Д

Самосюк Г.Ф. Д.Л. Мордовцев (1830-1905) // Русские писатели в Саратовском Поволжье: [Сб. очерков] / Под ред. Е.И. Покусаева. Саратов, 1964. С. 75-88.

Д.Л. МОРДОВЦЕВ (1830 — 1905)

Общественная и литературная деятельность Даниила Лукича Мордовцева началась в Саратове.

Четырнадцатилетним мальчиком он оставил Даниловскую слободу (Донской области), где прошло его детство, и поступил учиться в Саратовскую гимназию. В эти же годы здесь проходил гимназический курс и А.Н. Пыпин, оказавший позже большое влияние на литературные интересы Мордовцева. «Дружбе Пыпина, — вспоминал он в «Автобиографии», — я обязан очень многим»[1]. Именно по его настоянию Мордовцев перешел из Казанского в Петербургский университет. Пыпин же способствовал сближению своего «гимназического друга» с Н.Г. Чернышевским, о характере, занятиях и знакомствах которого он с восторгом писал в каждом письме[2]. В 1854 году после окончания университета Д.Л. Мордовцев возвратился в Саратов. Около двух лет прожил он без определенных занятий, перебиваясь уроками, пока, наконец, не был привлечен ссыльным историком Н.И. Костомаровым к работе в губернском статистическом комитете, а затем в «Саратовских губернских ведомостях».

Пользуясь своим служебным положением, Д.Л. Мордовцев совершал частые поездки по губернии, занимался статистикой, археологией, этнографией. Накопив таким образом громадный материал, он удачно обобщал и популяризировал его на стоаницах «Памятных книжек Саратовской губернии» (1858 — 1860), созданных им совместно с Костомаровым, и в «Саратовских губернских ведомостях»[3].

С 1856 года Мордовцев становится редактором «неофициальной части» этой единственной в городе газеты. Но он был известен в Саратове не только как деятельный руководитель «Губернских ведомостей», но и как щедрый литературный «вкладчик». «За время моего редактирования, — писал Мордовцев саратовскому историку Н.Ф. Хованскому, — почти в каждом номере я выступал с обличением всего, чго требовало обличений, и каждую неделю обличаемые являлись к губернатору с жалобами на меня. Но я не унимался — это именно было время обличений и увлечений перед освобождением крестьян. И я дообличался до того, что за две мои заметки о квартировавших тогда в Саратове войсках (заметки юмористические) последовал Высочайший выговор губернатору Игнатьеву с Высочайшим повелением подвергнуть наказанию редактора «Губернских ведомостей» и автора заметки, т. е. меня...»[4].

В одном из номеров «Губернских ведомостей»[5], например, был напечатан хлесткий фельетон об учителях саратовской гимназии в форме беседы между дамой-провинциалкой и приехавшим из Петербурга писателем. Заметка эта, содержавшая прозрачные намеки на вполне определенных лиц, вызвала многочисленные толки, взбудоражив всю гимназическую интеллигенцию.

Саратовские современники Д.Л. Мордовцева утверждали, что его сотрудничество в «Губернских ведомостях» значительно оживило газету. Это был один из самых ярких периодов в истории ее издания.

Переживаемый в молодые годы внутренний подъем, стремление к богатой духовной жизни и демократизм убеждений привела Мордовцева к середине 50-х годов в товарищеский кружок, возникший по инициативе Чернышевского еще в годы его педагогической деятельности в Саратове. Кружковцы, среди которых были историки Н.И. Костомаров и Е.А. Белов, Мордовцев и его жена Н.В. Пасхалова, литератор В.Г. Варенцов, врач С.Ф. Стефани и др., горячо обсуждали волновавшие их общественные и политические проблемы.

Очень показателен для характеристики политических настроений Мордовцева начала 60-х годов тот интересный факт, что его имя значилось в списке адресатов распространения нелегальной прокламации «Великорусе». Возможно, что Мордовцев был внесен в этот список по инициативе Чернышевского[6].

