«ПОВЕСТИ В
ПОВЕСТИ»
Я
родился в Саратове, губернском городе на Волге, 12 июля 1828 года. Поэтому мне
теперь (в 1863 г., осень) 35 лет. Рост мой — 2 аршина 7 или 71/2
вершков. Цвет волос — теперь русый; в детстве, как у многих поволжан, был
рыжий. Глаза у меня серые.
До
14 лет я учился в отцовском доме. В 1842 году поступил в 5-й (риторический)
класс саратовской духовной семинарии, и учился в ней прилежно. В 1846 году
поступил в императорский с.-петербургский университет, на филологический
факультет. Был прилежным и смирным студентом, потому в 1850 году получил
степень кандидата. По окончании курса поступил преподавателем русского языка
в...
Кажется,
впрочем, что это несколько сухо; не надобно ли мне изобразить себя с более
интимной стороны? — Можно.
С
детства я очень любил играть «в козны» — так упас в Саратове называют игру в
бабки. Тогда играли в Саратове двумя способами: в плиты и в «панки», налитки,
чугунки. Плиты — это железные дощечки, величиною с. детскую ладонь, снизу
гладкие, как утюг, довольно тяжелые. Плита берется так, что лежит на пальцах,
придерживается мякотью ладони, пускается в «кон» вскользь по земле. Надобно
заметить, что кон (ряд бабок) у нас в Саратове составляет не развернутый фронт,
как я вижу у детей в Петербурге, а колонку, обращенную своею головою к бьющему.
«Козны» стоят в колонне «парами», довольно далеко одна пара от другой. — В
плиты я не мог играть, потому что с той норы, как себя помню, был очень близорук:
до того времени, как я начал носить очки (на 20 году), я видел только четыре из
семи главных звезд Большой Медведицы. Близорукость очень большая. Поэтому я мог
играть только в налитки и чугунки, — и играл очень хорошо, потому что очень
мало было товарищей, которые с таким пристрастием упражнялись в этой игре, как
я. Я часто играл часов по пяти сряду и утром и вечером каждый день.
«Панок»
— это «козон» (бабка), которым бьют в «кон». Но простыми «панками» играли тогда
лишь профаны. Специалисты в первое время моего детства имели «налитки» — панки,
налитые свинцом. Когда мне было лет 9, 10, явились у нас в Саратове «чугунки» —
панки, литые из чугуна. Мы все бросили налитки и обзавелись чугунками, которые,
действительно, гораздо лучше налитков. Панок, налиток или чугунка берется в
руки так, что держится вертикально (указательный палец лежит на головке,
большой и средний пальцы охватывают ножки с боков), — бросается в прицел,— для
прицела рука обыкновенно поднимается к глазу. Этою игрою я занимался очень
усердно; и часто, по нескольку недель сряду, игрывал по 5, по 6 часов утром и
столько же вечером, каждый день. Мало было таких неутомимых, как я, в любви к
этому занятию: большинство изменяло «кознам» для пускания змеев, для игры в
лапту, — а я все играл в козны, иной раз с тремя, четырьмя сменами партнеров.
По
зимам я с таким же усердием занимался катаньем на салазках. Обыкновенно дети в
мое время бросали эту забаву, когда доростали до 11, 12 лет. Я катался лет до
14. Потом принужден был покинуть салазки по двум обстоятельствам. Кататься
весело по нескольку человек на одном таком экипаже, с криком «мала куча, мала
куча» — ирония кричащих над самими собою, потому что куча их на одних салазках
велика: сидят чуть не па плечах друг у друга, в том и интерес, чтобы не
свалиться при такой нагроможденности. Для устроения подобного сидения «малой
кучей» в 14 лет салазки уже тесны. Второе обстоятельство: играть весело со
сверстниками. В 14 лет я уже не находил компаньонов-сверстников. Но когда я был
в философском (6-м) классе второй год (в каждом классе семинарии курс
продолжается два года), люди, проникнутые наклонностью к салазкам, «поняли друг
друга» в «толпе» товарищей, «холодной» к этому занятию. Образовалось между
нами, философами, зерно союза для катанья; к нам присоединились некоторые
«богословы», несколько человек из взрослых гимназистов, из молодых чиновников.
