Милашевский
В.А. Побеги тополя // Волга: Литературно-художественный и
общественно-политический журнал. Саратов, 1970. № 11. С. 186-188.
<…>
В ту жестокую зиму 20—21-го
годов люди искусства не потеряли потребности видеть друг друга. Шутить, смеяться,
злословить и читать стихи!
Грозовые события новой эпохи
как бы наплывали на жизнь, на людей, как в двойном фотографическом отпечатке.
Сквозь поздний снимок виделся и ранний. Оставались привычки, повадки, манеры
прошлой жизни. Три года и три месяца не успели все изменить и все переделать!
Никто ведь не выбросил галстуков, купленных в 13 — 14-м годах.
Донашивали ботинки, брюки,
как донашивали манеры жить, иметь любовников и любовниц, менять их... Играть в
жизнь...
Самый стиль “вечеров” 1921
года был почти тот же, что и в 15—16-м годах. Но не всякий, конечно, мог
“пригласить к столу”.
Однако кто-то и мог. Ухитрялся.
Вечер у Слюпляндских.
Поэт Михаил Кузмин, поэт
Папоригопуло, знаток “комедии дель арте” Константин Куклашевский, поэт Владимир
Пяст, Юрий Юркун, еще кто-то.
Ждут Анну Ахматову и Олечку
Судейкину. “Ты в Россию пришла ниоткуда, мой двойник, белокурое чудо!” — так
скажет о ней потом, потом, больше чем потом великая поэтесса. Сидят на
оттоманке, подпирают коленями подбородки. Некоторые оперлись о рояль,
перелистывают разноцветные книжки истории живописи Бенуа. Раскрытая книга с
воспроизведением Венеры Боттичелли. “Но это же вы, Ирина Харитоновна! Ваш
портрет!” — льстиво говорят гости в предвкушении ужина.
Хозяин недавно вернулся из
Москвы.
Наступает новый период нашей
жизни — нэп! Все расспрашивают, как и что.
— Но где же продукты?
— Будут,— говорит Леонид
Моисеевич. Потом разговор
переходит на темы искусства. Вышел
сборник “Часы”.
— Правда ли,— спрашивает у
Кузмина хозяин, — что отрывок, помещенный вами, автобиографичен?
— Ну, не точно и не вполне,
но что-то близкое... Я действительно учился с младших классов и до окончания в
Саратовской первой гимназии...
— В той самой, где преподавал
Чернышевский?
— Да, в той самой!
— Ну, знаете, Михаил Алексеевич,
это мало отразилось на вашем творчестве,— пошутил кто-то.
— Однако сам колорит
Саратова, может быть, и отразился: я гимназистом, конечно, озорничал, сочинял
саратовские частушки, и некоторые из них “вошли” в жизнь! Их распевали на
Волге, катаясь на лодках.
На трех китах стоят
саратовские частушки: неожиданность в сопоставлении образов, изощренность рифмы
и полное презрение к логическому смыслу, или антисмысл! Если хоть одного из
этих элементов нет, то частушки — не саратовские!
— Да! — сказал Папоригопуло.
— Прекрасные, необычные для русской поэзии Александрийские песни как бы
заслонили, отодвинули на второй план чисто русскую стихию вашего творчества,
Михаил Алексеевич. И обидно, что именно ее-то и не замечают.
Он стал декламировать:
Я не знаю, сват иль сваха
Там насупротив живет...
Каждый вечер ходит хахаль:
В пять придет, а в семь
уйдет.
Ночью в городе так скучно
И не спится до зари...
Смотришь в окна равнодушно,
Как ползут золотари...
Тетка раньше посылала
Мне и Мить, и Вань, и Вась...
Как это великолепно!
Но вдовство я соблюдала,
Ни с которым не зналась!..
Это прочесть можно — дам
сейчас нет!
— Какая Россия — Кустодиев!
Так и видишь и этого хахаля с тросточкой, и домик “насупротив” с резными
наличниками окошек.
Михаил Алексеевич хихикнул.
— Да, вот видите, и Саратов,
и вообще волжские городишки не прошли даром для меня! Помню я и “золотарей”.