В 1859 году появился первый рассказ Мордовцева «Медведицкий бурлак» (из прошлого России) и первая историческая монография «Самозванец Богомолов». По словам литератора Б. Глинского, сразу заговорили по появлении на русском литературном горизонте свежего и выдающегося таланта. Старик М. Погодин первый заметил это дарование и проездом через Саратов поспешил познакомиться с Даниилом Лукичом, приветствовать его и благословить на дальнейший литературный труд»[7].

В Петербургском университете был поднят даже вопрос о предоставлении молодому саратовскому ученому кафедры по русской истории. В этих хлопотах активно участвовали А.Н. Пыпин и Н.И. Костомаров[8].

Мордовцева настойчиво звали в столицу. Не раз писал своему провинциальному сотруднику редактор «Русского слова» Г.Е. Благосветлов. «Не будет ли у Вас доброго желания переселиться в Петербург? — спрашивал он в письме от 4 августа 1860 года. — Здесь-все натянуто и глупо до пошлости, но по сравнению с саратовскими степями все же есть кое-какая жизнь и, пожалуй, мысль. Здесь Н.И. Костомаров и вообще круг людей, не совсем оскотинившихся, мог бы украсить и согреть приятными минутами вашу жизнь»[9].

До своего отъезда в Петербург (в 1864 году) Мордовцев печатался в нескольких столичных журналах: «Русском слове»[10], позднее в «Деле» и «Отечественных записках». Это сотрудничество дало ему имя крупного публициста.

Вернувшись в Саратов летом 1867 гола, Мордовцев-погрузился в изучение исторических материалов. В отличие от официальных историков его интересовали прежде всего народные восстания и бунты, «тревожные» эпохи в жизни русского народа. Мордовцев, таким образом, успешно продолжил начатую Чернышевским демократизацию исторических исследований. Он одним из первых: «впустил народ в историческую науку»[11].

Прогрессивная историческая концепция писателя определила характер его вывода в статье «Представляет ли прошедшее русского народа какое-либо политическое движение»: «Задача русского народа в будущем, его роль в истории человечества и его взаимнодействие с другими народностями мира уразумеются только тогда, когда русский народ будет иметь свою историю...»[12].

Обращаясь к эпохам народных возмущений, Мордовцев пытался осмыслить и славянское движение 1848 года. Об этом он сообщал Некрасову в письме из Саратова от 29 апреля 1868 года[13]. Через несколько месяцев он вновь писал редактору «Отечественных записок»: «Имею честь препроводить на Ваш суд мою новую драму «Гавличек»... Занимаясь Гавличком, я, признаюсь, увлекся идеею политическою, самою живою в данное время: должно же проснуться когда-нибудь наше русское и славянское национальное чувство... Надо просыпаться, и люди работающие должны всеми силами помочь этому пробуждению»[14].

Большой популярностью пользовались в среде революционно-демократической молодежи созданные Мордовцевым в Саратове монографии «Гайдамачина» (Спб., 1870), «Политические движения русского народа» (Спб., 1871) и др., проникнутые искренним и глубоким сочувствием народу.

Многие его исторические работы «подвергались принудительным купюрам и даже полному вырезыванию»[15]. Большой интерес в этом отношении представляет история и судьба его книги «Накануне воли».

