Марков В. Василий Алексеевич Слепцов: (Посвящается памяти Ник. Вас. Слепцова) // Исторический вестник. СПб., 1903. Т. 91, кн. 3. С. 964-976.

 

<…>

Василий Алексеевич Слепцов родился 17 июля 1836 г. от брака Алексея Васильевича Слепцова, тамбовскаго помещика, с девицей Жозефиной Адамовной Вольбутович-Пойлонской, в г. Воронеже, где отец в то время служил в Новороссийском драгунском полку; год спустя, Слепцов-отец вышел в отставку и переехал с семьей на постоянное жительство в г. Москву. По свидетельству его матери, Василий Алексеевич с детства обнаружил недюжинные способности: 5-ти лет от роду самостоятельно выучился читать, и чтение сделалось его любимым за-нятием, впрочем не одно чтение занимало ребенка Слепцова, и пытливость ума его выражалась также постоянным стремлением к разбору и сборам всякого рода механизмов, таковая страсть сохранилась в нем и в зрелом возрасте, когда он усердно изучал столярное и слесарное ремесла.

С 8-ми лет началось его систематическое образование; нанят был для занятий сперва гимназист, а затем студент московского университета, который в два года так хорошо подготовил своего ученика, что Слепцов мог поступить прямо во 2-й класс 1-ой московской гимназии, на 11-м году жизни (1847 г.), что указывает несомненно на его недюжинные умственные способности; одновременно с этим шли его занятия языками французским и немецким, первый из них преподавала ему его мать, а второй — бабка его по матери, баронесса Игельстром.

Пребывание его в московской гимназии было непродолжительно и не ознаменовалось ничем особенным, могущим характеризовать будущую личность писателя. О том, как он учился, также не сохранилось сведений. Известно только, что через полтора года, в 1849г., отец его, получив в наследство имение в Саратовской губернии, переехал туда с семьей, взяв из московской гимназии своих детей, в том числе и Василия Алексеевича, который и поступил для продолжения образования в 1850 г. в 3-й класс Пензенского дворянского института, ближайшего учебного заведения от имения Слепцовых, села Александровки, Сердобского уезда, Саратовской губернии. И здесь в Пензе, как и ранее в Москве, Василий Алексеевич с жадностью занимался чтением и сам пробовал творить, но творчество его выражалось не прозой, а стихами, которые он стал писать в то время подобно большинству юношей его возраста. Насколько хороши были его стихи, — судить трудно, так как ни одно из них не сохранилось, кроме приведенного мной в І-й главе отрывка, но, должно быть, стихотворство не было его настоящим призванием, так как он вскоре его бросил и впоследствии даже не любил вспоминать о своих юношеских шалостях пера. Ни чтение, ни писание стихов не мешали его учебным занятиям, так как он продолжал учиться хорошо и переходилъ из класса в класс одним из нервых, дойдя таким образом до 6-го класса. В Пензенском дворянском институте было в то время 7 классов, при чем последний класс был посвящен исключительно повто рению всего пройденного за 6 леть. Полагаясь на свои способности и не желая понапрасну тратить лишний год, молодой Слепцов объявил своим родителям, что не желает долее продолжать учение в институте, а хочетъ прямо держать вступительный экзамен в университет. Не понадеялись ли родители на возможность этого, или не желали отпускать своего сына одного в Москву в столь молодых годах (ему шел всего 17-й год), — нам неизвестно; факт тот, что на его предложение последовалъ решительный отказ. Но это не смутило Василия Алексеевича; видя, что прямым путем он не достигнет цели, он пустился на хитрость и добился-таки в конце концов своего. Для этого он прикинулся сумасшедшим; принадлежа к числу воспитанников, которые во время богослужения прислуживали в алтаре, Слепцов в первую же всенощную при облачении священника подал и надел на него диаконский стихарь; священник сделал ему выговор, но на следующий день перед обедней он сделал то же, на полученное замечание глупо улыбался и затем целый рядом поступков добился того, что его отвели в лазарет; но и здесь, в лазарете, он имел терпение продолжать разыгрывать роль тихого номешательства и при том настолько успешно, что даже брат его, Николай, учившийся и живший вместе с ним в том же институте, тоже чуть было не поддался обману, плакал, и лишь открытие секрета успокоило его. В этом разыгрывании роли сумасшедшего сказался будущий сценический талант, Слепцова, и роль эта была проведена им так искусно, что все поддались на эту удочку: институтский доктор, а за ним и все начальство с печальными лицами и соболезнованиями заявили об этом его родителям, и последние, разумеется, поспешили взять его из института. Цель Слепцова таким образом была достигнута, и он, «проболев» еще немного для проформы, «выздоровел» и объявил родителям; что ему теперь не остается иного выхода, как держать экзамен в университет; родителям пришлось согласиться, и Слепцов, выйдя из института в январе 1853 года, благодаря своим способностям, уже в августе того же года блистательно выдерживает вступательный экзамен при Московском университете и поступает на 1-й курс медицин-ского факультета.

