Из
воспоминаний о Шаляпине
Несломанная
подкова
В начале девятисотых годов к нам в школу физического развития, что была в Столешниковом переулке в Москве, зашел Шаляпин. Он попросил разрешения посмотреть наши занятия. Его интересовало развитие грудной клетки.
Знаменитого певца
радостно окружили. Федор Иванович смутился.
— Друзья, — сказал он,
— неудобно как-то, право... Вы на меня смотрите, точно я чудище какое.
— Чудодей искусства, —
сказал один из учеников.
— Лев — оказал другой.
— Вот уже и лев... — поморщился
Шаляпин. — Что касается льва — идите в цирк смотреть Ивана Поддубного, а я
самый, как видите, обыкновенный певец, начавший с балагана... Получал сорок
копеек за выход.
— Запишитесь к нам — борцом станете, у вас
фигура атлетическая, — сказал Шутливо один ученик с большими бицепсами.
— С великим бы
удовольствием, друзья... Мечтал когда-то, да вот... певцом стал.
Я дал ему растянуть
трехпружинный аппарат «Геркулес» — каждая пружина его равна одной человеческой
силе. Шаляпин охотно взялся, но все его усилия оказались тщетными. Чтобы он не
огорчался, я сказал ему:
— Это потому, что вы
не тренировались на нем, к тому же у вас длинные руки.
Шаляпина попросили
спеть «Дубинушку».
— Некогда, ей-богу.
Тороплюсь! — отнекивался великий артист, поглядывая на массивные часы. — Спешу,
друзья!
Но мы загородили ему
выход, упрашивали.
— Ну что делать с
вами, силачами, в плену я у вас! — и его сильный, чарующий бас загремел по
залу.
Голос все сильнее и
сильнее несся в открытые окна, собирая толпу. Мы стояли как завороженные.
...Второй раз я увидел
Шаляпина в 1910 году в Саратове. Я работал тогда в цирке Фарух.
Приехавший на гастроли
Федор Иванович остановился в гостинице «Россия».
Забыв о том, что
именно в этот вечер я должен встретиться на арене с турецким борцом, я
отправился к Шаляпину за контрамаркой, так как достать билет на его концерт
было невозможно.
— Федор Иванович
готовится, он занят, — встретил меня его секретарь, — вы приходите прямо в
театр, я все устрою.
И вот я в первом ряду.
Вышел Шаляпин. Овациям и вызовам не было конца. Стоя у рампы, я вместе со всеми
отбивал ладони, как вдруг вспомнил, что мне в это время нужно выступать в
цирке.
Расталкивая беснующуюся
публику, я бросился к выходу. Вскочил на первого попавшего извозчика:
— Скорей, скорей!
Когда лихач доставил
меня в цирк, расходились последние зрители. В этот день я лишился своего
суточного заработка, и мне было зачислено поражение.
— Дорого же вам
обошлась моя контрамарка! — смеясь, говорил Шаляпин на другой день.
— Чтобы услышать ваш
голос, можно пожертвовать и не этим...
— А где ваша
знаменитая пружина? Теперь-то я ее
растяну, — перевел Шаляпин разговор на другое. И рука его дотронулась до моих
мускулов.
Сбросив рубашку, он
обнажил могучую грудь с железными бицепсами рук.
— Занимаюсь по вашей
системе, как вы показали мне. — Люблю спорт, особенно борьбу, — говорил он. И
вдруг глаза его вспыхнули, загорелись, и я почувствовал в них желание показать
свою силу, схватиться...
Вошел его секретарь,
подал телеграмму, и мы расстались.
...В третий раз мы
встретились в Петербурге в цирке «Модерн», где я участвовал в чемпионате «дяди
Вани».
Тридцать шесть лучших
мировых борцов выходили на парад. Здесь были: Огромный, Шемякин, Заикин, Буль,
небольшого роста, не очень сильный Спуль, Антон Кречет, Лука Копьев, красиво
сложенный, демонстрирующий перед публикой свою мускулатуру Степанов и
претендовавший на первенство талантливый Иван Яго, которому сделаться борцом помог я. Из иностранцев: Марсель де
Буше, Констан ле Морен, Чая Янош, железный Стере — «Красная и черная маска»,
лучшие финны — Туомисто Ярвинеи и другие. Шествие замыкал мой земляк, чемпион
мира Николай Вахтуров.