Государственная служба Мордовцева в Саратове на должности правителя канцелярии губернатора (в конце 60-х — начале 70-х годов) дала ему возможность ознакомиться с массой любопытных и ценнейших архивных материалов, использованных в работе «Накануне воли». О том, как создавалась эта «одна из самых страшных книг, какие являлись в нашей литературе», рассказал А.Н. Пыпин в мемуарном очерке «Мои заметки»: «Книга составилась таким образом: в то время, в 50-х годах, поднят был в Саратове вопрос об очистке местных архивов, другими словами, о массовом уничтожении старых, «ненужных» дел. Даниил Лукич... питал исторические интересы, особливо к народно-бытовой истории, зная цену архивных документов, и успел спасти большую долю «ненужных» дел от уничтожения: Он извлек из них обширный материал, из которого и составилась упомянутая книга. Архивные бумаги губернского правления именно заключали в себе целый ряд дел о крестьянских бунтах (прежде всего простых мирных жалобах крестьян к высшему начальству на невыносимые жестокости многих помещиков...). Материал, заключенный в статьях, из которых потом составилась книга, «был исторический материал величайшего интереса, материал, в своем роде единственный в нашей литературе: <он> доставлял одно из наглядных и поражающих доказательств необходимости освобождения крестьян, одно из простых и разительных объяснений того нравственного возбуждения, на каких опиралась, особенно в молодых поколениях, лихорадочная жажда преобразований»[16].

Очерки эти, вышедшие далеко за пределы краеведческого интереса и значения, Мордовцев помещал на страницах благосветловского «Дела» в начале 70-х годов. Но распоряжением Главного управления по делам печати публикация их была скоро прекращена. В составленной по этому поводу докладной записке Мордовцев был признан «вредным» писателем, который «не может быть терпимым на таком ответственном посту, как пост правителя губернской канцелярии»[17]. Мордовцев подал в отставку и вскоре покинул Саратов[18].

Незадолго до отъезда в Петербург Мордовцев решил возобновить свое сотрудничество в либеральной газете «Голос» «рядом корреспонденции из Саратова». Он сообщал в связи с этим редактору А.А. Краевскому в письме от 14 октября 1872 года, что намерен «осветить этот любопытный город со всех сторон, не упуская из виду всяких текущих, наиболее интересных явлений общественной жизни в этой сердцевине богатого Поволжья»[19].

От лица приезжего, изучающего Саратов, Мордовцев сообщает в первой статье: «...я давно слышал о Саратове, что это — ячейка приснопоминаемого нигилизма, его неотъемлемая закваска...

В Саратов тыкали пальцем как в муравейник, из которого будто бы расползались по всей России злокачественные муравьи сначала в виде будто бы «понизовой вольницы», а потом в виде нечесаных Базаровых... или в виде радикалок-барышень... На одном частном вечере (в Петербурге — Г. С.), когда заговорили о Саратове, один из присутствовавших на вечере гостей... с академической неопровержимостью заявил, что Саратов — «сонный город».

Эти разноречивые толки о городе, с одной стороны, как об исторической «глуши», с другой — как «о новейшем русском Нью-Йорке» заставили его, говорит автор заметки, остановиться на Саратове, тем более, что «изучение таких общественных индивидуальностей, как русские города,— это дело у нас еще новое и небезынтересное»[20].

Так что же такое Саратов как экономический и культурный центр?

Первая корреспонденция рассказывает о грязных, немощеных, неосвещенных улицах, о бесчисленных грабежах, о жестоком вырезывании целых семей и о других бесчинствах, царящих в городе. Какими бы славными ни были традиции этого центра Поволжья, в 70-е годы он представляет крайне неприглядную картину.

Многие «замечательные деятели-саратовцы», вставшие во главе русской литературы (имеются в виду Чернышевский, Пыпин и др.), положили немало усилий на создание в городе университета, но до сих пор, с возмущением пишет корреспондент, университета нет, потому что «теперь урожай только на банки, на директоров разных правлений, на адвокатов... а университеты, науку и .всякую литературную штуку что называется заколодило»[21].

Д.Л. Мордовцев был не только историком, но и художником-беллетристом, автором множества (до 50 томов!) истерических романов и произведений из жизни современной ему России, в частности из жизни Саратова 50 — 60-х годов.

Первым литературно-художественным опытом молодого писателя можно считать изданный в Саратове «Малороссийский литературный сборник» (1859), составленный из стихотворений Мордовцева, юношеских поэтических опытов Н.И. Костомарова и народных песен, собранных им на Волыни в 40-х годах.

