Домановский Л.В. К саратовским взаимоотношениям Н.Г. Чернышевского и Н.И. Костомарова: (Из истории “саратовского кружка”) // Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы: Межвуз. научный сб. / Под ред Е.И. Покусаева. Саратов, 1962. Вып. 3. С. 213-233.

Л.В. ДОМАНОВСКИЙ

К САРАТОВСКИМ ВЗАИМООТНОШЕНИЯМ

Н.Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО И Н.И. КОСТОМАРОВА

(Из истории “саратовского кружка”)

Из саратовского периода жизни Н.Г. Чернышевского наиболее изучена его педагогическая деятельность в гимназии в 1851—1853 годах. Эта работа имела для Чернышевского важное значение. Он на практике осуществил и развил дальше педагогические взгляды В.Г. Белинского, подчинил дело преподавания воспитанию гражданина, борца с крепостным строем. Его преподавание неразрывно связано с последующей журнальной деятельностью в “Современнике”. У бывших учеников Чернышевского, по словам одного биографа, “создалось впечатление будто он и тогда, прежде, в беседах с ними, определенно высказывался по поводу современных тогдашних политических и социальных вопросов”[1]. В дневнике 21 февраля 1853 года Чернышевский отмечал: “Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою—я такие вещи говорю в классе”[2].

Революционная направленность преподавания молодого учителя не укрылась от глаз школьного начальства, вызывала к себе настороженность, а затем открытую вражду. Ученики Чернышевского в дальнейшем во многом способствовали распространению его идей в студенческой среде. Традиции Чернышевского продолжали жить и в самой саратовской гимназии. В 1862 году они проявились в форме гимназических беспорядков, несколько позднее—в организации революционных кружков, в которых принимали участие местные гимназисты и учителя[3].

Жизнь Н.Г. Чернышевского в Саратове не ограничивалась одними только педагогическими интересами и взаимоотношениями с учениками. Помимо преподавания, он вел большую научную работу, готовясь к защите магистерской диссертации, а также принимал деятельное участие в духовной жизни саратовской интеллигенции. В результате этого общения вокруг Чернышевского сложился более или менее постоянный и определенный по составу участников кружок. В него входили такие лица, как сосланный в Саратов по делу Кирилло-Мефодиевского общества историк Н.И. Костомаров, вдова сенатского чиновника А.Н. Пасхалова, учитель гимназии Е.А. Белов, ссыльный поляк И. Мелантович и другие. Сложившийся при Чернышевском кружок продолжал существовать и после его отъезда в Петербург, объединяя передовую саратовскую интеллигенцию.

Характер “саратовского кружка”, его интересы, взгляды участников, их взаимоотношения с Чернышевским до сих пор мало изучены. Кружок никогда не был оформлен организационно, не имел программы, встречи участников в большинстве носили случайный, “приятельский” характер. По-видимому, эта особенность кружка и является причиной его неизученности. Не способствуют изучению “саратовского кружка” и отдельные, весьма немногочисленные воспоминания его участников—Н.И. Костомарова, Е.А. Белова и других. Они были написаны в годы резкого размежавания со взглядами Чернышевского, иногда с целью оправдания своих связей с ним. Поэтому в них часто сознательно искажается подлинная картина многообразных интересов Чернышевского в этот период, замалчивается влияние его взглядов на участников кружка, не говорится о выдвинутых перед ними новых темах историко-литературных исследований.

Последнее обстоятельство недостаточно учитывается многими советскими исследователями жизни и творчества Н.Г. Чернышевского. Так, зная о последующей эволюции Н.И. Костомарова, о его либеральных взглядах, Н.Ф. Бель-чиков (“Н.Г. Чернышевский”, 1946) и Н.Н. Разумовский (“Педагогические идеи Н.Г. Чернышевского”, 1948) вообще избегают разговора о саратовских взаимоотношениях Чернышевского и Костомарова. Они лишь бегло замечают, что между ними “дружбы не было”. Такой же точки зрения в данном вопросе придерживается Е.И. Покусаев. “... Следует заметить, — говорит он, — что ни с кем из саратовских знакомых Чернышевский близко не сошелся. Даже опальный историк Костомаров вследствие своей религиозности и чисто либеральных взглядов в политике, был идейно чужд Чернышевскому”[4].

Среди саратовской интеллигенции, конечно, не было прямых единомышленников Чернышевского, таких же, как и он, последовательных и стойких революционеров. Но среди них были люди, к которым Чернышевский, несмотря на различие взглядов, относился дружески, глубоко ценил и уважал их. Чернышевский не жалел труда и времени, чтобы помочь развернуться их силам, сделать их деятельность полезной для общества. Близкое участие Чернышевский принял в судьбе А.Н. Пасхаловой. Он привлек ее к словарной работе такого же типа, какой был сам занят в это время. Определенную и весьма значительную роль сыграл Чернышевский в деле собирания Пасхаловой и Костомаровым саратовских народных песен[5]. Положительное воздействие оказал Чернышевский на формирование научных интересов и демократических устремлений Е.А. Белова[6]. По его инициативе Белов принял участие в переводе “Истории восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи” Ф.К. Шяоссера. Близость Белова к Чернышевскому не укрылась от попечителя Казанского учебного округа Шестакова, обследовавшего саратовскую гимназию в 1866 году. В своем донесении он писал: “Вместе и в одном направлении с Чернышевским, имевшим по общему отзыву особенно сильное и вредное влияние на учеников и даже на многих своих сослуживцев, действовал гораздо менее даровитый, но столько же либеральный учитель географии Белов...”[7]. Как и многие участники “саратовского кружка”, Белов никогда полностью не разделял революционно-демократических воззрений Чернышевского. Н.Г. Чернышевский явился инициатором не только перевода “Истории” Шлоссера, но и целого ряда оригинальных исторических исследований. Не случайно их авторами часто были или участники “саратовского кружка” (Е.А. Белов, Н.И. Костомаров) или лица, близко связанные с Чернышевским (напр., А.Н. Пыпин, Д.Л. Мордовцев и др.). Некоторые работы принадлежат ученикам Чернышевского. Так, А.Г. Тихменев (окончил гимназию в 1852 году) опубликовал летом 1853 года в “Саратовских губернских ведомостях” статью под характерным названием “О важности изучения народности вообще и в Саратовской губернии в особенности”. Эта статья, несомненно, отражает определенный круг интересов и взглядов самого Чернышевского в саратовский период.

