12 июля 1828 года у Чернышевских родился сын Николай, который был единственным их сыном

Ф.Д. [Духовников Ф.В.] Николай Гаврилович Чернышевский: Его жизнь в Саратове // Русская Старина. СПб., 1890. Кн. 9. С. 534-564.

<…>

12 июля 1828 года у Чернышевских родился сын Николай, который был единственным их сыном. Радость для обоих семейств была полная; его холили, нежили и осыпали всевозможными ласками и попечениями. Среда, в которой он рос, как нельзя более благоприятствовала его развитию и хорошему воспитанию. Оба семейства жили скромно: хотя гости и посещали их, но попоек не бывало; не было между ними ни ссор, ни не удовольствий. Все члены обоих семейств подчинялись, уважали и слушались Гавриила Ивановича, как старшего; его слово - закон; он не скажет дурного, не сделает предосудительного, в нужде же Гавриил Иванович даже помогал семейству Пыпиных. Умный ребенок Николай, под влиянием такой жизни, жил счастливо; кроме того, он видел, что никто не был без дела: дядя и в особенности отец целый день и даже вечер проводят в занятиях, или пишут, или читают; тетка и мать обшивали детей сами, сами же хозяйничали; двоюродная сестра, Любовь Николаевна, то играла на фортепиано, то шила, то вязала, то читала.

Кроме отца и матери, болезненной женщины, Николай Гаврилович особенно привязан был к Любови Николаевне. Страстная любительница чтения, она читала и для себя, и для него, рассказывала ему, играла с ним, и этим увлекала его. Он слушал ее со вниманием и часто расспрашивал ее о многом, Гавриил Иванович приписывал ее влиянию страсть Николая Гавриловича к чтению, а равно выработку хорошего слога. "Удивительно, как Коля чисто по-русски передает мысль греков!" восхищался часто Гавриил Иванович, когда Николай Гаврилович переводил греческий текст на русский язык,- "этим он обязан Любе, она много рассказывала ему и много читала". Прислушивался мальчик и ко всему тому, что говорят в семействе, поражал своею сметливостью и проявлял свои способности не по летам.

Рассказывают, когда Н.Г. было около семи лет, кто-то, будучи в гостях у Чернышевских, сказал ему: "Теперь все женятся: женился и Б., женился и В.; когда же ты, Коля, женишься?"

- "Моей невесты нет еще на свете, а моя теща в девках сидит", проговорил на это Н.Г.

Дети - большие подражатели и стараются перенять у взрослых и делать то, что они делают; в Николае Гавриловиче, как в очень даровитом и умном мальчике, эта черта была особенно развита; ему самому захотелось читать книжки, и он скоро выучился и стал читать; увлекала его Любовь Николаевна игрою на фортепиано, так что и Николай Гаврилович тоже выучился играть на нем. Учение его шло вперемежку с играми.

В 1840-х и 1850-х годах торговая деятельность на берегу Волги, около Саратова, была в самых незначительных размерах. Большинство судов приставало к берегу в Затоне и против старого собора, около которого находится гостиный двор, теперь запущенный, а тогда вмещавший в себе почти всю саратовскую торговлю; арбузная пристань находилась около женского монастыря, а лесная-за Белоглинным оврагом, в который, а равно и в Глебучев овраг, заходила тогда в полую воду волжская вода, представляя удобное место для стоянки судов; волжский же берег около церкви Сергия, через квартал от которой на Большой Сергиевской улице находится дом Чернышевских, сохранившийся в том виде, в каком он был в детство Николая Гавриловича, был совершенно пустой, незанятый ничем; пароходных пристаней, которыми теперь уставлена вся эта местность, не было, потому что не существовало еще пассажирского пароходства. Сергиевская улица, как и все саратовские улицы, была не мощеная и вся она поросла травою, так как езды по ней было мало. Не носилась тогда над Саратовом целыми облаками та убийственная пыль, какая бывает теперь летом. Вследствие чего воздух, увлажаемый Волгою, был свежий, здоровый.

В такой-то местности рос и развивался Николай Гавриловича.

Хотя Николай Гаврилович казался всегда серьезным, но он был бойкий мальчик, предававшийся играм с увлечением и страстностью, и был почти всегда зачинщиком игр. Один он не любил играть, и потому всегда отыскивал себе товарищей для игры. В том квартале, где стоит дом Чернышевских, было много мальчиков, детей чиновников и дворян; особенно много их было на дворе, находившемся рядом с домом Чернышевских и прозванном Малою Азией; там, между прочим, строили себе дома небогатые чиновники.

Когда Николай Гаврилович захочет поиграть, что бывало после обеда или вечером, то он всегда находил в Малой Азии или около нее товарищей для игры.

Какие игры были в то время и как играл Николай Гавриловичу об этом мы можем судить по рассказам товарища его детских игр В.Д. Чеснокова, со слов которого и передаем.

"Летом мы гоняли точки, а Николай Гаврилович, кроме того, пускал свой волчок-ревун, который заставлял нас держать, но запускать его никому не давал: непременно сам запустит. Игра в лапту и запускание бумажного змея тоже доставляли немало удовольствия нам. Игра в козны, любимейшая детская игра, особенно забавляла нас. Чем больше мальчиков принимали в ней участие, тем лучше и веселее для нас было, и потому, когда нас соберется мало, то приглашали наших дворовых мальчиков или соседних детей, иначе Николай Гаврилович не любил играть: тогда больше кознов стояло на кону. "Николай Гаврилович был ловкий игрок: чугунная бабка, которою он метко бросал, всегда делала большое опустошение в рядах кознов.

"Николай Гаврилович играл не только со взрослыми мальчиками, но любил, чтобы в его играх участвовали и маленькие дети, и всегда найдет какую-нибудь причину, вследствие которой мальчик должен принять участие в его игре. Идет он, бывало, будучи уже в семинарии, по улице, с мешком кознов на плечах, к В.Д. Чеснокову и, увидев около ворот Малой Азии мальчика Тищенко, кричит ему: "Идите играть!" - "Я не хочу", отвечаешь тот ему.- "Нет, нет, вы должны играть: вчера вы выиграли у меня 25 кознов, и должны непременно отыграться, а то с вашей стороны нечестно будет пользоваться выигранными кознами". Мальчик после того поневоле шел играть, а Николай Гавриловичу имевший у себя постоянно много кознов, в конце игры опять предоставлял возможность маленьким выиграть у него козны, к большому их удовольствию. Но с девочками он неохотно играл, большею частью отказывался от игры с ними, и тогда озадачивал их цветистыми фразами. "Что вы не бегаете с нами?" обращаются раз к нему девочки. -"С потом юности вытекают силы жизни", отвечает он серьезно".

"Начитавшись о жизни греков и римлян, Николай Гаврилович еще в детстве (14 лет) сознавал важное значение гимнастических упражнений для укрепления организма (о чем он неоднократно говорил товарищам детских игр), и занимался ими, хотя и потихоньку от своих родителей, которые, вероятно, запрещали ему подобный занятия. На своем заднем дворе он вместе с другими мальчиками вырыл яму, через которую и прыгали на призы. Кто перепрыгнет яму, тот получает приз: яблоки, орехи, деньги и проч. Обыкновенно перепрыгивал яму Николай Гавриловичу, но он сам, как старший из нас, не брал призов, предоставляя их другим мальчикам, или же делился с ними. Другие наши гимнастические упражнения были: перепрыгивание через разные предметы, влезание на столб, на деревья, метание камня из праща, бегание взапуски, в перегонку и друг".