Беллетристические произведения Морловцева, в том числе и те, в которых использованы саратовские материалы, не представляют большой эстетической ценности. Они, по определению самого писателя, — «эскиз с натуры», а иногда даже — «сырые исторические материалы», в которых именно поэтому (недостает «художественности»[22].

Чтение его произведений затрудняют многословие, манерность и изощренность стиля. Однако Мордовцеву нельзя отказать в таланте воспроизведения духа времени, господствующего общественного настроения. Подобно тому как в исторических исследованиях его привлекали бурные эпохи народных движений, так и в художественных произведениях, по верному наблюдению Б. Глинского, Мордовцева «непрестанно интересуют не спокойные и тихие проявления нашего исторического быта, а стихийные и буйные, где борются страсти и интересы сильных и слабых...»[23].

Внимание Мордовцева-художника привлекали «признаки времени» рубежа 60 — 70-х годов, беспорядочное, но живое и стремительное течение эпохи. Однако ему не всегда удавалось верно уловить тенденцию развития, особенно положительные идеалы времени.

Этим объясняется, например, беспредметность и неопределенность положительных устремлений героев его первого романа «Новые русские люди» (1868)[24]. Члены изображенной автором коммуны провозглашают труд как «панацею от всех зол»: «...любите труд, — говорят они, — любите Россию... не сердцем только... а любите и делом, упорным трудом...»[25].

По замечанию Салтыкова-Щедрина, Мордовцев не сумел создать в этом романе тип «нового» человека, потому что он был для писателя не ясен. «...Немыслимо даже вообразить себе, — писал рецензент, — чтобы существовало такое поколение, которое ничем бы другим не занималось, кроме раскладывания словесного гранпасьянса». Герои его романа «с невозмутимою назойливостью лгут на тему о необходимости труда», являясь «пристаносодержателями пустопорожности»[26].

Но это произведение Мордовцева сохранило некоторый краеведческий интерес. В нем запечатлены отдельные факты из жизни Саратова, характеризующие умонастроение города в 60-е годы. Один из героев на вопрос Веры, что делается в «родном городе», с иронией отвечает: «Все то же... что было и при вас: избранное общество веселится по-своему, неизбранное — по-своему. Семейные, танцевальные и музыкальные вечера в Коммерческом клубе, семейные, танцевальные, музыкальные и литературные вечера в дворянском собрании. Танцуют больше, чем играют, и еще больше, чем читают... В карты играют больше, чем думают. Спят больше, чем не спят»[27].

Одна из сценок романа воскрешает юмористический эпизод в истории губернского земского собрания. На экстренное собрание «съехались гласные в город. Назначается день собрания. Из восьмидесяти или девяноста гласных в собрание явилось только 23 человека — и собрание не состоялось, а губернатора продержали в мундире 3 часа... Оказалось, что гласные — большие меломаны: их экипажи стояли около гостиницы Тарарыкина, где пели цыганки... пришлось истратить из земских сумм больше 20 рублей на извозчиков, на которых ездили по городу собирать гласных»[28].

Мордовцев обращает внимание читателей на любопытное объявление провинциальной газеты: «Сегодня (17 февраля- 1868 года — Г. С.), — записывает в своем дневнике один из героев,— в «Саратовском справочном листке», который получается здешнею публичною библиотекой, я, к удивлению моему, прочел... следующее знаменательное объявление: «Чернышевская ищет места при детях или смотреть за хозяйством. Согласна и на отъезд. Спросить там-то, на каком-то Бабушкином взвозе». Что это такое? Неужели это жена автора романа «Что делать?», диссертации «Об эстетических отношениях искусства к действительности» и бесчисленного множества критических, эстетических, философских и политико-экономических статей, печатавшихся когда-то в «Современнике»?.. Неужели она находится в таком крайнем положении? А дети ее сосланного мужа — что с ними? Неужели и они нуждаются в средствах к образованию? Это объявление Чернышевской так вот и передернуло перед моей памятью наши бесконечные университетские споры и мечты о назначении женщин, наши последние толки о том же предмете с Тутневым, Верой и Туркиным»[29].