В русской
поддевке, с поясом, украшенным позументами, в студенческой фуражке и
лакированных сапогах бутылками на манеже появился квадратный арбитр Иван
Владимирович Лебедев, известный под именем «дяди Вани», сам атлет, с огромными
накаченными бицепсами, автор рассказов и очерков о борцах, редактор журнале
«Геркулес». Шагая по устланному во всю арену ковру, он громка называл стоящих в
полукруге борцов.
Делая шаг вперед, они
выходили из полукруга, кланялись. Одни это делали с достоинством, красиво,
другие — грубо и неуклюже.
В этот вечер я выступал
с моими тяжелыми номерами. Программ! у меня была большая. На своем корпусе, на
приделанной платформе, я держал пятнадцать человек из оркестра, на мою грудь
ставили пианино; на одном мизинце вытянутой руки я поднимал и носил трех
взрослых человек, связанных полотенцем; гнул из железа «браслеты»; свивал на
своей шее «галстуки»; опоясывался «поясом Самсона». Программу заканчивал
номером с цепью и подковой.
Перед выходом ко мне
подходит взволнованный Вахтуров.
— Смотри, земляк,
говорит он, — не осрамись! Горький и Шаляпин в первом ряду, смотреть нас
пришли.
Под любимый марш
Тореадора, приветствуемый зрителями, залитый потоком света, я выхожу на манеж.
Показываю подкову и цепь, обхожу первый ряд с тайным желанием подойти к
знаменитым гостям, посетившим наш цирк. Вот и они! Шаляпин кивает мне, как
знакомому.
Горький теребит свой
рыжеватый ус, всматривается в мое лицо. На нем длинное пальто, черная с
большими полями шляпа, в руке он держит палку. Я предложил ему осмотреть цепь и
подкову.
— Верим, верим, —
по-доброму улыбаясь, сказал он.
Я взволнован. Ведь он
мой земляк!
Шаляпин протягивает
руку, говоря:
— Разрешите.
Подавая подкову, я
стараюсь рассмотреть его. Он не изменился. Фигура все такая же богатырская.
Одет он в русскую черного сукна поддевку, лакированные сапоги, косоворотку,
ворот которой расстегнут.
Зная о могучей силе
Шаляпина, я с тревогой думал: «А что, если сломает?» Взгляд Горького проникал
мне в душу. Казалось, он читал мои мысли, видел мое волнение. Нервным движением
больших рук Алексей Максимович хотел остановить своего разгоряченного друга. Он
дотрагивался до его колен, вопросительно поглядывал на меня.
Но увлеченный Шаляпин
не обращал на него внимания, напрягал изо всех сил мускулы. Он в эти минуты не
думал о том, что ожидает артиста, который провалится со своим номером. Взоры
всего цирка были обращены на Шаляпина, люди замерли.
Все с нетерпением ждут, сломает или нет подкову певец-силач. Ждут в проходе артисты, притаенно следят борцы. Ждет, замерший в величественной позе плечистый арбитр.
Я сильно волновался.
Какие бешеные апплодисменты раздадутся, если Шаляпин сломает подкову.
Что тогда останется
делать мне? Уйти опозоренные, осмеянным? Тысячная толпа загудит со смехом, провожая меня. Вспомнились
напутственные слова Вахтурова: «Смотри, земляк, не осрамись, Горький и Шаляпин
в первом ряду».
Но вот руки Шаляпина
опустились. Сдерживаемый мною вздох облегчения готов вырваться из груди.
— А если сломаю? —
тяжело дыша, посматривая на меня, спросил Шаляпин.
— Испортите мне первый
выход, — честно признался я.
— А-а... — протянул
Федор Иванович.— Тогда не буду, — и отдал подкову мне.
Поймав добрый
улыбающийся взгляд Алексея Максимовича, я почувствовал облегчение.
— А ведь мы с вами
старые знакомые. Как, школа гладиаторов существует?
— Нет, закрыта. Тянет
к бродяжничеству, — сказал я, посматривая на Горького. Вновь внимательный
взгляд писателя пробежал по мне.
