Милашевский В.А. Побеги тополя // Волга: Литературно-художественный и общественно-политический журнал. Саратов, 1970. № 11. С. 186-188.

<…>

В ту жестокую зиму 20—21-го годов люди искусства не потеряли потребности видеть друг друга. Шутить, смеяться, злословить и читать стихи!

Грозовые события новой эпохи как бы наплывали на жизнь, на людей, как в двойном фотографическом отпечатке. Сквозь поздний снимок виделся и ранний. Оставались привычки, повадки, манеры прошлой жизни. Три года и три месяца не успели все изменить и все переделать! Никто ведь не выбросил галстуков, купленных в 13 — 14-м годах.

Донашивали ботинки, брюки, как донашивали манеры жить, иметь любовников и любовниц, менять их... Играть в жизнь...

Самый стиль “вечеров” 1921 года был почти тот же, что и в 15—16-м годах. Но не всякий, конечно, мог “пригласить к столу”.

Однако кто-то и мог. Ухитрялся.

Вечер у Слюпляндских.

Поэт Михаил Кузмин, поэт Папоригопуло, знаток “комедии дель арте” Константин Куклашевский, поэт Владимир Пяст, Юрий Юркун, еще кто-то.

Ждут Анну Ахматову и Олечку Судейкину. “Ты в Россию пришла ниоткуда, мой двойник, белокурое чудо!” — так скажет о ней потом, потом, больше чем потом великая поэтесса. Сидят на оттоманке, подпирают коленями подбородки. Некоторые оперлись о рояль, перелистывают разноцветные книжки истории живописи Бенуа. Раскрытая книга с воспроизведением Венеры Боттичелли. “Но это же вы, Ирина Харитоновна! Ваш портрет!” — льстиво говорят гости в предвкушении ужина.

Хозяин недавно вернулся из Москвы.

Наступает новый период нашей жизни — нэп! Все расспрашивают, как и что.

— Но где же продукты?

— Будут,— говорит Леонид Моисеевич. Потом разговор переходит на темы искусства. Вышел сборник “Часы”.

— Правда ли,— спрашивает у Кузмина хозяин, — что отрывок, помещенный вами, автобиографичен?

— Ну, не точно и не вполне, но что-то близкое... Я действительно учился с младших классов и до окончания в Саратовской первой гимназии...

— В той самой, где преподавал Чернышевский?

— Да, в той самой!

— Ну, знаете, Михаил Алексеевич, это мало отразилось на вашем творчестве,— пошутил кто-то.

— Однако сам колорит Саратова, может быть, и отразился: я гимназистом, конечно, озорничал, сочинял саратовские частушки, и некоторые из них “вошли” в жизнь! Их распевали на Волге, катаясь на лодках.

На трех китах стоят саратовские частушки: неожиданность в сопоставлении образов, изощренность рифмы и полное презрение к логическому смыслу, или антисмысл! Если хоть одного из этих элементов нет, то частушки — не саратовские!

— Да! — сказал Папоригопуло. — Прекрасные, необычные для русской поэзии Александрийские песни как бы заслонили, отодвинули на второй план чисто русскую стихию вашего творчества, Михаил Алексеевич. И обидно, что именно ее-то и не замечают.

Он стал декламировать:

Я не знаю, сват иль сваха

Там насупротив живет...

Каждый вечер ходит хахаль:

В пять придет, а в семь уйдет.

Ночью в городе так скучно

И не спится до зари...

Смотришь в окна равнодушно,

Как ползут золотари...

Тетка раньше посылала

Мне и Мить, и Вань, и Вась...

Как это великолепно!

Но вдовство я соблюдала,

Ни с которым не зналась!..

Это прочесть можно — дам сейчас нет!

— Какая Россия — Кустодиев! Так и видишь и этого хахаля с тросточкой, и домик “насупротив” с резными наличниками окошек.

Михаил Алексеевич хихикнул.

— Да, вот видите, и Саратов, и вообще волжские городишки не прошли даром для меня! Помню я и “золотарей”.