Вопрос о взаимоотношениях Чернышевского с участниками “саратовского кружка” должен изучаться в строго исторической последовательности, в связи с развитием взглядов как самого Чернышевского, так и с ходом общественного движения 50—60-х годов XIX века. В такой же последовательности необходимо исследовать деятельность, тематику и направление научных работ участников “саратовского” кружка”. Особенно важно, привлекая дополнительные материалы, выяснить характер взаимоотношений Чернышевского в Саратове с талантливым русским историком Н.И. Костомаровым, труды которого он высоко ценил до конца своей жизни.

В настоящей статье рассматривается лишь небольшой круг вопросов, связанных с ролью Н.Г. Чернышевского в замысле и создании Н.И. Костомаровым “Бунта Стеньки Разина”. Это наиболее яркое и значительное произведение историка. Оно привлекло внимание К. Маркса, составившего подробный конспект книги[8].

***

Для изучения взглядов Н.Г. Чернышевского в саратовский период, наряду с дневниками, свидетельствами мемуаристов, большое значение имеют статьи и рецензии, написанные им вскоре после возвращения из Саратова в Петербург в мае 1853 года. По ним видно, что его особенно занимали исторические события, отмеченные повышенной активностью народных масс, попытками народа освободить себя от феодально-крепостнического гнета.

Еще в Петербурге, в год окончания университета, Чернышевский, анализируя современное (положение крестьянства, пришел к выводу о необходимости революционной борьбы против угнетателей. Такая борьба, думает он, если она и не сразу увенчается успехом, — хорошая школа, она учит и просвещает сознание масс. Только в ней, записывает он в дневнике 20 января 1850 года, “угнетаемые сознают, что они угнетаемы при настоящем порядке вещей, но что может быть другой порядок вещей, при котором они не будут угнетаемы; поймут, что их угнетает не бог, а люди; что нет им надежды ни на правосудие, ни на что, и между угнетателями их нег людей, стоящих за них; а теперь они самого главного из этих угнетателей считают своим защитником, считают святым” (I, 356). Ссылаясь на опыт крестьянских революций, Чернышевский далее замечает: “Человек..., умеющий судить. О будущем по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на все зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает, что иного и нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно... Без конвульсий нет никогда ни одного шага вперед в истории” (1,357).

Изучение положения саратовского крестьянства давало Чернышевскому новый конкретный материал для подтверждения его взглядов. “Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет, — отмечает он в разговоре с невестой Ольгой Сократовной 19 февраля 1853 года.—Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Вместе с тем растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Вот готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно—когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но я думаю, скорее” (1, 418).

В этих условиях подготовки и назревания революции Чернышевский считает особенно важным изучение внутренней стороны жизни народа, освещение опыта его прошлой борьбы… Эти требования он выдвигает уже в первых своих статьях. В 1854 году в рецензии на книгу П. Медовикова “Историческое значение царствования Алексея Михайловича” он отмечает: “Разработка русской истории, точно так же, как и разработка истории русской литературы, только что начинается <...> очень многие из важнейших вопросов остаются еще нетронутыми, особенно должно сказать это о вопросах внутренней истории жизни русского народа” (II, 410). “Нравы народа,—объясняет он в другой статье, — образ его жизни, житейских понятий и привычек, с одной стороны, с другой — статистические данные представляют лучшее мерило для оценки достоинств и недостатков разных направлений цивилизации” (II, 615—616). Особенно ценными Чернышевский считает разыскания о периоде Московского царства, о петровской эпохе, освещение событий 1812 года, знание которых необходимо “для понимания новейшей нашей истории” (II, 380). Он указывает, что истинная цель истории — “служить истолковательницею настоящего” (там же). Чернышевский требует от науки, в том числе и от филологии, разработки злободневных проблем. Он выступает с критикой преувеличенных заслуг исторической филологии, занятой исключительно проблемами доисторического прошлого. “Для филологических исследователей, во главе которых стоит Гримм,— пишет он в 1854 году, имея в виду прежде всего Буслаева, старина важна потому, что она старина. А наука должна быть служительницею человека. Чем более может она иметь влияния на жизнь, тем она важнее. Неприложимая к жизни наука достойна занимать собою только схоластиков” (11,373—374).