Что именно заставило его избрать этот факультет, — трудно сказать с уверенностью; одно несомненно, что Слепцов при всех своих способностях был чрезвычайно непостоянен в своих увлечениях и постоянно менял свои занятия и свой образ жизни. Я думаю, не будет особенной натяжкой утверждать, основываясь на различных фактах его жизни, что он вплоть до самой смерти продолжал оставаться не вполне установившимся человеком, и даже занятие литературой не всецело поглощало его, не служа для него если не единственным, но даже и главным стимулом или целью жизни. Эта неустойчивость и постоянное искание чего-нибудь нового рельефно выразились в его вечных скитании с одного места на другое, от одного занятия к другому, что родители его старались объяснить особенной выработкой его характера, стремлением себя во всем сдерживать и отрывать от всякой зарождающейся привычки; но это, мне кажется, далеко не так и объясняется скорее не силою характера, а отсутствием последнего, т.е. чисто славянскою распущенностью, бросающею у нас зачастую людей талантливых по разным берегам житейского моря, пока они не обретут наконец надлежащей и свойственной их таланту пристани. Вся жизнь Слепцова, как мы увидим ниже, сплошь состояла из такого шатанья умственнаго и физическаго.

Увлеченный под влиянием какого либо случайного факта ме-дициной и поступив на медицинский факультет, Слепцов не долго увлекается ею, скоро охладевает и привязывается к театру, который в то время был обставлен в Москве большими артистическими силами. Примкнув к кружку товарищей-студентов, носившему кличку «театралов», он забрасывает лекции, усиленно посещает Малый театр, без устали рукоплещет своему любимцу Щепкину и, возвратившись домой, бредит монологами и говорит не иначе, как театральными отрывками и фразами из тогдашнего репертуара. Все эти монологи и отрывки пьес выходили у него, благодаря талантливости и развитому чувству подражательности, увлекательными и юношески горячими, так что товарищи аплодировали и с жаром твердили ему о его артистическом таланте. Дальнейшее личное знакомство со Щепкиным и его одобрительный отзыв окончательно вскружил молодую, легко увлекающуюся голову Слепцова, и он не задумываясь бросает университет и делается заправским актером.

Первым дебютом его служит Хлестаков в «Ревизоре», по-ставленном в Ярославле, куда Слепцов был ангажирован, как видно, сразу на первые роли, где он играл под фамилией Лунина зимний сезон 1854 — 1855 г.г. Каким успехом он поль-зовался у ярославской публики, — сведений не имеется; вероятно, успех был, так как он играл там целый сезон, но успех не такого рода, чтобы он мог опьянить его или установить, окончательно его дальнейшую карьеру; быть может, тут сказалась и основная черта характера Слепцова — вечное блуждание, — не знаю, но известно только одно, что после этого Слепцов оборвал со сценой и вернулся в Москву. Брат его, Николай Алексеевич, в беседе со мной объяснял это отчасти слабостью груди брата, болезнью при которой, разумеется, нельзя было избирать сцену, как специалность. Однако любовь к сцене не вполне покинула Слепцова, и он впоследствии не раз возился с театром. В бытность свою в Тифлисе в 1873 году он играл там и даже написал для сцены водевиль «У мирового», о котором я упоминал выше, в I-ой глане. В Петербурге он также не оставлял вполне сцены и, по свидетсльству его матери, две зимы подряд заведывал устройством любительских спектаклей в художественном клубе. Как бы то ни было, но после ярославского сезона Слепцов перестал смотреть на сцену, как на единственное и главное призвание, и вернулся в Москву, ища бессознательно, вероятно, тот путь, который должен был его вывести на широкую дорогу.

