Савина М.Г. [Воспоминания М.Г. Савиной о пребывании в Саратове] // Савина М.Г. Горести и скитания. Л.,1983. С. 83-87, 96-98.

<…>Последний спектакль был трогательным прощанием со всеми, так как Медведев покидал Казань навсегда и переезжал со всеми нами в Орел на зиму, а лето труппа в этом же составе должна была играть в Саратове в труппе Сервье (кроме Стрепетовой). Хотя в Казани меня очень баловали, но я все-таки относила это к молодости, а не к таланту, и Саратов страшил меня, так как туда я была приглашена на первые роли. Дебютировала я все-таки в своей роли: «Бабушкина внучка», очень хорошенькая комедия в 3 действиях, и «Чайный цветок», где можно было показать товар лицом всей труппе, а мне с Давыдовым[1]в особенности. Он удивительно хорошо играл секретаря, и сцена второго акта, где мы вместе плачем, производила фурор. Все имели успех, а каждый аплодисмент, выпавший на мою долю, имел для меня двойную цену: я убеждалась, что и в «серьезном» городе, где нет увлекающейся студенческой молодежи, я могу произвести впечатление, стало быть, я не так плоха, как думала. Вскоре оказалось, что я опять беременна, и это меня очень испугало: что скажет Медведев? По расчету, я могла играть только до ноября. Значит, весь сезон он опять без актрисы, притом же я чувствовала себя очень скверно. Ужасно нервничала, плакала по целым часам, не могла переносить жары, и редкий спектакль проходил без истерики, в особенности если у меня была драматическая роль. Раз давали комедию Дьяченко «Не первый и не последний», где Савин хорошо играл роль мужа (и очень любил ее), а я — жену. Сцена второго акта между нами, кончающаяся истерикой, так увлекла меня сходством с моей собственной жизнью, что я залилась настоящими слезами, и пиеса, вместо пяти актов, кончилась на втором. Муж не верил моей болезни и громко говорил, что все эти истерики одно притворство, что, конечно, обижало меня, и в результате были беспрестанные сцены, кончавшиеся теми же истериками. Шуберт жила рядом с нами, почти была свидетельницей наших ссор и взяла мою сторону, что крайне рассердило мужа. Она очень резко выражалась при мне о нем и говорила, что он очень изменился. В труппе он пользовался всеобщей антипатией, а Давыдов положительно его не выносил: они не говорили, каждую минуту готовы были подраться, и со мной поэтому Давыдов был резок, даже груб; мы едва кланялись, а каждый вечер играли вместе все водевили. Мне начали вбивать в голову, да я и сама стала замечать, что работаю я одна, а муж ничего не делает. Меня стали громко сожалеть, а он сошелся с «кутящим кружком» из публики и иногда играл в карты. Последнее пугало меня больше всего. Доктора советовали мне перестать играть, иначе повторится то, что было в Казани; но мы жили тем, что зарабатывали, и отдых был немыслим. Жизнь моя опять стала каторгой. А впереди предстоял сезон, полный лишений, так как Медведев был знаком со способностями мужа, и на большое жалованье рассчитывать было нельзя. Это предположение высказала раз Шуберт, и Савин никогда не простил ей этого, а меня положительно возненавидел и всячески упрекал за то, что в контракте стояло мне больше жалованья, чем ему.[2]

Как-то во время вечерней репетиции (спектакля не было по случаю кануна большого праздника) я сидела на веранде ресторана и услыхала шум нескольких голосов: в ресторан входило несколько человек и между ними новое лицо (это было время выборов и акционерных собраний). Вскоре до меня донеслись слова: все они удивлялись, почему нет спектакля, вызвали Сервье (хозяина сада), долго спорили, наконец кто-то поспешно уехал, а через несколько времени муж подошел ко мне и объявил, что эта компания предлагает Сервье 500 рублей, чтобы дать спектакль, и уже послали к полицеймейстеру за разрешением. Я ужасно возмутилась, вообразив почему-то, что они все пьяны, и сказала, что ни за что не буду играть. Муж согласился со мной. Мы пошли на сцену. Там все актеры обсуждали этот вопрос. После долгих споров пришли к заключению, что, во-первых, мы не имеем права отказаться, а во-вторых, сделаем доброе дело, так как музыканты и хористы получат за этот вечер деньги. Разрешения полиции на спектакль не последовало, но так как в городе были друзья между собой, то предложено было дать этот спектакль в виде генеральной репетиции к завтрашнему дню. Двери закрыли, театр осветили, и мы начали одеваться, чтобы играть «Чайный цветок» перед десятью человеками. Посторонней публики быть не могло, так как никого в саду не было. Я, разозленная донельзя, вышла на сцену и дала слово мужу при малейшем шуме или жесте кого-либо из публики уйти и не продолжать роль. Я была убеждена, что эта затея кончится скандалом, и возненавидела это «новое лицо», основательно предполагая его автором этой выдумки. Так и оказалось: это был известный Саратову помещик и всеобщий любимец, чрезвычайно симпатичный человек. Служил он директором железной дороги и жил в Петербурге. Когда приезжал в Саратов на собрания или по своим делам, то весь город веселился, так как он любил и умел устраивать беспрестанные пикники и обеды (теперь вырождающийся тип помещиков-кутил, хлебосолов). К удивлению моему, никакого скандала не произошло, и спектакль кончился очень скоро. В антрактах мы слышали, что эти господа готовят для артистов богатый ужин. Я видела мужа в креслах, болтающего с «новым лицом», и знала, что придется ужинать или вынести сцену с мужем. Выйти из театра нельзя было, минуя веранду. Нас ждали и, поблагодарив за любезность, завели разговор об ужине: все были между собой знакомы. Муж шел мне навстречу и вел незнакомого господина. «Позволь тебе представить: Александр Петрович К.» — «Очень приятно». — «А мне очень неприятно, извините,— отвечала я.— Это благодаря вам мы должны были играть на заказ, точно в балагане». Он смешался, сказал, что это все общество, не он один и что я слишком сурова... Муж вывел его из затруднения, сказав, что все это глупости и что мы идем ужинать, так как он принял приглашение Александра Петровича. Последний обратился ко мне с просьбой не обидеть его отказом, но я, несмотря на грозный взгляд мужа, отказала, отговорившись усталостью, и, сухо поклонясь, ушла домой. Муж возвратился очень поздно и, должно быть, сильно выпив. Шуберт одобрила мой поступок, и, конечно, по поводу этого была сцена. Мы только что кончили обедать, как услыхали шум экипажа под окном, муж выглянул: «Александр Петрович, милости просим». У себя в доме я не могла не сдержать себя и приняла его насколько могла приветливо, ни словом не упоминая о вчерашнем. Он справился, как я себя чувствую, и сказал, что, зрело обдумав, нашел мой упрек справедливым и сильно раскаивается, что способствовал этому спектаклю, и не знает, как заслужить мое прощение.