— Из этой гимназии вышел еще один прекрасный поэт: Михаил Зенкевич, — сказал я.

— Да? Это акмеист... куда он девался?

— По всей вероятности, у себя дома, на Волге...

— Какую романтическую обложку сделали вы к “Часам”, — сказал мне кто-то приятные слова.

— Правду говорят, что Мария Федоровна Андреева бросает управление театрами и вместе с милым секретарем уезжает за границу?

— Не может быть! Я никогда в это не поверю! — сказал Куклашевский.

— А как же опера у Марджанова "Соsi fan tutti" Моцарта...

— Вы бы показали нам рисунки декораций, костюмов, —обратился ко мне Ростислав Сергеев.

— О! Марджанов так ревнив. Все тайна до первого спектакля!.. Я думаю, что 20 — 25 мая будет премьера!

Я стою у дверей в столовую. Щель в незакрытых половинках! Доносится приятное звякание посуды. И слова подруг:

— Этот новый гость — твой любовник?

— Да что ты! Откуда ты взяла?

— Так показалось...

— Ну, знаешь, интуиция иногда подводит.

— Итак, как будто все готово! — вошла в зал сияющая хозяйка.— Будем ждать Анну Андреевну?

— Надо подождать,— сказал лицемерно кто-то, глотая слюну.

— Да. Боюсь, что подведет! Что-то закапризничала... Прошу к. столу!

Разбавленный спирт. 3—4 бутылки сухого вина. Цинандали, рейнское вино “Хохгеймер”. Ай, да хозяин! Все может!

Закуски: вареное мясо, ветчина, колбаса копченая 1916 года... Это — из таинственных складов.

Расселись, оживились, заулыбались от одного предчувствия.

— Ну! За новую экономическую политику! — провозгласил хозяин.

Все быстро опьянели. Владимир Пяст провозгласил:

— За звучную, неожиданную, неповторимую рифму в русском стихе!..

И тут же, как прирожденный декламатор, стал читать, обращаясь к Кузмину, автору строчек:

Зовут красотку Атенаис

И так залом бровей

Высок

Над глазом, что посажен

Наис-

Косок...

— А ну-ка, попробуем “Хохгеймера” из подвалов...

— Пожалуйста, пожалуйста! Выдержанное вино эпохи франко-прусской войны, эпохи “Пышки” Мопассана.

— Выпьем!.. Но, кажется, среди нас нет ни одной “Пышки!” Наши дамы так тонки!

— А Цинандали?.. Эпохи “Демона”? — сострил кто-то.

Мы идем домой. Прошли особняк Витте. Прошли угол Кронверкского. Сырой ветер качает верхушки деревьев в парке. Впереди идут Папоригопуло, Кузмин, Юркун.

Слышен хохот. Это, вероятно, Кузмин высмеял кого-то из посетителей салона боттичеллевской Венеры.

Сзади иду я и Пяст.

— Мне чертовски нравится Ирина Харитоновна! Я люблю высоких женщин, чтобы чувствовать себя козявкой, мухой, блохой! Я люблю чувствовать себя уничтоженным женщиной! Этой матерью Вселенной! — говорит поэт.

— Да? — удивляюсь я. — Какие странные вкусы! Я увлекаюсь, наоборот, маленькими женщинами, нуждающимися в физической охране. Я никогда бы не потянулся к нашей Венере.

Молчание...

— Как хороши эти длинные тонкие ноги... Божественны! — проникновенно сказал друг Блока...

И вдруг неожиданно для всех он зычным баритоном стал читать свои стихи:

О тонконогая Лангуст,

Ты слышишь этттих ппппальцев хруст...

— Однако саратовская гимназия подарила России двух таких замечательных поэтов,— задумывается Пяст после декламации.— Для провинциальной гимназии это... это...

Я вторю ему:

— А первое реальное училище в Саратове подарило России Борисова-Мусатова и... Лодыгина.

— Да? И... Лодыгина?..