Вот тут-то впервые и начались его писательские опыты, и к этому привело его следующее случайное обстоятельство. По словам брата его, Николая, товарищем Василия Слепцова по университету, но только по другому факультету, был известный наш писатель, граф Салиас, мать которого, также известная писательница, Евгения Тур, издавала в то время в Москве журнал «Русская Речь». Талантливая писательница заметила способного юношу и натолкнула его на литературу, приютив молодого Слепцова в своем журнале. Затем он стал писать и в других, московских изданиях. Каким произведением дебютировал он в литературе, мне не удалось установить; был ли это один из рассказов, вошедших впоследствии в собрание сочинений, изданных самим Слепцовым; или это было юношеское произведение, не подписанное автором и не попавшее в издание по его скромности, — не знаю... Занятие литературой не отвлекло Слепцова окончательно от театра; он продолжал вращаться в артистическом мире и в 1856-м году, встретясь с кордебалетной танцовщицей московского театра, Екатериной Александровной Цукановой, увлекся ею и женился. Но счастье их было непродолжительно; через год его жена умерла, не оставив ему детей. Горе его, по-видимому, было не особенно сильно; к тому же натура Слепцова была увлекающаяся и непостоянная. Не прошло и года, как он увлекся дочерью одного тверского помещика, девицей Языковой, и вступил с нею в брак, от которого у них было двое детей: сын, вскоре умерший, и дочь Валентина Васильевна (о которой я уже говорил в I-ой главе), вышедшая замуж после смерти Слепцова за И.А. Гурко. Но непостоянство натуры Слепцова сказалось вскоре и тутъ; не помогли и дети, не привязав его сильнее к семье. Будучи очень красив собою, он пользовался большим успехом у женщин и подавал немало поводов к ревности своей жене, которая была к тому же старше его летами. Сцены ревности возникли вскоре же после свадьбы и продолжались без перерыва все время их краткого совместного сожительства. Разъехались они в 1850 году после двухлетней далеко не безмятежной жизни. Получив в это время наследство после отца, Слепцов отвез свою жену в саратовское имение, унаследованное вместе с братом, которому и продал вскоре свою часть земли, а сам отправился путешествовать пешком по России, что было вызвано всеобщим тогда увлечением, толчек которому был дан известным Н.И. Якушкиным. Впечатление своего путешествия Слепцов тщательно заносил в записную книжку, и им был собран, по свидетельству его брата, весьма обширный и интересный материал; к несчастью, из этого материала далеко не все попало в нечать: по небрежности ли Слепцова, часто затеривавшего свои рукописи, или по тогдашним суровым цензурным условиям. Быть может, эти отрывки в числе прочих его рукописей также сохранились у кого либо из мно-гочисленных знакомых покойного писателя, и есть надежда на их появление в свет? Напечатаны же были им из числа этих материалов «Заметки пешехода» и «Письма из Осташкова», которые печатались сперва в «Современнике», а потом вышли отдельным выпуском. По возвращении из своего «хождения по святой Руси», Слепцов окончательно разошелся с женой, которая переехала, по продаже именья, в Москву, а Слепцов, чтобы не жить с ней в одном городе, переехал впервые в Петербург, где и примкнул окончательно к литературному кружку; в 1865 году жена его делала попытку вдовь сойтись, с ним, но попытка эта была неудачной, и они уже окончательно разошлись, чтобы никогда более не встречаться.

