Юдин П.Л. Е.А.
Белов: (По случаю десятилетия со дня его кончины) // Русская старина. СПб.,
1905. Кн. 12. С. 495-498.
<…>
Cаратов в ту пору не
многим отличался от губернских городов своего времени. Большого научного
центра, как теперь он еще не представлял, но в нем, помимо обычных казенных
учебных заведений, уже насчитывалось несколько частных училищ. Как город,
лежащий на судоходной реке и имевший поэтому более удобное и быстрое сообщение
с другими местностями России, и как житница Поволжья, привлекавшая к себе
окрестную торговлю и промышленность, Саратов был, конечно, несравненно, лучше,
обширнее, люднее и просвещеннее глухой Пензы. Благодаря ссылке в него
политических преступников и привлечению в край людей образованных, в нем уже в
ту пору начинает замечаться некоторый оттенок прогрессивного направления. 50-ые
годы составляют в жизни его едва ли не самый блестящий период умственного
подъема людей мыслящих. В это время мы видим в нем Чернышевского, Костомарова,
Мордовцева, А.Ф. Леопольдова, В.Г. Варенцова, Н.А. Мордвинова, И.А. Ган и другие
молодые силы, рвавшиеся к кипучей деятельности, после тяжелой Севастопольской
войны, в эпоху перед освобождением крестьян. Пылкий и увлекающийся Белов с
своими обширными стремлениями на пользу ближнего, по приезде в Саратов, сразу
вошел в водоворот этой заманчивой жизни.
Ему прежде всего пришлось
познакомиться с Н.Г. Чернышевским, состоящим с 1851 г. старшим учителем русской
словесности в мужской гимназии. Так как у обоих были общие интересы, одинаковое
направление, общая цель и, пожалуй, одинаковые же молодые, пылкие, легко
увлекающиеся характеры[1],
то они скоро сблизились и сделались друзьями. По рассказам людей близко знавших
покойного, Н. Г., так много превосходивший Белова и умом и талантом, образованием,
силой воли, имел громадное влияние на склад мыслей последнего,—наравне, а может
быть даже больше, чем профессор философии Казанского университета, известный
Д.М. Мейер, о котором Е.А. всегда вспоминал с благоговением[2].
По словам М.А. Лакомте, Белов был самым близким лицом к Чернышевскому.
Когда пришло известие о
кончине Ч—то, Белов, сильно тем пораженный, ушел в свою комнату, заперся и
долго там плакал. Незадолго до своей смерти, Е.А. хотел было написать что-то о
преподавании Н. Г—ча в Саратовской гимназии. Но, вероятно, этот труд остался
ненапечатанным по независящим от него причинам так же, как и другие его труды:
„История древней Греции" и „История Рима", составленные на основании
новейших известий (последняя по Моммсену)[3].
В Саратове (приблизительно с
1853 г.) Чернышевский вместе с Беловым работали над переводом книги профессора
Гейдельбергского университета Ф.К. Шлоссера: „История XVIII столетия и XIX до падения Французской империи", с
подробным изложением хода литературы. Было переведено восемь томов, которые
появились в свет в 1858 г.
Оба они очень тяготились
царившим в то время режимом в тамошней гимназии, директором которой был суровый
немец—А.А. Мейер, а инспектором не менее первого желчный педант Э.X. Ангерманн, кандидаты Казанского университета,
первый — историко-филологического, второй — физико-математического
факультетов,—„блаженной памяти" стяжавшего себе печальную известность
попечителя Магницкого. Оба держали учащихся, да и отчасти учащих в ежовых
рукавицах. К Н. Г—чу, очевидно, благодаря его родственным связям в Саратове,
Мейер относился несколько благосклоннее. „От него и Ангерманна, пишет М.А. Лакомте,
я слышал о Чернышевском всегда с большим уважением, как о человеке
даровитом". Но отношения гимназического начальства к Белову, видимо, были
не совсем доброжелательный. Правда, по словам одной особы, пожелавшей не
упоминать ее фамилии, Е. А. у „не имел никаких серьезных столкновений с суровым
директором, но и не был с ним в дружбе, а поддерживал только официальные
отношения".