"Зимние удовольствия прельщали нас больше летних".

"О коньках мы не имели понятия, но на салазках катались. Двор Чернышевских неудобен для катания: он представляет из себя покатость к Волге с несколькими уступами и оканчивается забором. Поэтому Николай Гаврилович большею частью приходил кататься к нам, раза четыре в неделю; наш двор был с незначительною ровною покатостью. Мы катались подолгу, особенно Николай Гаврилович, которого, бывало, с большим трудом можно заставить идти в комнаты: мерзнет, а сам катается.

"Когда мы подросли, то Николай Гаврилович придумал катание на дровнях, которое происходило в отсутствие наших родителей, без их позволения, по ночам. Когда наши родители уедут в гости, мы отправляем нашего крепостного

Ваську за Николаем Гавриловичем, или он сам приходил к нам, перелезая через забор, так как ворота Чернышевских запирались на ночь, когда его родители ложились спать, и когда "неслышно шуму городского", мы (нас всегда бывало от 5 до 8 и до 10 мальчиков) скатывали с дровней бочку, в которой возили с Волги воду, запрягались в дровни и взвозили их или на Гимназическую улицу, или же, чаще всего, на Бабушкин взвоз до дома Васяткина (теперь дом Рецейштейна). Иногда же взвозили на себе на Бабушкин взвоз и бочку с водою, поливая некоторый места улицы, чтобы лучше было кататься, что сердило наших дворовых".

"Бабушкин взвоз, по причине большой покатости к Волге, представлял очень хорошее место для нашего катания; кроме того, по нем ночью тогда редко кто ездил, и мы поэтому спокойно могли предаваться нашим развлечениям. Бабушкин взвоз, состоявший из трех кварталов с плохонькими домишками в то время, имел в последнем квартале около Волги бугор, который в наше детство был срыт только по краям для проезда на Волгу; средина же его, не срытая, оканчивалась со стороны Волги крутым спуском. Около дома Васяткина мы усаживались на дровни. Гимназист Шапошникову я, мой брат и Николай Гавриловичу как большие мальчики, стояли напереди дровней и управляли движением их, маленькие же или уцеплялись за нас, или же за дровни. Когда мы отговаривали Николая Гавриловича не брать маленьких кататься, то он настаивал на своем и брал их. "Отчего же им не доставить удовольствия?" говорил он, - "пусть их катаются". Иногда же мы пускали дровни, и когда они катились, то бросались на них и садились. Любитель больших и сильных ощущений, Николай Гаврилович старался направить дровни на ухабы и шибни, которыми в зимнее время бывал усеян Бабушкин взвоз, чем больше толчков получали наши дровни, тем нам было веселее; иногда мы ушибались или падали, или же дровни против нашего желания не туда направлялись и наталкивались на тумбочки, отчего мы упадали с дровней или перелетали через головы других; на это нисколько не останавливало нас в нашем развлечении и побуждало быть только осторожнее и осмотрительнее. Для нас, напротив, катание не было бы удовольствием без приключений. Подкатываясь к последнему кварталу Бабушкина взвоза, Николай Гаврилович старался направить сани на бугор, чтобы с него можно было скатиться на Волгу, где находилось несколько прорубей, и проскочить через прорубь, конечную цель нашего катания. Трудно было взвозить дровни в гору до дома Васяткина, но мы не унывали, запрягались в дровни, отклоняя от этого маленьких, и почти бегом с несколькими роздыхами, взвозили дровни на гору, чтобы опять спуститься с нее на Волгу. Сколько смеху, шуму и говору было при катании! Нам только удивлялись, как мы не сломаем наших голов при таком бешеном катанье".

"Во многих местах Саратова, по воскресным и праздничным дням, в то время бывали кулачные бои, на которых присутствовали, а иногда и участвовали наши дворовые, и о которых они с увлечением рассказывали нам. Обыкновенно мы дрались между собою, чтобы попробовать наши силы или согреться, когда озябнем, но подстрекаемые дворовыми, затевали и сами нечто в роде кулачных боев. Николай Гаврилович пересиливал нас, как младших, но старший мой брать очень часто его поколачивал. Это тоже забавляло нас. Когда же мы подросли, то увлеченные рассказами дворовых о кулачных боях, без позволения родителей, ходили на ближайшее от нас место кулачных боев - Валовую улицу. Там, около кабачка, прозванного "Капернаум", одна стена семинаристов, во главе с кулачным бойцом семинаристом Федором Соболевским, вступала в бой с другою стеною тулупников, и нередко побеждала их. Мы с удовольствием смотрели на эти бои, оценивая бойцов по достоинству, но никогда не участвовали в них".

"Так-то мы тогда пользовались удовольствиями! Не в душных комнатах, на елках или танцевальных вечерах, как теперь родители тешат своих детей, а на лоне природы", заключил свой рассказ В.Д. Чесноков.

Физические развлечения и гимнастические упражнения на свежем воздухе очень укрепили организм Николая Гавриловича и развили его силы. Раcсказывают, что в семинарии он почти не расставался с книгою даже во время перемен. Когда шалуны-товарищи начнут беспокоить его и отрывать от занятий, то он выскочит из-за парт, бросится на учеников и прогонит их всех, причем многим порядочно намнет бока. В саратовской гимназии он также был известен за сильного. Во время перемены иногда учителя испытывали друг друга, кто сильнее, и тягались на палках. Николай Гаврилович большею частью перетягивал даже сильного, громадного роста своего товарища, Евлампия Ивановича Ломтева, учителя истории.

Но вот наступил такой период в жизни Николая Гавриловича, когда надо было отдавать его в училище, что для духовенства было обязательно. Теперь странным покажется, когда читаешь рапорты благочинных того времени, в которых они извинялись перед училищным начальством в том, что они (благочинные) не могут представить своих детей в училище за многочисленностью дел, лежащих на них. Но Гавриил Иванович не считал необходимым включать своего сына в училище.

В то время Гавриил Иванович пользовался большим уважением и в обществе, и у духовного начальства: он был уже протоиереем (с 1825 г.), членом духовного правления (с 1826 г.) и благочинным (с 1828 г.). На две последние должности Гавриил Иванович был выбран самим духовенством. Выборное начало в саратовском духовенстве практиковалось еще до открытия епископской кафедры в Саратове[1]. Пензенский архиерей, к ведомству которого принадлежал Саратов, предписал саратовскому духовенству произвести выборы в члены духовного правления. Половину шаров получил Гавриил Иванович Чернышевский, а другую - Вязовский, и преосвященный утвердил их обоих в должностях, хотя нужен был только один член правления[2]. Когда же по предписанию преосвященного произведена была баллотировка на должность благочинного, то большинством шаров выбран был на эту должность Гавриил Иванович. Такие высокие и почетные должности даны были ему совершенно справедливо, без всяких искательств и покровительств с чьей-либо стороны. Гавриил Иванович был незаурядная личность: он выдавался из среды духовенства и своим умом, и своим образованием, и высокими нравственными качествами. По словам знаменитого историка Н. И. Костомарова, хорошего знакомого Чернышевских, жившего в Саратове с 1848 по 1858 г., "отец его (Н.Г.) и мать были замечательно умные и хорошие люди"[3].