— Не к бродяжничеству,
— поправил Шаляпин, — а к спорту, к искусству. А все же вашу пружину я растяну,
потренируюсь только.
— Не растянете, Федор
Иванович, я уже говорил вам, у вас длинные руки.
Он перевел взгляд с
моих рук на свои.
Поклонившись, я
перешагнул барьер.
И вдруг мне в голову
приходит мысль:
— А что, если я не
сломаю подковы?
Представившаяся
картина заставила меня вздрогнуть... И это тогда, когда тысячи глаз следят,
ждут! Ждут Горький, Шаляпин! Я отгоняю эту мысль, но тщетно...
Надо перестать
волноваться, иначе провалюсь, угроблю себя. Но в сердце вкрались страх и
отчаяние, готовы выступить слезы... Раньше я боялся, что сломает подкову
Шаляпин, теперь боюсь, что не сломаю сам. Такие случаи бывали. Что ожидает
артиста, не выполнившего свой номер?..
Злое лицо директора,
отказывающего от работы, окрик: «Гастролеры!». Выброшенный, освистанный артист
становится безработным, без куска хлеба. Нет, нет, я должен сломать, выполнить
этот номер во что бы то ни стало, хотя бы это стоило мне жизни!
И я напрягаю все силы.
Невольно мой взор
падает на сосредоточенные на мне лица Горького и Шаляпина.
Ободряющий взгляд
Алексея Максимовича. Волнение улеглось разом. Еще одно усилие, напряжение всех
мускулов — и подкова разлетается на две равные половины, а я падаю. Подбежавшие
артисты под руки уводят за кулисы. Люди неистово отбивают ладони. Я смотрю на
дорогих гостей. Горький и Шаляпин бешено аплодируют. Арбитр, боявшийся за меня,
теперь улыбается.
За кулисами ко мне
подбегает Вахтуров, и я повисаю на могучих плечах чемпиона мира. Он тискает,
обнимает меня.
...Однажды Алексей
Максимович в сопровождении Немировича-Данченко зашел к нам в цирк на Цветном
бульваре в Москве. Во время антракта они прошли за кулисы. За ними хлынула толпа, навстречу вышел чемпион Иван
Поддубный. Горький и Поддубный обнялись.
— Узнал, Иван
Максимович? — спросил Горький.
— А як же. Щи вместе
хлебали, с князьком. В Феодосии это было, помню, грузчиком тогда я был, — приглашая
в свою борцовую уборную, говорил Поддубный — лев, не знавший поражений.
— Помню, помню вашу
доброту, Иван Максимович, — проговорил Горький, — помню. — Мы тогда сильно
проголодались. Работы нет, есть нечего. А щи-то, щи какие были! У моего
спутника слюнки текли, — улыбаясь, говорил Горький. — Зато теперь я вас угощу. Пришли вас, русского
богатыря, посмотреть. А это Владимир Иванович Немирович-Данченко,
познакомьтесь.
Поддубный слегка
тряхнул его руку, отчего Немирович поморщился. Не сводя с Поддубного глаз.
Горький улыбнулся.
— А что, если бы как
следует вы пожали? — спросил Владимир Иванович.
Готовясь к выходу,
Поддубный одевал борцовый костюм.
— Кого вы, Иван
Максимович, из своих противников считаете самым сильным в мире борцом? - спросил
Горький.
— Иеста Педерсена, —
не задумываясь, ответил Поддубный.
— А все же вы
победили!
— Нелегко далась мне
эта победа! — вздохнув, сказал Иван Максимович. — Не раз и я рисковал своими
лопатками, нехай широки они у меня, сила в нем громадная, как и у Кара Ахмета,
что як леший прет. И мне не раз туго приходилось...
Горький, много
уделявший внимания спорту, опросил:
— А Гаккельшмит
победил Кара Ахмета?
Поддубный уклончив ответил:
— В борьбе бывают
случайности.
Звонок. Толпа,
ожидавшая Горького, не расходилась.
— Ну, мы не прощаемся,
Иван Максимович, — отворив дверь, сказал Горький, теребя свой подстриженный ус,
— поужинаем...