Новый роман Мордовцева «Знамение времени» (1869), над которым он работал в Саратове, нашел широкий отклик в читательской среде. Это было крупное не только литературное, но и общественное явление. Роман отразил поиски демократической интеллигенцией революционной теории. В.Г. Короленко позже вспоминал, что среди литературы о «новых людях» выделились «Знамение времени» Мордовцева и «Шаг за шагом» Омулевского[30].

«Знамение времени» было сильно своей критикой пореформенной жизни, изображением нищеты и бесправия волжских крестьян, твердой верой, что самоотверженный труд «новых людей», их «искания современного философского камня — прочного человеческого счастья и человеческой свободы» не окажутся бесплодными.

Однако умеренность общественно-политических взглядов Мордовцева вновь ограничила и сузила положительную программу романа, в которой исключается активное революционное преобразование и все сводится к тому, чтобы либо «учиться» у народа «терпению, молотьбе и косьбе», либо «учить» крестьян, распространять среди них социалистические идеи. Призыв к действию («лучше сломиться и погибнуть, чем гнить в бездействии») звучал для современников значительно сильнее, чем путаные рассуждения героев об идеалах. «Положительное было надумано и туманно. Отрицание — живо и действительно»[31], — писал Короленко. Популярность романа среди молодежи испугала цензуру, запретившую его отдельное издание.

События «Знамения времени» гораздо слабее, чем в первом романе, прикреплены к саратовским местам. Действие здесь развертывается на Волге, и лишь по отдельным приметам угадывается Саратовское Заволжье: «По обеим сторонам Волги Проходили мимо то высокие изломы покрытых зеленью гор, то серо-желтые обрывы, то песчаные отмели Левобережья с тальником, осинником и ветлянником. Картины все скромные, однообразные, хотя в этом однообразии нельзя было не видеть грандиозной размашистости» «невидимого художника»... «На пологом берегу волжского Левобережья лежит богатое торговое село Варгуны. Оно заселено недавно, в прошлом только столетии, выходцами из других центральных губерний»[32]. Здесь работает учительницей Варенька Бар-митинова, отказавшаяся от обеспеченной жизни светской женщины. Сюда, в это село, приезжает Стожаров, чтобы познакомиться с постановкой земского и школьного дела.

Последние два романа Мордовцева на современную тему «Из прошлого» (1887) и «Профессор Ратмиров» (1889) уже несли на себе следы горького разочарования в идеалах 60-х годов, печать поправения писателя.

Оба этих произведения создавались уже не в Саратове, но целиком построены на саратовском материале. Многие эпизоды романа «Из прошлого» (организация производственных рабочих ассоциаций и артелей, благотворительного вечера) навеяны, вероятно, революционной деятельностью А. Христофорова и других ссыльных студентов в Саратове[33]. Мы узнаем в Полуазиатске с расположенными полукружьем горами, Глебучевым оврагом, пристанью и Митрофаньевской церковью старый Саратов — место ссылок людей прогрессивно-демократических убеждений. Сюда под негласный надзор полиции был сослан и профессор Ратмиров (герой одноименной повести). Прибыв в Желтогорск (так именуется здесь Саратов), Ратмиров решил подняться «на ту гору, которая виднелась за оврагом и ломаными уступами амфитеатра спускалась к Волге... Он миновал церковь... площадь... перешел помосту через глубокий овраг с мутным ручейком и мимо жалких хижин стал подниматься в гору. На десятки, казалось, на сотни верст раскинулась ровная заволжская степь, словно уходящая в небо. Внизу, под ногами, — Волга. За Волгою, в береговой зелени леса, словно раскиданы букеты цветов — это заволжские немецкие колонии. Правее, далеко за городом, вдается мысом в Волгу возвышенность с бугром — это один из бугров Стеньки Разина»[34]. Внимание Ратмирова привлекла «кипучая деятельность на безобразной набережной великой исторической реки»[35].

