Ненарокомова И. "Мои помыслы - краски" // С веком наравне: Рассказы о картинах и художниках: В 5 т. / Сост. В.И. Порудоминский; 2-е изд., испр. М., 1989. Т. 2. С. 41-44.

“Мои помыслы — краски”

Лето стояло на редкость жаркое и сухое. Спастись от зноя можно было лишь в темных аллеях старого парка. Они манили, освежали, уводили вглубь, спускались к воде. Небольшой водоем окаймляли белые известковые плиты. Их поверхность была изъедена влагой и ветром, покрыта сыроватой зеленью мха. Вокруг водоема стояли старинные массивные скамьи из белого камня. Все говорило о минувшем. Здесь царили тишина и покой.

Этот уголок облюбовали, не сговариваясь, сам художник и его две Леночки, жена и младшая сестра, — верные помощницы. Тут не хотелось думать о житейских тревогах. Только мечтать и творить.

Имение называлось Зубриловка. Оно находилось недалеко от Саратова и принадлежало князьям Голицыным-Прозоровским. Один жил где-то на юге России, о втором вообще ничего не знали. Лишь старик дворецкий, забытый здесь всеми, педантично стирал по утрам пыль во всех комнатах и залах, тщательно следил за розами и лилиями, цветущими перед домом.

В округе было неспокойно. Крестьяне жгли усадьбы, собирались на сходки. Еще год назад, в 1901, когда Борисов-Мусатов по рекомендации знакомых впервые приехал сюда работать, в окрестных деревнях было тихо. Начавшиеся волнения будоражили и радовали художника, но в силу многих причин — характера, окружения, тяжелой своей ноши за спиной, наложившей отпечаток на всю жизнь, в силу творческих наклонностей — он не мог стать певцом надвигающейся бури. Его краски, мягкие и задумчивые, годились совсем для иного: для воплощения грез, населявших мир гармонии и тишины. Такой мир Виктор Эльпидифорович Мусатов видел в природе и женской душе, отвлеченной, взятой вне времени и точного места, видел в своих мечтах. Такого мира хотел для всего человечества. Оттого и вдохновляли его на творчество эти заброшенные уголки.

Обычно приходили сюда втроем, сразу же после завтрака. Сестра надевала калоши и вставала на нижние ступеньки лестницы, уже скрытые под водой. Жена садилась на берег около верхних ступеней. Виктор Эльпидифорович становился у мольберта. Начинался трудный, напряженный день художника.

Женщины молчали, терпеливые и неподвижные, а Мусатов иногда забывал, что прошло уже немало времени, нервничал, когда, устав, они нечаянно меняли позу. Потом извинялся за свою “жестокость”, давал отдых своим единственным натурщицам и снова хватал кисть. Делал бесконечные этюды, эскизы.

Когда работа особенно спорилась, над водой раздавался его приятный баритон. Чаще всего это были строки из “Руслана и Людмилы”.

Быть может, на холме немом Поставят тихий гроб Русланов,

И струны громкие Баянов

Не будут говорить о нем!

Чуть ли не каждый день поминал Виктор Эльпидифорович добрым словом свою старую знакомую Семечкину, подарившую художнику старинные платья, кринолины, веера, шали, кофты. Раньше, когда Мусатов писал картины, он одевал сестру в специально сшитое широкое белое ситцевое платье. Ситец превращался под его кистью то в тюль, то в атлас, но художник мечтал о подлинных одеждах старины. И вот, наконец, они есть у него.

Сейчас женщины в этих странных одеждах. Впрочем, перед ним уже не сестра и жена, а совсем иные люди, из иного мира. Да никого и не заинтересует, кем приходились ему натурщицы. И какой на самом деле водоем. И какой он сам был в эти дни. А ведь картина, которая появится на свет, будет полна тем Мусатовым, что здесь шутит, гуляет, думает.

В нем, как и в каждом человеке, несколько “я”. Из них два главных: Мусатов — страстный жизнелюб, энергичный, влюбленный во все цветущее и живое — такой, каким он родился, и Мусатов — мечтатель, ищущий уединения, задумчивый сказитель своих сновидений. Таким его сделала жизнь.

Художник чувствует оба своих “я” в рождающейся картине. Это идет уже помимо его воли. На полотне как будто все так же, как перед глазами. Вода, зелень, женщины. Но все словно замерло на мгновение, стало почти неземным, наполнилось фантазией создателя: Мусатов видит на берегу прекрасные кущи деревьев и высокое небо над головой. Только он не может их рисовать просто, как видит. Напишет их так, как воспринимает душой художника. В царстве его грезы и небо и деревья тоже призрачны. Они даны лишь в отражении зыбкой воды, иначе уйдет ощущение искренности. Ближайший левый угол картины останется не прописанным до конца. Виктор Эльпидифорович долго бился над ним — и вдруг понял: нельзя делать чересчур ясными, реальными берег и веточки. Они покажутся здесь слишком жесткими, разрушат цветовое равновесие.

Все как в жизни, и все иначе, преображенное его кистью.

В который раз стоит Мусатов перед мольбертом! Кончился, наконец, временный перерыв в работе. (Сестра, позировавшая у самой воды, простудилась и заболела малярией. Сейчас уже все в порядке). Художник снова увлеченно пишет. Снова живет и грезит.

Весь дом давно спит. Спит большой сад — гордость и любовь хозяина. Только сам он, больной, нескладный человек, никак не может сегодня обрести покой.

Днем он, наконец, кончил “Водоем”. Дожил в Зубриловке до поздней осени, написал там еще “Призраков”, а этюдам к задуманной картине дал отстояться. Вернувшись домой в Саратов, провел за работой еще много-много часов.

Для него “Водоем” не просто следующая картина. Сегодня достиг он чего-то еще, очень своего и очень нового. Ни слова никому не сказал. Завесил полотно и отставил в сторону. Сразу же после обеда ушел из дому и до вечера бродил вдоль Волги. Как всегда после огромного душевного напряжения, он чувствовал себя разбитым и опустошенным.

Ночные скрипы, шорохи уводят Мусатова в привычный мир видений. О чем вздыхает этот крепко сбитый дедов дом? О своем таком же прочно сбитом строителе и первом хозяине, мельнике из-под Саратова? Девяносто пять лет прожил дед. Крепкая его крестьянская натура обещала долгую жизнь и внуку. Обещала... Его фамилия дышит силой: мусат — значит молот. А он с трудом отвоевывает у жизни каждый новый год. Сколько еще удастся?..

Мысли наплывают. Художник уже не пытается уснуть. Встает, одевается, выходит в сад. Деревья спят тревожней людей. Сейчас это очень кстати. Мусатову необходимо ощутить их вечное движение. Бесконечно тяжело быть снова и снова наедине со своими мыслями. Но он не в силах побороть себя. Жизнь в ее обычном течении — встречи, балы, поездки — не для него, калеки. Его чистая душа сторонится такой жизни и страдает от нее. В грезах спокойнее.

Дверь маленького флигеля в углу сада услужливо пропускает Борисова-Мусатова в его любимый мир. Здесь, в низенькой, но просторной и светлой мастерской, его настоящая жизнь. Этюды, эскизы, готовые картины — во всех есть он сам, незримый для прочих.

А на столике возле окна дневник и недавно написанные слова: “Когда меня пугает жизнь, я отдыхаю в искусстве”.

Виктор Эльпидифорович зажигает керосиновую лампу, неясные блики от нее падают на мольберт. Нет, сейчас он не будет смотреть свое новое детище. Надо ждать рассвета, солнца.