Испытав на себе всю тяжесть суровой школьной жизни и зная ее, как инспектор духовного училища (он оставил эту должность в 1830 г., вследствие множества лежащих на нем обязанностей), Гавриил Иванович рассудил, что незачем отдавать сына в училище, где все дело обучения почти ограничивалось задаванием и спрашиванием уроков и наказанием неисправных учеников; кроме того, Гавриил Иванович опасался, чтобы Николай Гаврилович не испортился там среди детей, не отличавшихся хорошею нравственностью; между тем, тогда было в обычае только записывать детей в училищные ведомости, которые отсылались в семинарское правление и казанскую духовную академию и в которых ученики, обучавшиеся в домах родителей, отмечались так: "находится в домовом образовании", и Гавриил Иванович, подобно другим, счел необходимым записать сына в училищные ведомости, на что имел основательную причину. В то время бывали распоряжения правительства, брать детей духовного звания, исключенных из учебных заведений за дурное поведение, или нигде не учившихся, или вышедших из семинарии и нигде не нашедших себе места, в солдаты, или же, особенно неспособных к военной службе, ссылать на поселение в малонаселенный тогда Новоузенский уезд (Самарской губ., тогда Саратовской), в котором есть несколько сел с крестьянами, потомками ссыльных, детей лиц духовного звания. Гавриил Иванович видел на своем веку немало примеров, как забирали в солдаты подобных детей, почему и принял предосторожность - записал сына в училищные ведомости. Как благочинный, Гавриил Иванович имел власть над ректором саратовского духовного училища и вместе с тем приходским священником Михайло-Архангельской церкви, Амальевым. Достаточно было одного слова Амальеву или кому-нибудь из учителей, чтобы Николай Гаврилович был записан в ведомостях следующего класса.

III.

Благодаря своему отцу, Николай Гаврилович получил образование и воспитание совершенно своеобразное.

О многих обстоятельствах жизни Николая Гавриловича в Саратове рассказывают много ошибочного. Так, между прочим, о. А.И. Розанов, со слов других, сообщил в "Русской Старине", изд. 1889 г., несколько не вполне верных подробностей о жизни Н.Г. Говоря, напр., о воспитании, о. А.И. Розанов уверяет, что Николая Гавриловича готовили к поступлению в семинарию учителя семинарии и гимназии, что совершенно несправедливо и что уже опроверг А.Н. Пыпин, известный писатель и родственник Николая Гавриловича.

Но рассказы о том, что с Николаем Гавриловичем занимались учителя, имеют некоторое, хотя и шаткое, основание. Как прежде, так и теперь, на лиц деловых начальство имеет обыкновение навязывать много обязанностей. Так было поступлено и с Гавриилом Ивановичем, и потому он был занят целый день своими служебными обязанностями. На нем, приходском священнике Сергиевской церкви, лежала обязанность исправлять все церковный требы; как член консистории, он все утро занимался в этом учреждении. Ему, как благочинному городских церквей, тоже было много работы, особенно в то время, когда благочинный должен был рассылать писаные указы в каждую церковь, так что благочинные теперь не делают и десятой доли того, что прежде делали; между тем, не только указы для рассылки по церквам, которых в Саратове было до 30, но каждую записочку и повестку Гавриил Иванович писал сам.

Наконец, Гавриил Иванович был самым деятельным борцом за православие, а при архиерее Иакове, строгом ревнителе православия, кроме того, достойным сотрудником и точным исполнителем начертаний этого преосвященного по делам раскола и управлению епархиею.

Не смотря на такие сложные и разнообразные обязанности, лежавшие на Гавр. Ив., он был крайне исполнителен и аккуратен. В то время каждый царский праздник (их было в году до 65) справлялся особо, даже в будни, а не откладывался до следующего воскресенья, как теперь, и духовенство всех церквей обязательно должно было являться в собор и служить с преосвященным молебен; о. Гавриил Иванович, имея возможность не присутствовать на молебне безнаказанно, как благочинный, который всегда может найти оправдание, никогда не пропускал ни одного молебна.

На похоронах Г.И. Чернышевского, преосвященный Евфимий, в прощальной речи, обратившись к духовенству и охарактеризовав Гавриила Ивановича, как высоконравственную личность, выставил, между прочим, особенно рельефно его неутомимую деятельность, как образец, которому священники должны следовать[4].

Многие думали, что при таких разнообразных занятиях Гавриилу Ивановичу совершенно некогда заниматься с своим сыном; кроме того, каждый священник знает по себе, как трудно подготовлять детей прямо в семинарию, так как можно забыть все то, что проходилось в духовном училище; даже сколько-нибудь сносно подготовить детей к поступлению в духовное училище не каждый священник и теперь может, так что принуждены открыть приготовительные классы при духовных училищах. Но Гавриил Иванович в этом, как и во многом, составлял исключение: он свободно читал греческих и латинских классиков, также знал хорошо математику, историю, французский язык и проч. Любовь к чтению и самообразованию он сохранил всю жизнь, а владея замечательною памятью, он не забывал того, что знал раньше

Отец Николая Гавриловича, по словам Н.И. Костомарова[5], "восполнял недостаток образования чтением и природным умом".

Гавриил Иванович был очень скромен, он не только не хвалился своими познаниями, но не выказывал их; поэтому, многие знакомые и не подозревали, что он знает основательно классиков. Вращаясь в учительском кругу, он ни разу не советовался ни с кем о том, как и чему учить сына; ему, как бывшему инспектору и учителю духовного училища, было известно, что проходится в духовном училище. Все это вместе взятое и заставляло предполагать лиц, не знавших Гавриила Ивановича, что не он подготовит Николая Гавриловича к семинарии; между тем, Николай Гаврилович обязан своим образованием единственно своему отцу.

В то время считали нужным как можно больше морить детей за книгами. Как только мальчик выучится читать, то его заставляли целый день учиться; но Гавриил Ивановичу и в этом не следовал примеру других. Он показывал и объяснял сыну урывками, между делом, но непременно выберет время или объяснит ему что-нибудь, или рассказать, или сказать, что сделать. Умный мальчик быстро соображал и хорошо понимал, усваивая скоро, так что отцу не надо было целый день заставлять его сидеть за книгою. Что отец задаст выучить или рассказать, или написать, то Николай Гаврилович скоро сделает, и затем или читает книгу, или играет на свежем воздухе. Вообще учение далось ему, он учился играючи.

Евгения Егоровна, мать Николая Гавриловича, очень недовольна была тем, что ее сын не учится в училище, о чем часто говорила своим родственникам.

Интересную подробность передает И.Н. Виноградов.

