре было много страдания, чувствовалось желание сделать свою роль выпуклой, местами звучали искренние нотки, но и только.

Обставлен спектакль был удачнее и внимательнее, чем когда-либо.

Кин.