Это было зимою 1845—1846 года; большей части из нас было по 17, 18 лет,
некоторым по 20. Поэтому мы без труда снимали (даже и полную воды) бочку с водовозных
дровней, а еще меньше обременялись взвозить дровни на гору. Мы катались каждый
вечер, несколько месяцев, — иногда человек до 15, — и все на одних дровнях.
«Мала куча» мы не кричали, по неприличию такого возгласа для нашего возраста
(от 2 арш. 6 1/2 вершков до 2 арш. 101/2
верш.) и ограничивались хохотом, с латинскими разговорами, пением
лермонтовских, кольцовских и простонародных песен, декламированном отрывков из
трагедии. Точно так же мы не садились в два яруса, а когда бывало нас больше 10
человек, то клали поперек дровней доску или, что паи более правилось, лестницу
длиною аршина в четыре. Такому солидному экипажу была нужна большая карьера; мы
катались от гимназии, и если удавалось перенестись не опрокинувшись через косые
огромные ухабы берега Волги и не завязнуть в огромных кучах рыхлого снега на
этом берегу, то катились довольно далеко на Волгу, через проруби, которые не
представляли, опасностей нашему экипажу. Длина поездки была обыкновенно с
полверсты. Катанье было поздним, по-саратовски, вечером, — с 7, с 8 часов; в
это время улица от гимназии к Волге пуста. Наш хохот предупреждал и те немногие
сани, которые ехали по Сергиевской улице, поперек нашего пути, — кучера я седоки
имели добродушие или погнать лошадь или поудержать, так что я не помню пи одной
досадной встречи: все хохотали с нами над нами. Ни одной рюмки не только водки,
но даже хереса не было выпито никем из нас в эти вечера. Мы хотели быть, и
были, детьми. Тогдашний полицеймейстер (Василий Никитич Попов, спаситель
Саратова от грабежей, очень было усилившихся в городе перед его
полицеймейстерством) недаром сочувствовал нашему занятию: наша компания со своим
шумом и гамом отпугивала мошенников па несколько улиц. Несколько раз оп в своих
ночных объездах по городу приостанавливался полюбоваться, как мы несемся на своих
громадных дровнях.
С
детства я очень любил варенье, особенно вишневое; еще больше любил арбузы,
которые в Саратове хороши и тогда были очень дешевы. Они поедались саратовцами
в огромном количестве: весь берег Волги в арбузную пору был завален горами
арбузов. — Я очень любил также воблу, — дешевая вяленая рыба, которая, когда
хорошо завялена и сохранена, то едва ли хуже шемаи. Очень любил и шемаю, и
балык, и икру. К вину не имел влечения никогда, хотя изредка пил, в очень
умеренном количестве, разные вина, как-то: херес, мадеру и проч. Впрочем знаю
вкус в водке; лучше других, на мой вкус, померанцевая. Однако же могу пить
всякую. Но я люблю не вино, — люблю табак. Я начал курить с 18 лет и приобрел
сильную страсть к этому; курю очень много, так что в бодрствующем состоянии
редко провожу более десяти минут сряду без папиросы или сигары. Папиросы, когда
я один, я курю исключительно крепчавшего и самого лучшего турецкого табаку;
сигары курю тоже крепкие гаванские, но не из дорогих — обыкновенно в 8 руб.
сотня. Более дорогих не покупаю не по недостатку денег, а потому, что скуповат.
Очень хороших друзей угощаю иногда более высокими сортами, как-то Carvajal и др., которые иногда курю и один. Но
сильнее всех этих пристрастий к салазкам и варенью, вобле (рыбе) и куренью была
во мне с детства страсть в чтению Когда же достиг юношеских лет, то стал очень
много и писать.