"А где Коля?" спрашиваю я мать Николая Гавриловича, зашедши раз к Черпышевским.

- "На дворе или на улице играет, отвечает она; - сколько раз говорила отцу, чтобы он отдал его в училище. Что баловаться ему дома? нет, и слушать не хочет; только и говорит что Коля знает больше, чем все ученики второго класса. У вас ведь в училище учатся до обеда и после обеда, а он уроки, что задает ему отец, недолго учит: больше читает или играет. Когда ему учить Колю? Пришел Гавриил Иванович нынче из церкви, стал пить чай и говорить с Колей; так с полчаса поговорил с ним, велел ему написать по-гречески и ушел в консисторию, а Коля сел за книгу, очень скоро написал и ушел играть. Посмотрите-ка, что он написал тут".

"И Евгения Егоровна подала со стола мне тетрадку. На ней было написано спряжение, не помню, какого-то греческого глагола, с трудным производством по временам относительно изменения гласных букв. Работа была исполнена верно, только в прошедшем совершенном изменена была не такая буква. В это время вернулся из консистории Гавриил Иванович "Что, как проспрягал сын?" обратился он ко мне, увидев у меня в руках тетрадку Николая Гавриловича. Я сказал ему. Гавриил Иванович, просмотрев работу, молча положил ее на стол и завел речь о другом. Он был человек сдержанный, и лишнего слова бывало не скажет".

Так как греческий и латинский языки составляли основу, семинарского образования, то отец рано стал заниматься с сыном этими языками и, как человек, основательно знавший древние языки, умел приохотить и сына к изучению их. Несомненно, Николай Гаврилович еще до поступления в семинарию мог переводить некоторых классиков. Вообще, знание классических языков приобретено им при помощи отца. Прочие предметы не представляли для Николая Гавриловича больших трудностей при обучении.

Все свободное от обязательных занятий время, которого у него оставалось много, Николай Гаврилович употреблял, кроме игр, на чтение книг. У отца его, как любителя чтения была значительная по тому времени библиотека, состоявшая преимущественно из книг духовного содержания. Он выписывал и единственные в то время духовные журналы: "Христианское чтение" и "Воскресное чтение", в которых было много статей исторического содержания, а из газет-"Московские Ведомости", которые были для него насущною потребностью и которые Николай Гаврилович с 10-летпяго возраста уже усердно читал. Светских книг было тоже достаточно; Гавриил Иванович приобретал даже ценные книги, каковы: "История", соч. аббата Милота, в 12 частях, и "История рим-ского народа", Роллена, в переводе Тредьяковского, "История" Карамзина и друг. Насколько ценна была библиотека Гавриила Ивановича, можно судить по тому, что на некоторый книги его библиотеки обращал внимание наш знаменитый историк Н.И Костомарова. Кроме того, Николай Гаврилович пользовался книгами из библиотеки соседей-помещиков, с детьми которых он был в дружественных отношениях. Вообще, он брал книги, где только можно, и читал их с жадностью, нередко выписывая из них в тетрадки, которых у него было много. К сожалению, опытного руководителя в выборе книг он не нашел в своем отце. Николай Гаврилович читал без разбора все, что только попадало ему в руки. До какой степени в Николае Гавриловиче, еще мальчике, была развита страсть к чтению, можно заключить из того, что он даже сидя за обедом или за ужином, не расставался с книгою и читал ее, что очень сердило его бабушку, которая выражала на это свое неудовольствие "Он и не ест, заболеет, пожалуй", говорила бабушка. "Захочет будет есть, заступался за сына-любимца отец; - а если он читает, а не есть, значит есть не хочет". Эту привычку Николай Гаврилович сохранил до самой смерти: во время обеда он обыкновенно читал газеты и журналы.

Длинные осенние и зимние вечера, когда нельзя играть, или когда надоедят игры, он, или один, или вместе с товарищами, проводил время в чтении, рассказах и разговорах. Прочитанный рассказ о сражении или о каком-нибудь греческом и римском герое возбуждал в нем желание быть героем и помечтать об этом с товарищами; рассматривание картин подавало Николаю Гавриловичу повод рассказать их содержание. Брюссов календарь служил предметом удивления, а иногда и насмешек, если его предсказание относительно погоды не сбывалось. "Эдак и мы с тобой можем написать, что тогда-то будет ясная погода, а тогда-то дождливая: Брюс ведь не подкрепляете своих мнений доказательствами", говорил он своему товарищу.

Чем более он подрастал, тем более интересовали его книги и тем более он увлекался ими сам и, при удобном случае, умел заинтересовать в них и других. У Николая Гавриловича была книга: "История римского народа", Роллена, в переводе Тредьяковского, которая поражала его плохим слогом. Целые вечера проводил он с своим товарищем в том, что говорить сам и заставлял говорить его, как бы лучше выразиться. Когда же он, выучившись французскому языку, достал подлинник этой книги на французском языке, то сличал его в продолжении почти целой зимы по вечерам с переводом Тредьяковского, в чем часто участвовал его товарищ В.Д. Чесноков. Указывая недостатки перевода Тредьяковского и находя слог его безобразным, Николай Гавриловичу для доказательства того, как правильнее перевести известное место на русский язык, излагал грамматические правила.

Хотя Николай Гаврилович был большой любитель всяких игр, но он не только никогда не отвлекал мальчиков, живших в соседстве, от занятий уроками для игры с ним, но даже сам, не смотря даже на то, что ему хотелось играть, оставлял игры и всякие удовольствия, если нужно было помочь кому-нибудь в учебных занятиях, был ли он дома, или в гостях. Вообще всякая просьба, обращенная к нему относительно объяснения уроков, которых гимназисты-соседи не понимали, исполнялась им беспрекословно и с любовью.

Пользуясь любезностью лица, передавшего нам об этом[6], мы воспроизводим с его слов рассказ о Николае Гавриловиче. - "Идучи из гимназии вместе с своим товарищем А.Н. Пыпиным (тогда учеником второго класса гимназии), я разговорился с ним о том, как трудно мне усваивать уроки, особенно не даются мне языки. А.Н. посоветовал мне приходит к его двоюродному брату, семинаристу, который с удовольствием поможет мне в приготовлении к классам.

На это я возразил: "Он сын протопопа, как же войду к нему? Он, пожалуй, выгонит меня". Но А.Н. успокоил меня: "Нет, не выгонит: он простой. Ты только приходи ко мне, а я скажу ему, зачем ты пришел" (Пыпипы и Чернышевские жили на одном дворе). Я последовал совету А.Н., и с тех пор Николай Гаврилович очень часто помогал мне, а равно и А.Н. Пыпину, готовить уроки. Иногда Николай Гавриловичу придя к нам в дом, заставал меня за уроками. Бывало, скажешь ему: "Николай Гавриловичу переведите мне". - "Я вижу тебе хочется играть. Ну, ступай, малец, играй, я переведу тебе", ответить он.

"Я с радостью отправляюсь играть, а Николай Гаврилович напишет мне французский перевод, за который учитель поставит 5. Когда же нельзя, по случаю ненастной погоды, играть на дворе, то Николай Гаврилович примется объяснят мне уроки, и делает это так понятно, что я скоро усваивал. "Ну, понял наконец!" скажет он: "нужно только хорошенько вникнуть в урок, и тогда все поймешь".