То, о чем. Чернышевский вынужден был писать полунамеками, он совершенно открыто обсуждал в нескончаемых ученых беседах с сосланным в Саратов историком Н.И. Костомаровым, а также и с другими участниками “саратовского кружка”. “Само собою понятно,—писал Чернышевский в заметках о Некрасове,—что в разговорах я имел возможность, высказывать мое мнение полнее, нежели в печати” (I, 747).. В написанном летом 1853 года письме Н.И. Костомарову Чернышевский, рассказывая об изменениях в столице, с грустью замечает: “Часто приходится вспоминать с сожалением о тех одушевленных разговорах, которые, бывало, вел я в беседе с вами. С сожалением вспоминаю о них, толкуя о городских новостях, о департаментских и корпусных дрязгах с петербургскими своими друзьями. Апатия в Петербурге достигла чрезвычайно высокой степени развития; нельзя узнать тех людей, которых я знал два года назад. Прежнего осталось, в них одни только имена. Петербург решительно отстал от провинции” (XV, 905).

Это письмо убедительно свидетельствует о том, что в ряде вопросов научного и общественного характера Чернышевский и Костомаров придерживались единых точек зрения. Можно считать, что в это время у них был общий взгляд на направление современной литературной критики, на задачи науки, оба стояли за тесную ее связь с действительностью. В качестве примера “перемены, происшедшей во всех областях умственной жизни”, Чернышевский в письме указывает как разна изменения в области литературной критики: “Она обратилась в чистую библиографию. Место Белинского занимают теперь Геннади и Тихонравов, знающие наизусть Сопиков и смирдинский каталог с. тремя прибавлениями... Эти господ” с презрением смотрят на прежние стремления людей, занимавшихся критикой, как средством распространения человеческого взгляда на вещи” (там же).

В своих воспоминаниях о Костомарове Чернышевский рассказывает: “Мы виделись очень часто, временами по целым месяцам каждый день, и почти каждый день просиживали вместе... Мой образ мыслей был в начале моего знакомства с ним уж довольно давно установившимся. И его образ мыслей я нашел тоже уж твердым” (I, 776). Касаясь взглядов Костомарова, Чернышевский далее говорит: “Обо многом судил он, по моему мнению, или совершенно правильно, или несравненно правильнее, чем большинство тогдашних русских ученых” (I, 777).

Особенно привлекал Чернышевского провозглашенный Костомаровым новый принцип подхода “ истории, как истории народа, массы, прежде всего, а не деятельности отдельных выдающихся личностей и учреждений. В своих исторических работах Костомаров стремился проникнуть в думы и характер народных масс, хотя часто истолковывал их с романтической и либеральной точки зрения. В магистерской диссертации “Об историческом значении русской народной поэзии” (1843) он показал, каким богатым источником для историка служит народная поэзия для познания духовной, исторической и общественной жизни народа. “Народная поэзия,— писал он в ней,—имеет преимущество перед всеми сочинениями: песня выражает чувства не выученные, движения души не притворные, понятия не занятые. Народ в ней является таким, каков есть: песня—истина”[9]. В диссертации, при “сем ее положительном значении, имелись и ошибочные тенденции, характерные для украинского романтизма, встретившие резкую критику Белинского—любование средневековьем, провозглашение религиозности как самой характерной черты народа (учение о “символике”), отсутствие дифференцированного подхода к народу (учение о “народном характере”), идеалистическое представление о творчестве как бессознательном акте, об историческом процессе как повторении прошедшего в настоящем и т. д.

Свои романтические и либеральные установки Костомаров никогда полностью не смог преодолеть. Они влекли его в ряды украинских националистов и русских славянофилов[10]. Нечто родственное славянофилам было уже в его излюбленной идее о федерации всех славянских племен, вызывавшей решительный отпор у Чернышевского. “Эта федерация была бы, как мне казалось тогда (и кажется теперь),—писал Чернышевский в 1885 году,—вредна для всей Европы и в частности гибельна для каждого из славянских племен” (I, 776). Политический смысл своих споров с Костомаровым по славянскому вопросу, а также отношение к этой проблеме революционной демократии Чернышевский раскрыл позднее в целом ряде статей, опубликованных в “Современнике”: “Народная бестолковость”, “Самозванные старейшины”, в обозрениях “Политика” за июль 1859 г. (VI, 295—323) и декабрь 1860 г. (VIII, 373—379).

Ежедневно общаясь, Чернышевский скоро понял, что Костомаров по своему характеру и своим взглядам не способен принять непосредственное участие в революционном перевороте. “Он слишком благороден, поэтичен; его испугает грязь, резня...”—передавал Чернышевский о Костомарове свои наблюдения невесте, .раскрывая перед ней взгляды и надежды на скорую революцию в России (I, 419). Однако это не мешало ему ценить ссыльного историка за многие положительные стороны его научных воззрений — “честный образ мыслей” и быть к нему расположенным.

Живой обмен мнениями, споры, обсуждение важнейших вопросов современности нельзя рассматривать как обычное препровождение времени двух образованных людей. Беседы не прошли бесследно ни для Костомарова, ни для Чернышевского. Их ценность отмечал сам Чернышевский. В письме к И.И. Срезневскому от 16 ноября 1851 года, рассказывая о причинах замедления работы над словарем к Ипатьевской летописи, он писал: “Есть одно обстоятельство..., Измаил Иванович,—это знакомство с Николаем Ивановичем, оно отнимает у меня довольно много времени, которого я, однако, не назову ни ib коем случае потерянным... Я тотчас же по приезде своем в Саратов поспешил быть у него; я нашел в нем человека, к которому не мог не привязаться; он, естественно, в Саратове очень тоскует...” (XIV, 220).