Период петербургской жизни был чрезвычайно кипуч для Слепцова. Примкнув к кружку Н.Г. Чернышевского, Василий Алексеевич всецело был охвачен господствующими тогда среди молодежи идеями коммунизма и эмансипации женщин. По словам его матери, его постоянно посещали «небогатые женщины в черных бурнусах и черных башлыках, прося совета, как устроить мастерския и женския переплетные, являлись студенты и заведующие безплатными школами, прося устроить литературные вечера с его участием... Затеял он было коммуну в Петербурге по Знаменской улице, думая удешевить жизнь многих при общей квартире и общем труде; устраивал в коммуне литературные вечера и беседы, но общий труд не привился, он был еще не современен, да и полиция небывалую диковинку стала преследовать, так дело тем и кончилось» 1.

В 1865 г. во время каракозовской истории Слепцов был по подозрению арестован и посажен под арест, где и просидел 7 недель. Этот эпизод из жизни Слепцова подробно описан его матерью, Жозефиной Адамовной, и я привожу целиком эту место из ее очерка... «Ужасный период его жизни — это событие 1806 г.; время Муравьевских действій (апрель — май 1866 г.), когда начались сильные аресты; почти весь «Современник» был арестован. Я в это время была в Петербурге и страшно боялась за моего сына. Прихожу однажды к нему: он — не один. Я раскрыла его альбом и стала вынимать карточки уже арестованных; Василий Алексеевич, заметив, подошел и сказал:

«— Нетъ, мамаша, не надо вьшимать; я литератор и мало ли кого из них знаю!

«Я его спросила:

«— А если тебя арестуют, то как мне поступить?

«Он, чтобы меня успокоить, с милой улыбкой ответил:

«— Да за что? Ну, а если арестуют, то дня через два выпустят, и я вам пришлю ключи черезъ студента Ш., который живет против моего номера.

«Вася квартировал на углу Невскаго нроспекта и Владимирской, в доме Лихачева. Я ушла.

«На другой день в 8 ч. утра позвонил в мою квартиру студент Ш. и сказал:

«— Ключи я вам принес, Василия Алексеевича в 3 ч. ночи арестовали и отвезли в Александроневскую часть.

«Я чуть не упала... да я и не знала никакой вины за моим сыном. Тут же отправилась в Александроневскую часть, думая что либо узнать, да и передать ему что либо питательное, зная его плохое здоровье. Квартальный и частный приняли меня ужасно неприветливо и ответили, что сюда никого не привозили, хотя я в окошко видела вещи моего Васи с № и его фамилией. Отправили меня в Третье Отделение, где прекрасный майор Бабушкин по книге отыскал фамилию сына и сказал, что он в Александроневской части, и мне нужно, чтобы я опять явилась и просила генерала Мезенцева. И вот я всякий день два раза ходила в Третье Отделение; письма я получала, но свидание не было позволено. Я всякий день проходила через частный (т.е. полицейской части) двор и смотрела в окно с решетками и раз увидела в форточку Василия Алексеевича, — и он и я, как мы обрадовались! но одна минута, и частный велел удалиться... Я поехала к дяде Бутурлину, который был хорошо знаком с Муравьевым. Дядя, хотя больной, но поехал к Муравьеву, который его успокоил, сказав, что его внук в дурных делах не замешан, но все-таки Васю он продержал семь недель и отдал мне его на поруки»...

Этот «петербургский» период жизни Слепцова с 1865 до 1874 года был чрезвычайно кипуч для него, как я говорил выше. Он много писал, сперва в «Современвике», а после закрытия последнего перешел в «Отечественные Записки», когда они были арендованы Некрасовым в 1866 году; им были написаны: «Трудное время», «Метафизик», «О насущном хлебе», «Кто ви-новат», «Опыты судебной защиты», глава из романа «Хороший человек». Помимо литературных занятий, Слепцов не бросал и театра, приняв на себя заведывание любительскими спектаклями в художественном клубе втечение двух зим подряд. У него появилась масса знакомых, и деятельность его была настолько лихорадочна, что он стал даже редко писать своей матери, которую очень любил, и жившей в то время в Саратовском имении. Вот что писал он ей, между прочим, в ответ на ее сетования по этому поводу:.. «я так занят, что некогда ни есть, ни пить, ни спать; хотя я утомлен, но все же это своего рода жизнь!».

