Чернышевский Н.Г. По поводу «Автобиографии» Н.И. Костомарова // Чернышевский Н.Г. Из автобиографии: [Сб.] / Ред. и коммент. В.А. Сушицкого. Саратов, 1937. С. 230-231.

 

<…>

Я познакомился с Костомаровым вскоре после моего приезда в Саратов, как я уже говорил, — вероятно, в апреле (или быть может, в мае) 1851 года.[1] Знакомство началось, действительно, тем, что я приехал к нему, как он упоминает в «Автобиографии»; и действительно, мы виделись очень часто. Действительно, играли в шахматы (только напрасно он думает, что я «играл мастерски»; я играл, как тогда, так и после, до такой степени плохо, что хорошие игроки, попробовав сыграть со мною одну партию, не хотели играть больше: моя игра была так слаба, что не представляла занимательности для них. Костомаров тоже играл плохо; потому и мог находить, что я умею играть). Но «читали вместе» мы с ним разве лишь как-нибудь Случайно какую-нибудь страницу, для подтверждения или опровержения какой-нибудь ссылки на какой-нибудь факт, сделанной кем-нибудь из нас в разговоре. Вероятно, бывали такие случаи; но если и бывали, то очень редко. А того, что в собственном смысле слова называется «читать вместе», — никогда не было. Мы «толковали», как выражается он; — вот это, действительно так, собственно в этом и состоял главный элемент наших отношений с ним: «мы толковали». Он говорит, что меня тогда «занимало славянство»; оно занимало его; меня не занимало; но он говорил о нем много и горячо; его идеал — федерация всех славянских племен, — казался мне идеалом ошибочным, влечение к которому дает результаты, вредные для русских, вредные и для других славян. Потому я спорил против мысли о славянской федерации в той форме, в какой желал этой федерации Костомаров.[2] —Дальше, он говорит, что я «изучал» тогда сербские песни. У меня был Вук Караджич,[3] это правда; но едва ли я прочел хоть половину его. Я так мало читал его, что никогда не знал по-сербски сколько-нибудь порядочно. «Мелантович, человек поэтический и увлекающийся, не долюбливал» меня, по словам Костомарова. Я так мало видел Мелантовича, что не замечал, хорошего ли мнения обо мне он или дурного. Но прочитав эти слова в «Автобиографии», я увидел, что в самом деле он «не долюбливал» меня. Иначе, он поддержал бы знакомство со мною; он был человек светский, он умел бы поддержать знакомство, если бы хотел; а оно расклеилось как-то; как именно, я и не замечал, по своему незнанию привычек Мелантовйча; я полагал, что нам с ним не случается видеться, только и всего. Я с своей стороны был вовсе не прочь поддержать знакомство с ним; но — он был человек богатого светского общества (мне казалось, что в Саратове он живет — для одинокого, молодого человека скромных нравов, таким был, мне казалось, он — на широкую ногу. И я стеснялся навязываться на сближение с ним. А само собою, сближение не устраивалось; только, казалось мне. Теперь вижу: не то, что сближение не устраивалось само собою, нет; он преднамеренно устранялся от продолже­ния едва начавшегося знакомства со мною. Но, человек светский, сумел отстраниться деликатно. — Итак, я очень мало знал его. Но сколько я знал его, он казался мне очень хорошим человеком. И я навсегда сохранил расположение думать о нем с симпатиею. — Костомаров продолжает: Мелантович называл (меня) сухим, самолюбивым (человеком); и «не мог простить отсутствие поэзии» во мне. Жаль, что Мелантович думал обо мне так; но это все равно: он для меня остался навсегда симпатичным человеком. — Мелантович, по мнению Костомарова, едва ли ошибался в том, что у меня нет любви к поэзии, или уменья понимать ее, и рассказывает маленький анекдот: сидели мы с ним у окна, в мае; вид был прекрасный: Волга в разливе, горы, сады, зелень; — «я совершенно увлекся» (продолжает он). — И он стал хвалить вид и сказал: «Если освобожусь когда-нибудь, то пожалею это место». — А я на это отвечал: «Я не способен наслаждаться красотами природы». Я помню этот случай, и Костомаров пересказывает его совершенно верно. Дело только в том, что он хвалил «красоты природы» слишком долго, так что стало скучно слушать, и если бы не прекратить этих похвал, то он продолжал бы твердить их до глубокой ночи. Я отвечал шуткою, чтобы отвязаться от слушания бесконечных повторений одного и того же. Но красоты природы были еще очень сносны, сравнительно с звездами. О звездах он чуть ли не целый год начинал говорить каждый раз, как виделся со мною, и каждый раз толковал без конца, — то есть, до конца преждевременного, производимого какою-нибудь моею шуткою вроде приводимого им ответа моего на похвалы красотам природы. Это была скука, которая была бы невыносима ни для какой из старинных девиц, охотниц смотреть на луну.

 


[1] Н. И. Костомаров несомненно принадлежал к числу наиболее близких лиц к Николаю Гавриловичу в саратовский период его жизни. Лучшее свидетельство тому «Дневник» Чернышевского. Это была дружба, взаимное тяготение друг к другу двух самых образованных людей тогдашнего Саратова. Идеологические расхождения, обнаружившиеся ярко уже в те годы, еще только выражались в страстных спорах, но не вели к конфликтам или разрыву отношений, как это случилось в Петербурге, когда оба они приняли живое участие в тогдашней политической борьбе, в дни студенческих волнений. Костомаров, с годами все более и более правевший, во второй редакции своих воспоминаний дошел до того, что солидаризировался с архиепископом Никанором, повторяя вслед за ним, что Чернышевский принадлежит к числу тех наиболее опасных бесов, которые принимают на себя «светлый образ ангелов» (стр. 332).

Резко отрицательное отношение Николая Гавриловича к политической деятельности Костомарова не мешало ему неоднократно очень высоко оценивать его исследовательскую работу. Так, в 1857 г. он писал: у нас «мало людей, которые по всей справедливости заслуживали бы имя замечательных ученых, потому что для этого мало трудолюбия и учености, — нужна, кроме того, особенная сила ума, нужна широта и проницательность взгляда, нужно соединение слишком многих и слишком редких качеств. Своим Богданом Хмельницким г. Костомаров доказал, что принадлежит к подобным людям» (Полн. собр. соч. 1906. Т. 3. С. 68).

Этого взгляда Чернышевский не изменил и в конце своей жизни. Переводя «Всеобщую историю» Г. Вебера, он прилагает к XI тому отрывок из «Истории России в жизнеописаниях главнейших ее деятелей» Н. Костомарова. В обоснование своего решения Николай Гаврилович говорит: «Немецкие ученые считают Костомарова замечательнейшим из современных русских историков; их мнение справедливо... Труды его имеют очень высокое научное достоинство... Должно желать, чтобы молодые люди, готовящиеся разрабатывать русскую историю, внимательно изучали мнения Костомарова» (ПСС. Т. 10, ч. 2. С. 187).

[2] Ср. воспоминания Е.А. Белова о Чернышевском // Известия Нижневолжского института краеведения. Т. 4. С. 143-144.

[3] Караджич (Вук или Волк Стефанович) 1787 — 1864, преобразователь сербского литературного языка и правописания, собиратель и составитель сборников сербских песен.