Из этого же письма видно, что Чернышевский был в курсе научных занятий и планов Костомарова. Он подробно обсуждал с ним его работы по истории Малороссии, поддерживал стремление заняться историей Ивана Грозного и убедительно просил Срезневского выслать необходимые для этого книги Костомарову. В числе этих книг он просил: Арндта “Liflandi-sche Chronik”, Кельха “Historic des Lieflands” и “особенно Флетчера”. “Подлинник Флетчера,—писал он,—очень, кажется, редок; но перевод Бодянакого, я думаю, есть в Петербурге” (XIV, 221). Книга Флетчера “On the Russian Common Wealth”, изданная в конце XVI века в Лондоне, долгое время была запретной в России. В 1848 году О. Бодянский напечатал в редактируемых им “Чтениях общества истории и древностей российских” (перевод работы Флетчера. Однако книга “Чтений”, в которой был помещен этот перевод, была конфискована, а сам Бодянский подвергся преследованиям и был временно отстранен от редактирования этого издания.

Возможности научной работы Костомарова в условиях Саратова были крайне ограниченными. Он как ссыльный не мог издавать свои труды. Его прежние работы находились под запретом. В связи с этим Костомаров до приезда Чернышевского в Саратов переживал тяжелый душевный кризис. Беспрерывно тоскуя, он занимался мистикой, магнетизмом, астрономией, медициной,—предметами, далекими от его специальности. Чернышевский очень чутко отнесся к нравственному состоянию Костомарова, понял, что лишь “одно занятие может несколько рассеять его тоску и отвратить дурные для здоровья следствия душевного томления” (XIV, 221).

Он стремился не только скрасить его изгнание, но и направить деятельность Костомарова на разрешение наиболее актуальных вопросов исторической науки. При этом Чернышевский учитывал научные интересы Костомарова, а также возможности их осуществления в условиях саратовской ссылки. Совершенно естественно, что перед Костомаровым, как наиболее талантливым и прогрессивным с его точки зрения историком, Чернышевский прежде всего выдвигал развернутую им несколько позднее в “Современнике” программу исторических исследований. В своих беседах и спорах с ним он ориентировал его внимание на изучение новейшей истории, внутреннего быта народа, на исследование истории крестьянских движений в России.

Разработка этих вопросов для Чернышевского тесно была связана с современностью. “При затруднительных или просто спорных случаях,—указывал он в статье 1855 г.,—исторические соображения многим людям помогают утвердиться в уверенности о необходимости и основательности решения, требуемого настоящим” (II, 617).

К советам и мнению молодого учителя гимназии Костомаров не мог не прислушаться. Замечательную характеристику Чернышевского этих лет оставил саратовец, известный переводчик Диккенса — И. И. Введенский. “Он, — говорит И. И. Введенский, — несмотря “а свои какие-нибудь 23-24 года, успел овладеть такой массой разносторонних знаний вообще, а по философии, истории, литературе и филологии в особенности, какую на редкость встретишь в другом патентованном ученом... Беседуя с ним <...> право, не знаешь, чему дивиться, — начитанности ли, массе ли сведений, в которых он успел солиднейшим образом разобраться, или широте, проницательности и живости его ума... Замечательно организованная голова”[11].

Однако дело заключалось не только в самой личности Чернышевского, хотя это также немаловажный вопрос. Основательность доводов Чернышевского подтверждалась для Костомарова самой жизнью, усиливающимся брожением крестьян, ростом оппозиционных настроений в либеральных слоях. В этой атмосфере уже в конце 40- и начале 50-х годов XIX века наблюдается повышенный интерес к истории, в которой представители различных общественных группировок настойчиво ищут ответа на вопросы, ставшие перед Россией, о путях ее дальнейшего развития. История становится все более действенным орудием политической борьбы. В эту борьбу должен был включиться и Костомаров, определяя в ней свое место и свою позицию. Общение с Чернышевским значительно ускорило этот процесс, наложило определенный отпечаток на его занятия и на работы, созданные в Саратове.

Изучение материалов показывает, что темы наиболее выдающихся исторических работ Костомарова—“Бунт Стеньки Разина” (1858), “Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях (1860)—были подсказаны. Чернышевским. Их замысел, а также частичное выполнение относятся ко времени пребывания Чернышевского в Саратове. С общением Костомарова с Чернышевским тесно связаны его этнографические и статистические занятия, запись и публикация саратовских народных песен, преданий о Ст. Разине…

Об этих фактах, о влиянии Чернышевского на выбор и тематику своих научных работ, Костомаров позднее старательно умалчивал. Более того, в своей “Автобиографии” (“Русская мысль”, 1885, № 5 и 6) он обошел все острые вопросы современности, обсуждавшиеся с Чернышевским, представил свои отношения с ним в Саратове, как приятное времяпрепровождение, игру в шахматы, разговоры на личные темы, извратил его политические взгляды, представил сочувствие Чернышевского к “славянскому вопросу” в виде основного и т. д. Неудивительно, что, когда Чернышевский познакомился с его “Автобиографией”, то остался “раине недоволен таким произволом, извращением своих взаимоотношений, взглядов. В обстоятельном отзыве на “Автобиографию”, он показал многие примеры неискренности Костомарова (см.: I, 757—777). В письме к А.Н. Пыпину 7 ноября 1885 года из Астрахани Чернышевский, касаясь воспоминаний Костомарова, писал: “С твоим мнением о Костомарове я совершенно согласен. Ты говоришь: “в последние десятки лет у него образовалось весьма пессимистическое отношение к прошедшему и при этом наклонность собственные неудачи сваливать на кого-нибудь другого”;—да, его “Автобиография” свидетельствует о верности твоего отзыва. Из этих свойств, говоришь ты, “выходит иногда простая неправда”; — да, выходит, и очень часто выходит в его “Автобиотрафии” (XV, 555). Чернышевский подтверждал мнение Пыпина о том, что Костомаров “рассказывал выдумки незнающим фактов” и при своем болезненном упрямстве иногда сам не мог разобрать, “в чем правда, в чем выдумка” (там же).