Впрочем, весь этот 9-ти-летний период (1865 - 1874 г.) Слепцов не постоянно жил в ІІетербурге, уезжая летом или на дачу, или в саратовокое имение брата. В 1873-м году у него впервые появились зачатки той болезни, от которой он впо-следствии и умер: у него обнаружилась язва у входа большой кишки; так как врачи, к которым он обращался первоначально, ему мало помогли, он отправился в Москву к знакомому доктору Быкову, который посоветовал ему съездить на кавказские минеральные воды. Лечение это помогло ему весьма быстро; по словам его матери, он через 3 недели по приезде на воды ездил уже верхом, лазил по горам, словом совсем ожил. На зиму того же года (1874 г.) он переехал в Тифлис и поступил на сцену в тот театр, где играл в то время Правдин и его жена, бывшая в сущности главной причиной, побудившей Слепцова снова выступить на сцене. Дебютировал они, в водевиле своего сочинения «У мирового», там же им написанном и изданном. В труппе в то время находился начинащий артист Карвеев, который вскоре выдвинулся, благодаря Слепцову, и считал себя всегда учеником последнего. Здоровье Слепцова в то время настолько поправилось, что он уехал сперва к брату в имение, а потом переехал в Москву; летом 1875 года он поселился на даче в Петровском-Разумовском вместе с профессором той же академии Иванюковым, с которым был очень дружен. Здесь он познакомился с дочерью директора академии, Лидией Филипповной Королевой, вдовой профессора Ломовского. Это знакомство превратилось вскоре в дружбу, тем более, что их связывала общая любовь к литературе. Лидия Филипповна под влиянием Слепцова стала писать; между прочим отдельным изданием вышла ее небезызвестная повесть «Девочка Лидочка». Со своей стороны г-жа Ломовская также оказала немалое влияние на Слепцова и впоследствии, при последних днях его жизни, окружала его самой нежной заботливостью.