— Из этой гимназии вышел еще
один прекрасный поэт: Михаил Зенкевич, — сказал я.
— Да? Это акмеист... куда он
девался?
— По всей вероятности, у себя
дома, на Волге...
— Какую романтическую обложку
сделали вы к “Часам”, — сказал мне кто-то приятные слова.
— Правду говорят, что Мария
Федоровна Андреева бросает управление театрами и вместе с милым секретарем
уезжает за границу?
— Не может быть! Я никогда в
это не поверю! — сказал Куклашевский.
— А как же опера у Марджанова
"Соsi fan tutti" Моцарта...
— Вы бы показали нам рисунки
декораций, костюмов, —обратился ко мне Ростислав Сергеев.
— О! Марджанов так ревнив.
Все тайна до первого спектакля!.. Я думаю, что 20 — 25 мая будет премьера!
Я стою у дверей в столовую.
Щель в незакрытых половинках! Доносится приятное звякание посуды. И слова
подруг:
— Этот новый гость — твой
любовник?
— Да что ты! Откуда ты взяла?
— Так показалось...
— Ну, знаешь, интуиция иногда
подводит.
— Итак, как будто все готово!
— вошла в зал сияющая хозяйка.— Будем ждать Анну Андреевну?
— Надо подождать,— сказал
лицемерно кто-то, глотая слюну.
— Да. Боюсь, что подведет!
Что-то закапризничала... Прошу к. столу!
Разбавленный спирт. 3—4
бутылки сухого вина. Цинандали, рейнское вино “Хохгеймер”. Ай, да хозяин! Все
может!
Закуски: вареное мясо,
ветчина, колбаса копченая 1916 года...
Это — из таинственных складов.
Расселись, оживились,
заулыбались от одного предчувствия.
— Ну! За новую экономическую политику!
— провозгласил хозяин.
Все быстро опьянели. Владимир
Пяст провозгласил:
— За звучную, неожиданную,
неповторимую рифму в русском стихе!..
И тут же, как прирожденный
декламатор, стал читать, обращаясь к Кузмину, автору строчек:
Зовут красотку Атенаис
И так залом бровей
Высок
Над глазом, что посажен
Наис-
Косок...
— А ну-ка, попробуем
“Хохгеймера” из подвалов...
— Пожалуйста, пожалуйста! Выдержанное вино эпохи
франко-прусской войны, эпохи “Пышки” Мопассана.
— Выпьем!.. Но, кажется,
среди нас нет ни одной “Пышки!” Наши дамы так тонки!
— А Цинандали?.. Эпохи
“Демона”? — сострил кто-то.
Мы идем домой. Прошли особняк
Витте. Прошли угол Кронверкского. Сырой ветер качает верхушки деревьев в парке.
Впереди идут Папоригопуло, Кузмин, Юркун.
Слышен хохот. Это, вероятно,
Кузмин высмеял кого-то из посетителей салона боттичеллевской Венеры.
Сзади иду я и Пяст.
— Мне чертовски нравится
Ирина Харитоновна! Я люблю высоких женщин, чтобы чувствовать себя козявкой,
мухой, блохой! Я люблю чувствовать себя уничтоженным женщиной! Этой матерью
Вселенной! — говорит поэт.
— Да? — удивляюсь я. — Какие
странные вкусы! Я увлекаюсь, наоборот, маленькими женщинами, нуждающимися в
физической охране. Я никогда бы не потянулся к нашей Венере.
Молчание...
— Как хороши эти длинные тонкие
ноги... Божественны! — проникновенно сказал друг Блока...
И вдруг неожиданно для всех
он зычным баритоном стал читать свои стихи:
О тонконогая Лангуст,
Ты слышишь этттих ппппальцев
хруст...
— Однако саратовская гимназия
подарила России двух таких замечательных поэтов,— задумывается Пяст после
декламации.— Для провинциальной гимназии это... это...
Я вторю ему:
— А первое реальное училище в
Саратове подарило России Борисова-Мусатова и... Лодыгина.
— Да? И... Лодыгина?..