Если мы обратимся от “Автобиографии” Костомарова к “Саратовским губернским ведомостям”, то увидим, что в своей датировке замысла “Бунта Стеньки Разина” (апрель 1858 года)[12] Костомаров неточен. Первый вариант этой работы был им написан и опубликован еще при жизни Чернышевского в Саратове. Он печатался в нескольких номерах газеты без подписи автора, начиная с 4 апреля по 2 мая 1853 года, под названием “Стенька Разин и удалые молодцы XVII века”[13]. Другая работа “Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа...” начата Костомаровым сразу же после отъезда Чернышевского (в начале мая 1853 года) в Петербург. В “Автобиографии” Костомаров сообщает: “Весною 1853 года Анна Никаноровна (Пасхалова; об отъезде Чернышевского он “забывает”—Л. Д.) уехала в Петербург, а я с тех пор принялся за иную работу: я перебрал все, что мог найти печатного из актов и документов, касающихся внутреннего быта прошедших времен, и делал выписки и заметки...”[14].

Все это свидетельствует о том, что обе работы родились в “кружке” Чернышевского, являются воплощением выдвинутых им новых требований к исторической науке и задач изучения народного быта. Вновь поднятые Чернышевским вопросы находили отражение не только в его собственных произведениях, но и в произведениях лиц, соприкасавшихся с ним. Для изучения “саратовского кружка”, при малочисленности других документов, такие произведения, как и различные начинания, отразившие в какой-то мере точку зрения Чернышевского, созданные по его указаниям, советам, являются весьма важным источником. Они помогают раскрыть совокупность тем, выдвинутых революционной демократией в области общественных наук.

Касаясь внутреннего состояния Московского государства, Костомаров уже в очерке “Стенька Разин и удалые молодцы XVII века”, как затем и в книге, использует работу Флетчера. Вероятно, она была выслана И.И. Срезневским в ответ на просьбу Н.Г. Чернышевского. В очерке широко используются местные саратовские песни и предания о Разине. В оценке разинского движения Костомаров резко расходится со взглядами представителей современной дворянской историографии. В ее основу положена народная точка зрения. Костомаров с первых же страниц очерка отмечает, что народ не признает названия участников разинского движения разбойниками: “Мы не воры, не разбойнички, мы удалые добрые молодцы, — говорит старая песня”[15].

Песня, на авторитет которой ссылается Костомаров, “Ах туманы вы, туманушки” была им вскоре опубликована в “Саратовских губернских ведомостях” в разделе “Песни о Стеньке Разине”[16]. Затем она полностью, была включена в состав книги “Бунт Стеньки Разина” (СПб., 1859, 2 изд.). Запись Костомарова несколько подправлена или сделана по памяти. Встречающееся в ней выражение: “сокрушили молодцов до крайности” не свойственно народному языку.

Но конец песни:

Мы не воры, мы не разбойники,

Добры молодцы — все охотнички,

Стеньки Разина все работнички и т. д.

не изменен, встречается в таком виде и в записях других собирателей[17].

Интересно отметить, что эту же песню вспоминает Волгин—герой романа Чернышевского “Пролог”, размышляя о революционных возможностях народа (XIII, 196, ср.: I, 662—663).

Едва ли не впервые Костомаров сформулировал в этом очерке свой взгляд на развитие русского исторического процесса. В основе его он видел не гармоническое единство царя с народом, а постоянное столкновение вечевого и единодержавного начал. Образование центрального государства, говорит он, шло за счет поражения уделизма—вечевого начала: “Старинная удельно вечевая вольница улеглась под спасительным скипетром порядка и власти...”. “Но единодержавие,—пишет далее Костомаров,—поражая уделизм, поражало вместе с ним неразлучное начало вольницы, а новое никогда не утверждается без сопротивления со стороны старого”[18].

Конечно, такое понимание далеко от материалистического понимания истории. Но оно говорило о борьбе, как основе движения, несло какой-то отголосок споров с Чернышевским и было близко последнему. Неудивительно, что и в дальнейшем Чернышевский вместе с Добролюбовым в 1860 году поддерживал Костомарова за развитие этой точки зрения в споре с историком Погодиным по вопросу происхождения Руси. Реакционеры от науки для борьбы против угрозы революции использовали “норманскую теорию”, доказывая, что в русской истории отсутствует борьба “земли” и “власти” как черта, якобы, чуждая народу, приписывали ему аполитичность, смирение и покорность.

Новизна очерка Костомарова, видимо, не раз подвергнутого обсуждению с Чернышевским, состояла в том, что он встал в нем на народную точку зрения, сумел в духе революционной демократии охарактеризовать разинское движение, его участников, вскрыть исторические предпосылки движения, показать живучесть революционных традиций в крестьянстве Поволжья. “Это было,—говорит историк о движении,—состояние брожения, с виду бессмысленное, но деятельное и кипучее, разрушительное, но со стремлением к воссозданию. Народ имел сочувствие к удалым молодцам; самые поэтические песни русских есть те, в которых воспеваются подвиги удалых; удалый молодец в воображении народном остался идеалом доблести и мужской красоты, как герой Греции, рыцарь Запада, юнак Сербии. Удальство русское, проявившееся в поволжском разбойничестве, имело источник в недрах русской жизни и в исторической необходимости”[19].