Будучи бойким, резвым и разговорчивым с своими сверстниками, знакомыми ему, Николай Гаврилович отличался особенною застенчивостью в чужих домах, особенно мало ему знакомых. Когда Николай Гаврилович стал подрастать, то Евгения Егоровна и тетка его Александра Егоровна стали брать с собою в гости Николая Гавриловича, против его желания. Николай Гаврилович обыкновенно сидит в углу бирюком и не скажет ни одного слова, - его очень стесняло чужое для него общество.

- "Раз, рассказывала одна моя знакомая, - приехали к нам в гости Евгения Егоровна, Александра Егоровна и Николай Гавриловичу которому тогда было около 15 лет. Мать и тетка сошли с тарантаса, но Николай Гаврилович ни за что не хотел войти к нам в комнаты, как мы ни упрашивали его. Во все время визита он просидел в своем тарантасе, не слезая с него".

IV.

С домашней самостоятельной подготовкой Николай Гаврилович был принят в 1842 г. в саратовскую семинарию, которая была тогда переполнена учащимися, так что каждый из трех классов семинарии с двухгодичным курсом имел параллельные классы. Основные и параллельные классы назывались половинами. Первый класс семинарии назывался в официальных бумагах низшим отделением, или риторикою в разговорном языке; второй класс - средним отделением, или философиею, и третий класс - высшим отделением, или богословием. Николай Гаврилович был включен в низшее отделение, или риторику (во вторую половину).

Несмотря на то, что отец сам представил Николая Гавриловича инспектору саратовской семинарии архимандриту Тихону, который властвовал в семинарии, с просьбою обратить на сына его внимание, мать Николая Гавриловича тоже сделала визит с тою же целью честолюбивому Тихону, чем польстила его самолюбию, и изредка справлялась у него об успехах и поведении Николая Гавриловича. В этом отношении Тихон всегда ставил в пример другим отца и мать Николая Гавриловича.

- "Коля Чернышевский единственный сын у родителей и такой, можно сказать, светило, а и то отец и мать, почтенные и уважаемые люди, приходили ко мне и просили не оставить их сына без внимания", говорил Тихон неоднократно в гостях в пику родителям ленивых учеников, об успехах и поведении которых родители, живущие в Саратове, не считали нужным справляться у него.

В саратовской семинарии, в первое десятилетие ее существования, было заметно некоторое умственное оживление, толчок к которому был дан преосвященным Иаковом, правившим саратовской епархией с 19 марта 1832 по 15 января 1847 г., за что он должен занять видное и самое почетное место в истории просвещения Саратовского края, в то время очень обширного. Не говоря уже об устройстве во многих селах церквей, он проявил неутомимую деятельность и в научном отношении. Он заставлял работать духовенство, которое присылало ему заметки и статьи географического, статистического, этнографического и исторического содержания. Эти работы, по исправлении и дополнении, преосвященный отсылал или в ученые общества (в одесское общество истории и древностей, русское географическое общество), или передавал первому по времени местному историку Андрею Филипповичу Леопольдову, который, как видно из сохранившихся в семинарской библиотеке рукописей, много воспользовался ими, а некоторые статьи даже целиком напечатал, без означения их заимствования, в своих сочинениях: "Статистическое описание Саратовской губернии", две части, печатано по Высочайшему повелению, Спб. 1839 г., и "Исторический очерк Саратовского края", Москва 1848 г.

Особенно побуждал преосвященный Иаков к археологической деятельности преподавателя истории местной семинарии Гордея Семеновича Саблукова, известного ориенталиста, нумизмата и археолога. Уроженец г. Оренбурга, Саблуков, вращаясь среди татар, знал хорошо татарский язык. Когда же преосвященный Иаков ввел в саратовской семинарии преподавание татарскаго языка с целью обращения татар, живущих целыми селами в Саратовской губернии, в православие, то Саблуков, занявши должность преподавателя этого языка, стал изучать его, а равно и арабский язык, научно, при посредстве мулл и одного офицера-персиянина, сосланного за что-то с Кавказа в Саратов, и занимался нумизматикою, читая надписи на монетах, найденных на Увеке или в Сарае, столице Золотой орды. Побуждаемый преосвященным Иаковом, производил раскопки и расследования развалин Сарая, столицы Золотой орды, около г. Царева (Астраханской губернии, а тогда Саратовской), протоиерей г. Царева Шиловский. Во время летних каникул ездил в г. Царев и Саблуков, для совместной работы с Шиловским. Найденный при раскопках вещи Шиловский пересылал при донесении в Саратов архиерею, который или отсылал их в ученые общества, или оставлял у себя, или отдавал их для хранения в семинарскую библиотеку, где трудился над ними Саблуков.

В 1842 г., в "Ученых записках", издаваемых при императорском казанском университете (2-я книжка), напечатаны две статьи: "Состояние православной Российской церкви в царстве Кипчакской или Золотой орды" и "Исследование о месте Сарая, столицы Кипчакской орды", сообщенный, как сказано, преосвященным Иаковом, епископом саратовским и царицынским. Хотя они были и без подписи их автора и затем появились отдельными брошюрами за подписью Иакова, но, по рассказам саратовских старожилов, писал их Г.С. Саблуков, человек, тогда еще неизвестный в ученом мире. Нумизматические работы Г.С. Саблукова, относящиеся к Увеку и к Сараю, столице Золотой орды, кажется, не были напечатаны. Несколько лет тому назад у Саблукова видели много рукописей, которые занимали целый угол его кабинета. На вопрос одного знакомого: почему Г. С. не издает своих рукописей? Он ответил: "Я на своем веку много рылся и возился с монетами; пусть после меня хоть пороются в моих бумагах".

Еще в 1846 г. Г.С. Саблуков, как сообщает Петр Алексеевич Пономарев, член казанского археологического общества, в своей статье: "На развалинах Увека, близ Саратова" ("Древняя и Новая Россия", 1879 г.), "написал капитальную статью об Увеке", но она долго лежала у него в рукописи, и только по просьбе г. Пономарева, была отдана в 1878 г. Саблуковым ему для передачи казанскому археологическому обществу, которое напечатало ее в журнале: "Известия общества археологии, истории и этнографии при императорском казанском университете, 1879 г.".

По поручению преосвященного Иакова, Г. И. как очевидец и участник, составил "Историческое описание обращения Иргизского монастыря в единоверческий", а в 1856 г. написал "Церковно-историческое и статистическое описание саратовской епархии". Оба эти сочинения не были напечатаны.

Умственное движение, охватившее семинарию и духовенство, несомненно отразилось и на Н. Г.