В 1876-м году у Слепцова вновь открылась язва, и Василий Алексеевич по совету Быкова обратился к Пирогову, с каковой целью поехал в имение последнего в Киевской губернии (или Подольской?). Пирогов отправил его на кавказские минеральные воды, что тот и исполнил. Хотя Слепцов оттуда и писал своей матери:... «те же целительные воды, тот же доктор Смирнов, но мое больное тело не ощущает их целительного свойства»... однако воды, повидимому, принесли ему пользу, язва закрылась, а он осенью приехал к брату в именье, «Он дал мне телеграмму о своем приезде, — пишет мать в своих воспоминаниях. — Я пригласила хорошего земского доктора Недзвецкого, отправилась к нему навстречу в Беково и нашла Васю изменившимся... Лечение в деревне шло было довольно успешно, и силы как будто понемногу возстановлялись, но Василию Алексеевичу (по обыкновению) не сиделось; он стал подумывать куда-нибудь уехать и собрался в Саратов; устроился, кажется, хорошо, но тамошний доктор не понял его болезни, хотя надеялся в две недели поставить его на ноги, а вышло, что Василий Алексеевич окончательно ослаб и слег в постель. Тогда он уже решил ехать в Петербург, чтобы узнать, что скажут тамошние светила в медицине. Сперва Слепцов обратился к Боткину, но тот не взял на себя определение болезни, и был созван консилиум из Боткина, Склифосовского и Полотебнова; мнение последнего, что Василий Алексеевич страдает раком, получило перевес; ему была сделана операция, но после микроскопического исследования рака не было найдено. Таким образом вопрос о его болезни остался открытым, и доктора, не высказав ничего определенного, посоветовали ему вернуться в Саратовскую губернию и в Бекове пройти курс кумысного лечения для восстановления сил. В Бекове, однако, Василию Алексеевичу не понравилось, и, по совету доктора Недзвецкого, он переехал по соседству в село Куракино, где был хороший парк, хорошее помещение в доме управляющего имением князя Куракина, а главное близость города Сердобска, доктора, аптеки и возможность пользоваться свежими газетами и громадной Куракинской библиотекой. Вместе с ним переехала и мать, но недолго пришлось ему прожить на новом месте: в июле того же 1877 года его вновь потянуло на кавказские минеральные воды, а по окончании сезона он перебрался на зиму в Таганрог, но там вследствие всасыванья гвоя (из язвы) в кровь с ним стали делаться приступы изнурительной лихорадки, и доктора посоветовали ему уехать с берега моря. Еще на минеральных водах местный доктор Смирнов на вопрос матери Слепцова: «не отвезти ли Васю в южную Францию?» — ответил, что болезнь сделала большие успехи, и что вылечить его радикально нельзя». Вернувшись снова в с. Куракино, Слепцов прожил там до конца февраля. «Силы его все становились хуже, — пишет его мать,—ужасная худоба, плохой сон, и язва его не улучшалась; никакие силы не помогли ему возвратить здоровье. У него обнаружился нарыв в легких. Доктор Недзведкий навещал его очень часто, но лечить его можно было только паллиативно; открылась изнурительная лихорадка, всякий день озноб и испарина: по 6 — 7 рубашек надо было переменять. Василий Алексеевич не всегда сознавал свое безвыходное положение: иногда говорил о смерти, а то собирался весною ехать в Липецк на воды»... Но его не-поседливая натура не покидала его и тут, несмотря на упадокъ сил: прожив в Куракине до февраля, он решил переехать на жительство в Сердобск, чуть ли не за месяц до мерти, ссылаясь на то, что в Куракине много воды, которая ему вредна вследствие его лихорадочного состояния. Последния минуты его жизни подробно описаны его матерью, рассказ которой я и привожу целиком.

...«22-го марта (за день до смерти) он просил меня перевести его с дивана на постель, и, подойдя к ней, сказал мне:

«— Как вы хорошо меня провели, я готов вас благодарить на коленях.

«И это последний раз он перешел на свою кровать. Ночью я услыхала его кашель; пришла к нему: свеча еще горела, он просил дать ему порошок, потом, чтобы его немного прикрыть, и сказал:

«— Теперь все...

«Я ушла, в 4 часа опять вошла и спросила:

«— Ты что-то звал?

«Он ответил:

«- Да я орал...

«Понемногу стало светать, и мне показалось его лицо мертвенно-бледным; я выбежала из комнаты и сказала моей дочери, что Дело плохо. Мы обе опять пришли, и у него открылась рвота желтою жидкостью; голову его мы по очереди держали, давая ему воды с коньяком. Он часто не сознавал, что с ним происходитъ, просил его поправить, рвота утихла, он лежал спокойно, потребовал доктора, и когда тот пришел, то посоветовал что-то дать больному. При выходе доктор нам сказал, что пульс остановился, и паралич легких, нарыв разрешился, и что Васе остается лишь несколько часов жизни. Для нас минута была ужасна, - все было кончено! Мы сидели неподалеку от умирающего; он, увидя это, спросил: «— Что вы думаете, я умираю? «Я ответила, что нет.

«Доктор опять пришел и нашел, что цвет лица стал темным. Василий Алексеевич чуть внятным голосом позвал меня и сестру свою, но мы боялись подойти к нему, ожидая раздирающей сцены его прощанья, ибо он все нам говорил:

«— Когда я буду умирать,—все уйдите, а то станете плакать и прибавите мне несколько часов страданья.

«Когда настала агония, мы сели к нему. И так тихо его душа улетела, как будто ангелы на руках от нас унесли... Совершилось все, и безценного сына моего не стало!»...