Костомаров подробно и полно обрисовывает социальный состав разинского ополчения. “Удалые молодцы,—пишет он,—были составлены обыкновенно из низшего сословия, всегда почти из беглых помещичьих крестьян... Злоупотребления воевод и приказных людей заставляли многих русских вырываться из круга семейного и общественной жизни и вступать в вольные шайки”[20].

Образ Разина, народного вождя, здесь еще не нашел своего полного развития: в условиях Саратова Костомаров не мог владеть многими историческими материалами. Но и из беглых штрихов вырастает уже яркий образ “заклятого врага бояр”. Костомаров подчеркивает его предприимчивость, беглый ум, широту и силу характера, простоту в обхождении с казаками, народом. “Стенька,—пишет он,—объявил себя покровителем голодных и нищих, собрал около себя толпу беглецов и начал возбуждать на убийство знатных и богатых”[21]. Движение Разина нашло глубокий отклик среди угнетенных масс и приняло широкий размах. “Шествие удалой толпы,— повествует Костомаров,—везде было успешно, все жители городов и сел спешили им навстречу”. Стрельцы, пушкари, зачинщики, всякого чина военные люди убивали своих начальников и присоединялись к разницам. Крепостные холопы уничтожали своих господ. “Убивали и младенцев, крича, что следует истребить весь род злодеев”. “Саратов,—спешит добавить Костомаров, — сдался казакам без малейшего сопротивления”[22].

Чтобы оценить, насколько была необычна и нова эта работа Костомарова в официальной газете в условиях того времени, стоит сопоставить ее со статьей хотя бы местного историка А. Леопольдова “Несправедливый укор казакам”. В ней автор, принимавший в молодости участие в распространении стихотворения А.С. Пушкина “Андрей Шенье”, стремится доказать, что “казаки всегда верны были престолу и отечеству, и не любили ни крамолы, ни крамольников”. Люди, предавшиеся буйству и своеволию, “рушители порядка и тишины народной,—словом, изверги не могут быть укором казакам”,—заявляет он и добавляет: “Донской казак всякое оскорбление перенесет, но не перенесет нарекания, если назовут его отродьем Пугачева, — так позорно на Дону имя этого крамольника”[23]. Верноподданническая статья Леопольдова представляет собой оплевывание революционных традиций крестьянства и казачества. Она неизмеримо далека от даваемого Костомаровым сравнения участников разинокого движения с героями Греции, рыцарями Запада, юнаками Сербии.

Намеченная Костомаровым в саратовском очерке точка зрения получила дальнейшее развитие в его книге “Бунт Стеньки Разина”, опубликованной в конце 1858 года в “Отечественных записках” (№ 11 и 12) и затем в 1859 году вышедшей отдельным изданием. Помимо глубокого и образного освещения истории “крестьянской революции XVII века, эта работа особенно ценна монументально нарисованным образом народного вождя. В ней Ст. Разин предстает "перед читателем во всем величии мужества и несокрушимости духа, служит ярким примером беззаветной преданности народу, неукротимой ненависти к его притеснителям, веры в правоту своего дела. Костомаров подчеркивает связь Разина с народом не только в самой борьбе, но и в обычном быту, во всем его поведении. “...Не отличался он от прочих братьев-казаков,—пишет историк,—ни пышностью, ни роскошью; жил он, как все другие, в земляной избе; одевался хотя богато, но не лучше других; все, что собрал в персидской земле, раздавал неимущим. Стенька будто жил для других, а не для себя”[24].

Огромной, впечатляющей силе образа Разина способствовала сама форма этого исторического труда. Книга Костомарова—не бесстрастное “академическое” исследование, а яркое, живое и взволнованное повествование, в котором строгая научность сочетается с простотой и доступностью изложения. Она понятна не только специалисту, но и неподготовленному читателю из народа. Вот как, например, Костомаров описывает встречу дружины Разина с флотилией князя С.И. Львова:

“Только-что Стенька появился в виду этого войска, на всех судах вспыхнул мятеж; все простые служилые в один голос закричали:

— Здравствуй, наш батюшка, смиритель всех наших лиходеев!

И начали они вязать своих начальников и, повязав, отдавали казакам, Стенька кричал:

— Здравствуйте, братья! Метитесь теперь над вашими мучителями, что хуже турок и татар держали вас в неволе; я пришел даровать вам льготы и свободу. Вы мне братья и дети, и будете вы так же богаты, как я, если останетесь мне верны и храбры.

— Здравствуй, наш батюшка, Степан Тимофеевич!—повторяла толпа.

И начали они бить стрелецких голов, побили всех сотников и дворян, оставив в живых одного князя Львова...”[25].

Огромное впечатление производило на читателей описание беспримерного мужества Ст. Разина перед лицом его палачей. Позднее с большой художественной силой передал это впечатление М. Горький в рассказе “Коновалов”. Самые изощренные муки были применены к грозному руководителю крестьянского движения, но они не сломили его волю. При всякой новой пытке, раздражая палачей, Стенька молчал. “И при мучительной казни,—пишет Костомаров,—Стенька не издал ни одного стона, не показал знака, что чувствует боль. Он <...> как будто хотел показать народу, что мстит гордым молчанием за свои муки, за которые не в силах уже отомстить оружием”[26].