Поступивши в семинарию, Николай Гавриловичу согласно уставу, по которому ученик обязательно должен изучить один какой-нибудь живой язык, изъявил желание изучать два языка: французский, изучение которого начал еще до поступления в семинарию, и татарский. Обыкновенно семинаристы брались за изучение татарского языка не с миссионерскою целью, а просто из угождения преподавателю, для которого важно было иметь больше учащихся, чтобы поддержать себя во мнении начальства; но, вероятно, Николай Гаврилович был увлечен археологическими и лингвистическими занятиями Саблукова[7], о которых он рассказывал, бывая, как гость, в семействе Чернышевских, и потому рьяно принялся за изучение татарского языка и усвоил его очень основательно в продолжении своего пребывания в семинарии, к великой досаде Евгении Егоровны, которая говорила, что Николаю Гавриловичу незачем учиться татарскому языку, так как на нем нет научных книг. В свидетельстве, выданном Николаю Гавриловичу из семинарского правления при выходе его из семинарии, в числе изучаемых им предметов значился и татарский язык. Гордей Семенович любил Николая Гавриловича за прилежание, и как только увидит кого-нибудь из родственников Николая Гавриловича, то просит передать ему какое-нибудь татарское слово; но кроме класса, Г. С. не занимался с Николаем Гавриловичем; впрочем, бывая в качестве знакомого у Чернышевских, Саблуков, сам увлеченный татарским языком, нередко вступал в разговор с Николаем Гавриловичем относительно этого языка и даже объяснял ему что-нибудь.

Н. Г. занимался и арабским языком; посещал также уроки еврейского языка, знание которого было необязательно для учеников семинарии.

В семинарии Николай Гаврилович был крайне застенчивый, тихий и смирный; он казался вялым и ни с кем не решая заговорить первым. Его товарищи называли его между собою дворянчиком, так как он и одет был лучше других, и был сын известного протоиерея, которого уважало не только семинарское начальство, но даже архиереи, к которым он имел более доступа, чем прочее духовенство, а учителя считали за честь бывать у него в доме; кроме того, Николай Гаврилович очень часто ездил в семинарию на лошади, что в то время в Саратове считалось аристократизмом; поэтому, чуть ли не целый год чуждались его и не решались вступать в разговор с ним. Из всей семинарии Николай Гаврилович был в хороших отношениях только с одним учеником, М. Левицким, который, как лучший ученик, сидел с ним рядом: Николай Гаврилович - первым на первой скамейке, а М. Левицкий - вторым. Он был талантливая личность. Его живая натура не могла помириться с теми схоластическими приемами, которые тогда царили в семинарии; поэтому, он редко был согласен во мнениях как с учениками, так и с учителями, и спорил с теми и другими. Алексей Тимофеевич Петровский, преподаватель закона Божия, которому Левицкий часто возражал, постоянно говорил ему: "Ты, Левицкий, настоящей лютеранин: твои возражения не в православном духе".

А то рассердится на него и скажет ему: "Ты, Левицкий; споришь не за тем, чтобы узнать истину, а за тем, чтобы выведать мои познания; своими возражениями хочешь показать мою несостоятельность, поймать меня на слове и сконфузить перед целым классом".

Этим Петровский и ограничивался. Такие ответы, очевидно, никого не удовлетворяли, оставляя в сомнении относительно некоторых истин православной веры. Имея хороший дар слова, Левицкий увлекал своих товарищей рассказами, особенно о раскольниках. Во время управления епархией преосвященного Иакова, раскольники подвергались преследованиям. Целыми толпами пригоняли их в Саратов для увещания, и здесь они подвергались разным мытарствам: по целым неделям они ходили в консисторию, чтобы там назначили увещателя, по назначении которого ходили к нему. Увещатели обращались с ними грубо, вместо увещания и бесед с ними, тоже держали у себя по целым неделям, иногда в самую страдную пору, желая этим вынудить их обращение в православие, а некоторые употребляли их для своих работ. Нередко препровождали их для увещания к кому-нибудь из учителей семинарии, которые все тогда жили в самом здании. Человек по тридцати сидели раскольники на дворе семинарии, дожидаясь увещателя. Когда учитель-увещатель выходил из своей квартиры, то раскольники подходили к нему, прося отпустить их домой и жалуясь на свое бедственное состояние. На вопрос увещателя: обратятся ли они в православие? раскольники обыкновенно отвечали: "В какой вере жили наши отцы и прадеды, в такой и мы будем жить. Пощади, кормилец!"

- "Ну, вас к черту"! говорил увещатель, и уходил.

Однажды, рассерженные долгим пребыванием в Саратове, раскольники, подошедшие к увещателю после других, устроили ему комическую сцену.

"Вы обратитесь?" адресовался к ним увещатель, не считая нужным прибавить слова: в православие.

- "Что не оборотиться, коли хошь, мы и оборотимся", грубо и дерзко ответили раскольники, отвернулись от него и ушли.

Семинаристы, а особенно Левицкий, во время гуляния по двору, от нечего делать, часто разговаривали с ними и выслушивали их жалобы на свою судьбу. Левицкий любил побеседовать с раскольниками, и увлекал их своими рассказами, так что раскольники говорили ему: "Ежели бы такие ласковые, да разговорчивые наши увещатели были, то мы, может, и обратились в православие".

Нравились Николаю Гавриловичу споры и рассказы Левицкого, и он тоже говорил и спорил с ним. Но знакомство Николая Гавриловича с М. Левицким ограничивалось только стенами семинарии, и как Николай Гаврилович ни просил его к себе в гости, Левицкий, бедный, неотесанный бурсак, не решился идти к нему, отговариваясь тем, что и одежда у него плохая, и он не умеет обращаться в обществе, в особенности в доме такого высокопоставленного лица, каким был Гавриил Иванович. Вообще посещение Н. Г. стесняло его товарищей, и если некоторые из них и решались, по его просьбе, зайти к нему то это случалось очень редко, и они долго у него не засиживались. Между тем, Н. Г. хотел сблизиться с лучшими учениками и быть с ними в дружественных отношениях. Жизнь семинаристов того времени была груба; но Н. Г. не обращал на это никакого внимания: для него дороги были беседы с умными товарищами. Желая докончить о чем-нибудь разговор, Н. Г. иногда заходил с товарищами: Левицким, Тихомировым, Волковским и Орловым, любившими выпить, даже в кабак, в котором, несмотря на непривычную для него обстановку, вел с ними дружественную беседу, отказываясь от водки, которою усердно угощали товарищи. Не найдя себе друга между семинаристами, Н. Г., по словам Н.Ф. Хованскаго, автора книги: "Очерки по истории г. Саратова", "будучи всего на 4 года старше А.Н. Пыпина, своего двоюродного брата, сделался его другом, руководителем и воспитателем. Он передавал своему другу все, что знал, а знал он не мало" (152 стр.).

Освоившись с семинариею, Николай Гаврилович стал посмелее. Учителя семинарии требовали, чтобы ученики подавали сочинения не более полулиста объемом. Исполняя приказание учителя, Николай Гаврилович писал на полулисте, но только убористо и мелко, так что его сочинение, или, как тогда называли, задачка, равнялось нескольким листам. Когда же один из учителей заявил ему на это свое неудовольствие, то он ответил: - "Я не могу иначе написать. Если для вас обременительно читать мою задачку, то прошу вас не читать".

А так как Николай Гаврилович был сын заслуженного протоиерея, то учитель, вероятно, не желал своим отказом в приеме сочинения Николая Гавриловича сделать неудовольствие его отцу, и принял от него сочинение.