Вследствие этих, должно быть,
обстоятельству Е. А. несколько иначе относился к своим преподавательским
обязанностям в гимназии, чем преподавал потом ту же географию и историю в
женском институте и в пансионе г-жи Флямм. „В гимназии, говорит Лакомте,
казалось, он мало интересовался преподаванием своего предмета и подолгу молча
ходил из угла в угол по классу".
Оживлялся Е. А. только среди
искренних друзей своих. Чрез посредство Чернышевского он познакомился с
историком Н.И. Костомаровым[4],
на которого Н. Г. также имел большое влияние[5].
Они составили тесный
товарищеский кружок с либеральным направлением. Каждый вторник приятели
собирались у Белова, куда часто заглядывал управляющий саратовской удельной
конторы Н. А. Мордвинов с некоторыми своими служащими, заходил изредка М.А.
Лакомте, бывший в то время старшим учителем истории в гимназии, принимал еще
деятельное участие в кружке Иван Алексеевич Ган, председатель саратовской
казенной палаты[6].
Костомаров, однако, как
говорит Лакомте, избегал частого посещения общества, посвящая все свое время
литературными занятиям. Но когда к нему являлись гости, он „всегда принимал их
радушно и любил иногда угощать малиновым квасом по Домострою".
Заглядывали на беловские
журфиксы и барышни и молодые барыни. Последние больше молчали, слушая ученые и
полу научные споры мужчин.
Собрания эти нельзя было
назвать строго-литературными. Сами участники кружка именовали их
„говорильнями", потому что тут говорилось обо всем и без конца. Все
интересное в области литературы, искусству философии, педагогики, прочих наук,
а также жгучие современные вопросы всесторонне освещались и дебатировались.
Каждая свежая книжка „Отечественных записок" разбиралась положительно по
косточкам. В числе самых интересных и заядлых ораторов были Костомаров и
Чернышевский. Последний, приходя на журфиксы, не подходом ко всем здороваться,
как-то делали другие, а ограничивался рукопожатием только тех, кто находился по
дороге к намеченному им месту. Он прежде всего искал глазами свободный стул, на
котором поскорее усаживался и начинал прислушиваться к дебатам. Проходило
немного времени, и уже видишь его в числе главных спорщиков. По временам,
впрочем, он больше молчал и только внимательно прислушивался к тому, о чем
говорили ораторы.
[1] Чернышевский был только на три года старте Белова.
[2] Профессор Н.И. Кареев говорить (в „Памят. книж. Имп. Алекс. Лицея на 1898—99 г."), Е. А. „довольно часто упоминал, что первоначальными своими научными и общественными воззрениями он обязан лекциям Д.М. Мейера—известного своею проповедью начал гуманности".
[3] Обе рукописи эти ныне переданы дочерью Белова в императорскую публичную библиотеку. Из них “Истории Греции” вполне, закончена с пометкой „Июль 1881 г.", а „История Рима" осталась недописанной. Должно быть, смерть помешала ему исполнить эту работу. Е.А. остановился на царствовании императора Гадриана, где описывает взгляды последнего на христиан и христианство, согласно выдержек из его писем.
[4] Костомаров сослан в Саратов в 1848 г., в 1862 г. он состоял, на должности переводчика тамошнего губернского правления.
[5] Архивариус саратовского окружного суда В.А. Никольский рассказывает об этом влиянии следующее „Н. И—ч отличался странным характером. Сослуживцы считали его „безумным". Когда он сочинял что-нибудь, то быстро ходил по комнате, стучал по столу, иногда колотил себя кулаком в грудь, случалось, что в экстазе он ломал стулья и бил окна, искусственно подогревая себя, чтобы разжечь воображение и рельефнее нарисовать картину прошлого. Жившая с ним мать, видя в таком состоянии сына и боясь, как бы он чего-нибудь не сделал с собой, бежала сейчас же к Чернышевскому, прося последнего „вразумить Колю". Н. Г. сначала успокаивал мать, а потом шел уговаривать своего друга. И они вместе уже без волнений и „подогреваний" обсуждали тему намеченного сочинения. Говорят, что с таким „беснованием" Костомаров создал „Бунт Стеньки Разина".
[6] Им в 60-х г. составлена и издана в Петербурге брошюра: “О настоящем быте мещан Саратовской губернии”.