Только сознательным подчинением своего дарования делу назревающей крестьянской революции, ее предчувствием, связью с Чернышевским можно объяснить появление этой книги Костомарова, создание им столь величественного и исторически правдивого образа Разина. Без этих стремлений из Разина легко можно было сделать “злодея”, “изверга”, “крамольника”, каким он и предстает под пером официальных историков. В церквах еще раздавалась анафема “вору и богоотступнику и обругателю святой церкви Стеньке Разину со всеми его единомышленниками”. Образ предводителя голытьбы, созданный Костомаровым, вызывает симпатию и сочувствие. И в годы появления книги, и позднее он имел большое воспитательное значение для революционной молодежи. Не случайна научно-беллетристическая форма самой книги, во многом способствовавшая ее популярности. Эта форма повествования отнюдь не составляет индивидуальную особенность Костомарова как историка, она отсутствует в целом ряде других его работ. Ее нужно рассматривать в связи с замыслом, содержанием и адресацией книги.

Несмотря на то, что книга повествует о прошлом, она дышит современностью. Эту связь в ней выполняют широко введенные в текст народные песни, предания и легенды о Разине, бытующие среди крестьян Поволжья. Заключительная глава книги “Бунт Стеньки Разина” целиком посвящена народным преданиям о Разине. Она содержит как бы окончательную оценку народом событий, которые описывает историк, и выражает его надежды и чаяния.

Для народа, указывает Костомаров, характерна уверенность, что Разин жив, что он еще вернется бушевать на просторах Волги, творить суд над угнетателями народа. “Имя Стеньки Разина,—говорит он,—известно и старому и малому в том краю, где совершались его похождения. Берега Волги усеяны урочищами с его именем”[27]. Нужно заслужить большое доверие, чтобы узнать подлинные думы народа о своем; вожде. “Многие боятся произносить его имя,—заключает Костомаров,—и почти никто не выскажет о нем всего, что знает и думает...”[28]. На целом ряде примеров историк показывает, что для современного крестьянства Поволжья образ Разина стал знаменем борьбы, воплощением мирской муки, надеждой на избавление от крепостной кабалы. Старик, хорошо помнивший Пугачева, рассказывал: “Тогда <...> иные думали, что Пугачев-то и есть Стенька Разин”. Однажды русским морякам, бежавшим из плена, повстречался на пути ветхий старец. Это был сам Разин. “Как пройдет сто лет, — говорил он им,—на Руси грехи умножатся <...> тогда я пойду опять по свету и стану бушевать пуще прежнего. Расскажите об этом всем на святой Руси!”[29].

В книге Костомаров во многом сумел преодолеть свои романтические и либеральные установки. Однако, хотя и в приглушенном виде, они и здесь дают себя чувствовать. Так, Костомаров упорно стремится навязать русскому народу глубокую религиозность, приводит ряд легенд, созданных в, чуждой народу среде сельского духовенства, деревенских богатеев, осуждавших безбожие Разина, его расправу над служителями церкви. Сквозь глубокое чувство исторической, правды прорывается у Костомарова панический страх перед народной революцией… Показательны в этом заключительные строки исследования: “Не дай, господи, всякому доброму крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька”[30].

В напряженной политической обстановке 50—60-х годов XIX века, когда, по словам В. И. Ленина, “самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной”[31], историческое исследование Костомарова явилось чрезвычайно злободневным произведением. Оно предупреждало крепостников о надвигающейся опасности повторения разинщины. При этом Костомаров, как либерал, сам испытывал страх перед новым крестьянским “бун-том” и стремился своим исследованием предотвратить его. Эта задача автора не имела ничего общего с целями революционной демократии. Она делала его сочинение лишь приемлемым для крепостников. Не случайно Александр II, считавший на основании доносов книгу “неблагонадежной”, прочитав ее, отозвался о ней, по словам самого Костомарова, “очень одобрительно”[32].

Содержание и значение книги шире субъективных намерений автора. Она давала возможность представителям революционной демократии судить о многих практических сторонах современной крестьянской революции. Опираясь на “исторические соображения” (Чернышевский), она помогала им выяснить вопрос о причинах успеха движения, о методах ведения крестьянской войны, формах и способах пропагандистской и агитационной работы, учесть недостатки и слабые стороны прошлой народной борьбы с угнетателями. Все эти вопросы так или иначе разрешались в произведении Костомарова.

Особенно ценным в исследовании Костомарова, как мы уже отметили, явился правдиво и монументально нарисованный образ народного вождя С.Т. Разина. Его создание необходимо также поставить в связь с общественным движением 50—60-х годов XIX века. Передовых деятелей русского освободительного движения всегда отличал высокий патриотизм. В отличие от западноевропейских деятелей, например, французской буржуазной революции XVIII века, рядившихся в костюмы чужого прошлого, выступавших под лозунгами республиканского Рима, русские революционеры искали воодушевлявшие их примеры среди своего народа, в отечественной истории.

Образ вождя крестьянской революции, его качества как руководителя масс в современных условиях, его внутренний духовный облик глубоко интересовал Чернышевского с самого начала его сознательной революционной деятельности. Он должен был лично для себя, как руководитель масс, решить эту задачу. Этот интерес Чернышевского нашел свое художественное воплощение в создании им образа “особенного человека”—Рахметова.

Совершенно очевидно, что образ Рахметова — это итог длительных наблюдений. Он впитал в себя, говоря словами ранней статьи Чернышевского, “не случайные и ничтожные мелочи <...>, а то, что есть в жизни существенного и характеристического” (II, 276). Поэтому он и явился высшим типом положительного героя русской литературы XIX века, воодушевлявшим на борьбу не одно поколение революционеров. Вместе с тем, Рахметов—глубоко национальный характер, наследник лучших качеств многовекового опыта борьбы русского народа.