Однажды, будучи в риторическом классе (низшем отделении), Николай Гаврилович удивил всю семинарию тем, что стал опровергать какую-то мысль, высказанную учеником, при преосвященном Иакове, приехавшем в семинарию. Смелость необычайная для того времени! Перед архиереем трепетали не только ученики, но даже учителя и семинарское начальство.

Николай Гаврилович три раза возражал при архиерее, который осаживал его. "Молчи, садись!" говорил преосвященный, но, наконец, осердился и сказал: "Садись! тебя не спрашивают".

Семинария не могла удовлетворить любознательности Николая Гавриловича: он знал больше, чем требовалось программой.

В риторике положено переводить Лактанция. Большинство учеников было с слабой подготовкой по латинскому языку, так что Лактанция с трудом переводили, и Воскресенский, преподаватель словесности и латинского языка (впоследствии председатель саратовской гражданской палаты), знаток своего дела, обладавший большими сведениями, принужден был заменить Лактанция латинскою хрестоматиею, которая была учебником в духовном училище и которая более доступна для понимания. Во время объяснения или перевода Лактанция многие ученики, которых в классе было до семидесяти, не слушали, что говорят, или неприлично держали себя. Большинство преподавателей с подобными учениками разделывались по-своему - били их.

Воскресенский, как вспыльчивый человек, проявлял на таких учениках свой гнев энергичнее и сильнее других: он бил учеников и книгами, и кулаками, трепал их за волосы и за уши; в порыве сильного гнева на одного ученика за какую-то очень грубую и дерзкую шалость, он даже столкнул его с лестницы, так что ученик получил сильные ушибы. Как преподаватель, он был лучший, и его до сих пор помнят с хорошей стороны; о его же кулачной расправе с учениками многие даже забыли: она тогда была в порядке вещей, обыкновенным явлением, так что тогда и не обижались на него, тем более, что побитых он призывал к себе и поил их чаем, чего для учеников считалось большою честью: кроме того, все знали его доброту: бедным ученикам он помогал и советами, и деньгами и, одеждою; наконец, он был незлобив и великодушен. Ученик Димитревский, рассердившись за что-то на Воскресенского, прозванного учениками зодкою[8], написал стихотворение, которое стало ходить по семинарии. Насколько помнят, оно было следующее:

Зод зодчайший,

Шельма величайший!

Волга матушка глубока.

От тебя вед не далеко:[9]

Нам небольшого стоит труда

Оттащить тебя туда.

Узнавши об авторе этого стихотворения, Воскресенский не только не наказал его, но даже похвалил, перевел в свою половину, взял под свое покровительство, как ученика, умеющего писать стихи, так что Димитревский шел у Воскресенского в числе первых.

Побуждаемые энергическими мерами, ученики поневоле брали книги в руки и обращались нередко к другим, лучшим ученикам, за советами, как переводить. С подобными просьбами они нередко адресовались и к Николаю Гавриловичу, который обыкновенно чем-нибудь занимался; даже во время перемен почти никогда не видели его, подобно другим ученикам, гуляющим по двору или по коридору.

Перед ним на столе лежало несколько тетрадок. Одни были записки преподавателей, заменяющая учебники, - печатных учебников тогда почти не было, и потому преподаватели давали каждый по своему предмету списывать свои записки, - в другие тетрадки Николай Гаврилович писал какие-нибудь заметки или делал выписки из книг. В семинарии он большей частью выписывал в тетрадки из лексикона Кронненберга целые фразы из Овидия и других писателей с трудно переводимыми фразами.

Когда же товарищи, бывало, обратятся к нему за разъяснением какой-нибудь фразы, или сам он услышит, что не так переводят, или делают неверный объяснения при переводе, то он бросал свои занятия и принимался переводить, объясняя перевод грамматическими правилами. Тогда он погружался весь в свои объяснения, и все его слушали. Владея огромною памятью, он иногда прочитывал целые главы Лактанция наизусть, для объяснения какого-нибудь места, или для того, чтобы сказать, что подобные обороты речи находятся и в других местах книги. "Вы говорите, что Лактанций труден идя перевода, возражал Николай Гаврилович ученикам, - что же вы скажете о Цицероне, когда будете его переводить? Он действительно труден", и Николай Гаврилович прочитывал наизусть целую страницу из Цицерона и после того переводил ее тоже наизусть, а потом объяснял, в чем состоит трудность перевода Цицерона. Приход учителя на урок прерывал объяснения.

В риторике и философии не было особых уроков по священному писанию, которое, впрочем, вскоре стало изучаться как самостоятельный предмет. На учителя словесности, Воскресенского, возлагалась обязанность прочесть какую-нибудь книгу из библии, или две книги; обыкновенно Воскресенский в первую половину учебного года читал книгу бытия без всяких объяснений, разве изредка объяснить что-нибудь. Николай Гаврилович, начитавшись книг духовного содержания и, вероятно, подготовившись дома, под руководством отца, умел объяснять многие места священной книги, чем и приводил в изумление учеников.

Но за то на уроках математики, предмета ничтожного, по мнению начальства и учеников, и потому презираемого всеми, шел невообразимый хаос, и тут уже ученики брали верх над учителем. Обе половины каждого класса соединялись вместе, так что на уроке математики было около 150 учеников - целая аудитория! Учитель математики М.И. Смирнов, воспитавший несколько поколений священников, был человек смирный, деликатный, добрый и незлобивый; к довершению его несчастия, он был близорукий. Пользуясь его добротою и снисходительностью, а главное, не уважая преподаваемые им предметы, большинство учеников и к нему относилось с неуважением: не слушало ни его объяснений, ни ответов других учеников; каждый делал, что хотел: кто читал, кто разговаривал, кто спал, кто дрался, а кто играл в карты. Бессердечные шалуны проделывали над ним какие-либо шуточки, иногда очень жестокие, М.И. Смирнов ограничивался тем, что говорил: "Тише!.. тише!.." Но его слова заглушались криком.

Только меньшинство занималось математикою, которую М. И. знал и преподавал хорошо. Николай Гаврилович, не стесняясь, невидимому, шумом, слушал со вниманием объяснения учителя; но шалуны иногда и его отвлекали от занятия. Тогда он, будучи всегда тихим и скромным, с сердцем останавливал их, выведенный из терпения их нахальством и наглостью.

Преподаватели семинарии обыкновенно читали по два и даже по три предмета; иногда они назначались на такие предметы, в которых имели самые ограниченные познания. Учитель Синайский был большим знатоком греческого языка, так что он даже составил греческие словари[10], которые и до сих пор имеют ценность; кроме семинарии, он, как прекрасный преподаватель греческого языка, был учителем в мужской гимназии, но должен был заниматься с учениками философией, которая нисколько не интересовала его и о которой он имел настолько слабые понятия, что Смирнов-Платонов, профессор казанской духовной академии, ревизовавший саратовскую семинарию, нашел его преподавание философии неудовлетворительным и просил преосвященного Иакова поручить философию учителю Павлу Никитичу Смирнову (впоследствии законоучитель мужской гимназии и затем института), а Синайскому - преподавание гражданской истории, которой он не знал. Его уроки истории шли вяло; сидеть в классе брала тоска. Но вот Синайский заставляет отвечать урок Николая Гавриловича, и класс изменяется совершенно: ученики оживляются, все рады послушать Николая Гавриловича, который рассказывает урок так хорошо и с такими подробностями, которых в учебнике не было.