В.А. Слепцов погребен на городском кладбище уезднаго города Саратовской губернии — Сердобска, где он и скончался. Могила его обнесена чугунной решеткой, над могилой такой же памятник с большим крестом на верху. На самом памятнике выбиты следующие надписи: прямо с лицевой стороны выбито:

Василию АлексеевичуСлепцову. Сконч. 23 марта 1878 г. на 41 г.

Надпись с левой стороны гласит, что тут же погребена его мать Елисавета Адамовна Слепцова, и день смерти: 27 мая 1891 г., а с правой стрроны находятся слова: «незабвенной бабусе от любящей ее внучки Н.И. Филипповой». Эти надписи показывают, что собственно памятник над могилой писателя был поставлен гораздо позже его смерти, после погребения рядом с ним его матери, так что обе эти могилы представляют как бы одну: одна плита, один общий памятник.

В ограде посажены деревья, могила обложена свежим дёрном, и по всему видно, что место покоя содержится в исправности и поддерживается заботливой рукой. Это тем более приятно констатировать, что дело идет о маленьком кладбище незначительного уездного городка, в то время когда нередко приходится встречать в печати упреки, что там-то и там-то даже в столицах могилы известных деятелей приходят в запустение и разрушаются от времени, никем не поддерживаемые...

Впрочем, Сердобское кладбище представляет собой счастливое исключение не только в отношении порядка и чистоты, но и, — как бы это выразится? — в отношении кладбищ вообще.

Прежде всего это вовсе не кладбище, по крайней мере, вовсе не подходит под то понятие, которое мы составили себе о кладбищах вообще. Памятников почти не видно, они не брасаются в глаза, и уже подъезжая к нему, посетителю кажется, что он видит перед собой не то усадьбу, не то загородный сад, с красивой оградой, башенками и вычурными резными воротами, выкрашенными в пестром русском стиле; внутри прорезаны канавы с водой, берега обложены дерном, подстриженным а langlaise, там и сям перекинуты изящные деревянные мостики, вдоль дорожек, капризно извивающихся, расставлены скамейки на перекрестках, устроены разные арки, беседки; там и сям устроены клумбы и затейливые картины из цветов, увенчанные яркими столбиками с разноцветными зеркальными шарами... Словом, это скорее «Аркадия», «Ливадия», «Кинь-груст» — все что угодно, но только не кладбище; к довершению сходства в одном месте кладбища у канавки разставлены столики, и сердобская публика, лишенная в городе всякой растительности, пользуется кладбищем, как местом гулянья и поминков с выпивкой и закуской; недостает только музыки... Влюбленные парочки также находят в нем уютный приют, и местные львицы, надо полагать, твердо усвоив себе принцип:

«Мертвый, в гробе мирно спи;

«Жизнью пользуйся, живущий», —

не смущаясь мрачным соседством, беззаботно воздвигают алтари богине любви на саркофаге иимющегося там склепа одного почившего сановника, начертывая на нем. (то-есть на саркофаге, а не на сановнике) влюбленною рукой дорогие имена и пламенные слова любви в стихах и прозе. Бедный! что он должен был перечувствовать, и что он мог порассказать бы о происходившем над его головой... sі lеs mоrts роuvаіеnt раrlеr!..

Кладбище это было приведено в свой теперешнbй вид местным купцом П. и поддерживалось на его собственные средства. Оно было его детищем и долгое время единственным предметом его забот; там проводил он почти все свое свободное время и не останавливался ни перед какими затратами на украшение излюбленного им кладбища. Своеобразный вкус, но dе gustibus non еst disputandum...

Увы! веселая обстановка кладбища привела его устроителя и хранителя к неожиданному и трагическому концу: он не дождался, когда всесокрушающее время переселить его грешное тело в облюбованное им местo, не захотел ждать и ускорил конец, пустив себе в один прекрасный день пулю в лоб. По крайней мере, в бытность мою в Сердобске, мне говорили, что видимой причины для самоубийства не было, и причина его смерти остается загадкой…