В осмыслении образа Рахметова помогло Чернышевскому, с одной стороны, изучение прошлых крестьянских движений и личных качеств народных вождей — Разина и Пугачева, с другой—изучение особенностей русского освободительного движения, возглавленного дворянскими революционерами, опыта их борьбы, а также пристальное изучение современного положения крестьянства и выразителей его оппозиционных настроений. Значительная часть таких наблюдений, по-видимому, была сделана Чернышевским еще в саратовский период. Исследование Костомарова, подробное обсуждение с ним деталей этой работы уже тогда давало Чернышевскому историческую перспективу для осмысления образа Рахметова. В связи с этим большой и новый интерес приобретает свидетельство Е.Н. Пыпиной о найденных ею после отъезда Н.Г. Чернышевского в 1853 году в его комнате набросках беллетристического произведения, напоминающего роман “Что делать?”[33].

Объединяя в себе опыт, национальные черты и качества лучших представителей русского народа, возглавлявших в прошлом его стихийную борьбу против крепостничества, Рахметов дополняет их новыми чертами профессионального революционера. Он владеет огромной культурой и революционной теорией. Лишь поэтому он смог стать во главе современного русского освободительного движения, стать “двигателем двигателей”, “солью соли земли”, как говорит Чернышевский.

Чрезвычайно знаменательно, что деятельность Рахметова: освещается именем волжского богатыря Никитушки Ломова—живого воплощения наиболее сильных моральных и физических качеств трудового народа. Образно говоря, Рахметов перенимает физическую силу волжского богатыря для того, чтобы освободить его от духовной немощи, просветить его сознание, двинуть на подвиг освобождения от ига крепостничества.

Чернышевский совершенно отчетливо понимал, что закрепощенный народ не в силах сам выработать революционную научную теорию. Она должна быть внесена извне. В.И. Ленин неоднократно обращал внимание на эту сторону мировоззрения революционных демократов. Говоря о необходимости внесения социалистического сознания в рабочее движение, Ленин указывал: “А чтобы хоть сколько-нибудь, конкретно представить себе, что это означает, пусть читатель вспомнит о таких предшественниках русской социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский...”[34].

***

История создания книги “Бунт Стеньки Разина”, ее содержание, острота и глубокая актуальность данной темы в 50—60-е годы XIX века показывают, что дружба Чернышевского и Костомарова в Саратове носила более сложный характер и дала более значительные результаты, чем это принято представлять. Костомаров по своим взглядам, характеру не мог стать единомышленником и соратником Чернышевского. Однако Чернышевский сумел использовать его талант ученого для дела назревающей, в России крестьянской революции. Он увлек Костомарова на разработку одной из важнейших для современности исторических тем. Не меньшее значение имела и другая работа Костомарова, касающаяся внутреннего русского быта. Возможно, эта работа также была намечена и предварительно обсуждалась с Чернышевским в Саратове. Не случайно она впервые появилась в 1860 году на страницах журнала “Современник”[35].

О творческом содружестве Чернышевского и Костомарова в Саратове сохранилось немного сведений. Костомаров в своей “Автобиографии” сделал все возможное, чтобы исказить свои взаимоотношения с Чернышевским, о целом ряде фактов он и вовсе умолчал.

Для истории их взаимоотношений большой интерес представляет письмо Н.И. Костомарова к Н.Г. Чернышевскому, относящееся к марту 1862 года. Встав окончательно на путь либерализма, разойдясь с Чернышевским в оценке известных событий с публичными лекциями 1862 года, Костомаров в ответ на обвинение в измене прежним убеждениям писал Чернышевскому: “...Мне глубоко запали в душу Ваши слова... Мы, действительно, были когда-то друзьями... Что развело нас? Не знаю, но знаю, что более никогда не будем! Наши дороги разные... Однако мне ужасно грустно, так грустно, что хоть в воду...”[36].

То, чего не мог понять Костомаров, разъяснил Чернышевский в статье “Полемические красоты”, характеризуя различный путь либеральной и революционно-демократической интеллигенции. “Было время,—писал он,—когда не замечали между собою разницы во взглядах люди, далеко разошедшиеся ныне... Когда вопросов было не так много, вопросы были поставлены не так определенно, и ответы на них не могли быть так разнородны, как сделались при дальнейшем развитии общественной жизни... Эти разлуки бывали иногда тяжелы для сердца расстающихся,—по крайней мере для некоторых из них”. О себе Чернышевский замечал, что “и ему пришлось уже испытать не одну такую потерю...” (VII, стр. 711—712).

В этих автобиографических словах Чернышевского можно видеть и характеристику его взаимоотношений с Костомаровым и с другими участниками “саратовского кружка”, причины их расхождения и разных в дальнейшем судеб.

Они важны и со стороны требования строгого историзма в изучении вопросов общественной мысли 50—60-х годов XIX века. Лишь рассматривая эти вопросы в исторической последовательности, можно до конца выяснить роль саратовского периода в жизни великого критика. Этот период важен не только педагогической деятельностью Чернышевского, но и его контактом с саратовской интеллигенцией. Общаясь с нею, как это видно на примере Н.И. Костомарова, он впервые здесь наметил и поднял новые исторические темы, явился инициатором целого ряда других начинаний, имевших большое научное и общественное значение. Эта сторона деятельности Н. Г. Чернышевского нашла также свое прямое продолжение в журнале “Современник”.