Ученики удивлялись его начитанности; многим хотелось бы почитать то, что говорил Николай Гаврилович, но не знали, откуда он берет.

Учитель Синайский был вместе с тем и секретарем семинарского правления. Когда у него было много дела в правлении, то он или опаздывал по часу и более (урок продолжался 2 часа), а иногда вовсе не приходил, или же являлся к самому концу урока. Зная это, Николай Гаврилович уходил в первую половину низшего отделения, где читал историю преподаватель Г.С. Саблуков, который хотя не отличался красноречием и не обладал хорошим даром слова, но историю знал хорошо.

Вообще Николай Гаврилович резко выделялся из среды всех учеников и своими познаниями, и своим поведением. В 1843 г. он аттестован был так: "способностей отличных, прилежания ревностного, успехов отличных, поведения весьма скромного". Учителя были от него в восторге, особенно учитель словесности, который входил с рапортом в семинарское правление, донося ему о сочинениях Чернышевского, как о замечательных и образцовых. Семинарское правление, в лице своих членов, было недовольно тем, что приходилось доносить о сочинениях Николая Гавриловича архиерею, который велел все представленные ему сочинения, как выдающиеся, хранить в библиотеке семинарии. На все претензии членов правления, не желавших вести переписку, учитель словесности говорит многим: "Так развивать тему сочинений могут только профессора академии. Как же мне не доносить о них?"[11] М.И. Смирнов, библиотекарь саратовской семинарии, в продолжение многих лет часто жаловался: "Ученические сочинения Чернышевского только валяются в библиотеке без всякой надобности. Что делать с ними - сам не знаю. Зачем они тут?" Но он считал своим нравственным долгом хранить их, как и все, находящееся у него в библиотеке. В настоящее время сочинений Чернышевского нет в библиотеке семинарии и в ее архиве[12].

Николай Гаврилович мечтал из семинарии поехать в духовную академию и кончить там курс со степенью бакалавра, но по совету одного родственника решился поступить в университета. Прошения об исключении из семинарии можно было подавать только два раза в год: перед Рождеством и перед летними каникулами; во всякое же другое время года такие прошения не принимались. Николай Гаврилович подал прошение в ноябре месяце 1844 г., и в том же году был исключен. Таким образом, Николай Гаврилович пробыл в семинарии два с половиной года; в низшем отделении семинарии, или риторике (1-м классе), он был в 1842-1843 и 1843-44 учебных годах, и в среднем отделении, или философии (2-м классе)- с сентября по декабрь 1844 г.

Инспектор семинарии Тихон, встретивши Евгению Егоровну у кого-то в гостях, спросил ее: "Что вы вздумали взять вашего сына из семинарии? Разве вы не расположены к духовному званию?"

На это мать Николая Гавриловича ответила ему: - "Сами знаете, как унижено духовное звание: мы с мужем и порешили отдать его в университет".

"Напрасно вы лишаете духовенство такого светила", сказал ей инспектор.

Может быть, в числе причин, которые заставили Гавриила Ивановича перевести Николая Гавриловича в университет, было и следующее обстоятельство в жизни отца. 18 ноября 1843 г., Гавриил Иванович "был уволен от при-сутствования в саратовской духовной консистории за неправильную записку незаконнорожденного сына майора Протопопова, Якова", родившегося через месяц после брака; при сем увольнении, предоставлено ему от епархиального архиерея занимать при церковном богослужении то же место, какое он занимал будучи членом консистории[13].

Так сурово поступлено с ним, честнейшим человеком, неспособным на неблаговидные поступки, благодаря проискам одного саратовца, Рыжкина, который, подстрекаемый своими родственниками, повредил своим влиянием в святейшем синоде по делу Протопопова, в чем впоследствии сам признался и просил у Гавриила Ивановича прощения. Больно и тяжело было Г. И. переносить незаслуженное наказание[14].

По выходе из семинарии Николай Гаврилович стал готовиться к поступлению в университет, тогда же он изучил немецкий язык. Во многих аристократических домах давал уроки на фортепиано колонист Богдан Христианович Греф, который готовился к поступлению в университет. Уроки русского языка он брал у учителя М.И. Смирнова, а латинского языка - у Николая Гавриловича, за что обоим помогал изучать немецкий язык. Вообще Николай Гаврилович много помог Грефу, плохо знавшему русский язык, приготовиться в университет, по окончании курса в котором он служил контролером в саратовской конторе иностранных поселенцев.

Евгения Егоровна, любившая своего сына, сама отвезла его в 1846 г. в Спб., чтобы включить его в университет, и устроила его на квартире, чему Николай Гаврилович был очень рад и за что благодарил мать. Вступительный экзамен в университете сошел хорошо: по всем предметам Николай Гаврилович получил 5, только из географии-3. "И ведь географические карты висели у меня на стене, а на некоторые вопросы из географии не мог ответить”, - говорил он своим знакомым.

В письмах из университета Николай Гаврилович очень часто благодарил отца и мать за то, что они дали ему возможность учиться в университете. Преосвященный Иаков, покровитель всех лучших учеников, при свидании с Гавриилом Ивановичем постоянно осведомлялся о том, что пишет ему Николай Гаврилович и как идут его занятия.

Тяжело было Гавриилу Ивановичу содержать сына в университете. Новый собор, построенный в память избавления России от нашествия галлов, привлек к себе многих прихожан Сергиевской церкви своим простором, а с 1828 г., когда в Саратове была открыта епископская кафедра, и архиерейским богослужением; кроме того, в Сергиевской церкви перестал петь хор певчих помещика Угрюмова, и таким образом доходы Гавриила Ивановича уменьшились, а расходы увеличились, - нужно содержать в Спб. сына; между тем, Гавриил Иванович привык жить с некоторым комфортом и помогал своим родственникам. Это-то и заставило Николая Гавриловича, по совету с отцом, просить университетское начальство о стипендии. Университетское начальство потребовало от саратовской консистории удостоверение, что Гавриил Иванович не имеет настолько средств, чтобы содержать сына в университете. Преосвященный Иаков, не спросивши Гавриила Ивановича об его материальных средствах и зная, что он и благочинный, и приходский священник, написал ответ в неблагоприятном смысле, о чем сказал Гавриилу Ивановичу только тогда, когда ответ уже был послан. Услыхавши об этом, Гавриил Иванович, считавший стипендию большим подспорьем для себя в содержании сына, невольно прослезился, а преосвященный Иаков из расспросов убедился, как были незначительны церковные доходы Гавриила Ивановича, составлявшие единственный источник его содержания.

Не зная о студенческой жизни Николая Гавриловича в Петербурге, мы пропускаем несколько лет; товарищи его по университету, быть может, пополнят этот пробел.

Ф. Д.

Саратов. 10 марта 1890 г.