Содержание романа сводится в основном к истории знаменитого процесса, о котором писали местные газеты в связи с «ритуальным» убийством в Саратове двух русских мальчиков, и о роли в этом судебном разбирательстве Ратмирова, прототипом которого, по наблюдениям исследователей, послужил Н.И. Костомаров.

Создавая образы Евгения Александровича Чернова, Анны Николаевны Пасхиной, Виктора Гавриловича Жаренцова, Николая Гавриловича Альтани, Мордовцев художественно переосмыслял хорошо знакомые ему характеры участников саратовского кружка Е.А. Белова, А.Н. Пасхаловой, В.Г. Варенцова, Н.Г. Чернышевского.

Чернышевский, например, как, впрочем, и некоторые другие, назван в романе настоящим именем. В книге есть детали, которые определенно намекают именно на него. Когда Эгмонт перечисляет участников пикника, то об одном из знакомых говорит: «Жаль только, что Николай Гаврилович не едет с нами. Да что! Он теперь человек совсем пропащий — влюблен в эту цыгановатенькую барышню, что называется, до зеленого змия». («Цыгановатенькая барышня» — Ольга Сократовна Васильева, невеста молодого Чернышевского). Когда Прямунов забегает к Николаю Гавриловичу, чтобы пригласить его принять участие в прогулке по Волге на лодке, он застает его за чтением Штрауса. «Я не охотник до подобных экскурсий, — отвечал он на приглашение Павла Дмитриевича, — я еще не немец, да уже и не гимназист, чтобы находить удовольствие в том, что меня посадят в какую-то ореховую скорлупу, да еще не велят и шевелиться».

— Ну, он уж того, — пояснил Павел Дмитриевич, — зафилософствовался: хочет одной своей головой выгрести навоз из всех человеческих голов»[36].

Много в романе описаний Волги, в которую был влюблен автор: «Лодка быстро двигалась вверх под сильными ударами весел... Город все уходил назад, а впереди все отчетливее надвигались к берегу обрывы Соколовых гор. Вправо впереди зеленели кусты верболаза на Беклемишевом (Зеленом — Г. С.) .острове, а из-за острова, за широкой водной равниной, чуть искрились в лучах заходящего солнца кресты церквей в заволжской Покровской слободе»[37].

Большой интерес вызывают те страницы произведения, которые переносят нас в древние поселения татаро-монгольских орд у берегов Волги:

«Едемте за Укек (Увек— Г. С.), — предлагает один из героев романа, — раскопки делать... Ведь... Ратмиров ни разу не был на Укеке и ужасно интересуется развалинами этой некогда бывшей столицы золотоордынских ханов. ...Вот скоро и Укек. Влево к Волге небольшое село с церковью, и за селом на плоских голых холмах жалкие следы некогда богатого и укрепленного татарского города с остатками водопровода... Рагмирову хотелось исследовать «пещеру Стеньки Разина»[38].

С конца 70-х годов Д. Л. Мордовцев посвятил себя почти исключительно историческому роману. Из исторических событий, захватывавших в свое время и Саратов, его особенно интересовали пугачевщина и бунт Степана Разина. В своих исторических повествованиях Мордовцев тоже не был сильным, ярким художником. Но он никогда не опускался до лубочного изображения прошлого России. Его и здесь отличало стремление рассказать правду о народной жизни, о тяготах и бедствиях многомиллионной массы, которая вынесла на своих плечах русскую историю.

В день смерти Д.Л. Мордовцева (14 июня 1905 года) саратовские газеты напечатали некролог[39], а на следующий день в пространных очерках рассказали о жизни и деятельности нашего земляка, оставившего заметный след в литературной биографии Саратова[40].