— Я только во время ужина узнал о вашем положении и всю ночь мучился, что волнение и усталость, когда вы рассчитывали на отдых, могли повредить вам. Простите, ради бога.

Все это было сказано самым искренним тоном, и я со смехом обещала забыть его вину. Всем стало легче, и разговор завязался. Вдруг послышался опять стук экипажа, шум в передней, и горничная вошла сказать, что человек Александра Петровича приехал по важному делу. Я велела позвать его в гостиную. «Что случилось?» — спросил А. П. «Ваша квартира сгорела и некоторые вещи, бумаги спасли». — «А Леди?» — «Отвезли к Андрею Сергеевичу». — «Хорошо, ступай, я сейчас приеду». Я поразилась этому хладнокровию и ничего не могла сказать от испуга. Пожаров я страшно боялась и не могла успокоиться до тех пор, пока не убеждалась собственными глазами, что горит не близко моей квартиры. Муж знал об этом, и когда А. П. стал прощаться, то он попросил его свезти меня до города, объяснив, в чем дело. Тот охотно согласился, и я, не придя в себя еще от испуга, села с ним в коляску. Сад Сервье был в двух с чем-то верстах от города, а квартира, т. е. дом дяди А. П., в самом центре. Конечно, начали разговор о пожаре, и он сказал, что мог беспокоиться только о Леди и бумагах. «Кто это Леди?» — спросила я. «Моя собака. Прелестное животное, я ее страстно люблю: ведь я охотник». Покуда мы доехали, я узнала, что он недавно овдовел, прожив с женою только семь месяцев, и чуть с ума не сошел от горя (его жена умерла восемнадцати лет и была замечательная красавица). Теперь ведет бесшабашную жизнь, мешая дело с бездельем, сильно играет в карты, развлекает общество, чтобы самому не скучать, и часто хандрит. В общем, бесцельная жизнь. Мне стало его жаль, и я сказала ему это. Он в самых теплых выражениях поблагодарил меня за участие, просил не смотреть на него строго (он все еще не мог забыть моего вчерашнего обращения) и сказал, что никогда еще не видел такой симпатичной женщины, как я. — Меня в особенности поражает в вас отсутствие жеманства: вы совсем не похожи на актрису. Только отчего у вас такое грустное лицо? Это всегда так?

Я отшутилась чем-то, не найдя приличным посвящать постороннего, хотя и симпатичного человека в мои семейные отношения. Это было уже на возвратном пути. Пожар был потушен, когда мы приехали, и я подождала в коляске, пока он взял собаку. Леди действительно была прелестна: белый с черными пятнами сеттер, с шелковой шерстью и чудными умными глазами; она с шумными выражениями ласки бросилась к своему хозяину, и я предложила взять ее с собой. Мы возвратились к нам почти друзьями, и так как времени было немного до начала спектакля, то Александр Петрович подвез меня прямо к саду, взяв слово, что после театра мы будем ужинать вместе в знак полного примирения. После этого мы виделись почти каждый день до нашего отъезда в Орел. Каждый день придумывалось какое-нибудь новое увеселение, вроде поездки на вторую станцию по железной дороге со скоростью шестидесяти пяти верст в час, причем шел только директорский вагон и локомотив. Дорога извилистая, и мы почти рисковали жизнью. Обеды в окрестностях на даче управляющего дорогой, ужины после спектакля и т. д. Все это значительно сократило последнее время нашего пребывания в Саратове и рассеяло меня, а муж был в своей сфере и не надоедал мне сценами. Очень я была благодарна Александру Петровичу за все это и рассталась с ним с сожалением.

<…>

САРАТОВ

Николаю Владимировичу Лихачеву, саратовскому помещику, бывшему гусару, страстному охотнику, большому ленивцу и добрейшему человеку, приснилось когда-то (факт), что он может быть хорошим антрепренером и... он снял саратовский театр. Затею эту вполне одобрил Александр Петрович, его закадычный друг, и, несмотря на уговоры жены и советы всех окружавших (Н. В. был упрям), было решено набирать труппу, и сезон открылся. Служили: Стружкин, Глебова[3] и Шумилин, главные, остальные неважные, да еще Евгений Полтавцев, который был режиссером. Всех этих любила публика, но труппа была мала, благодаря чему нас и выписали. Я очень обрадовалась, увидав Александра Петровича и всех старых знакомых. Публика приняла меня чрезвычайно радушно, но труппа, т. е. Глебова со своей компанией, очень враждебно.

Глебова ни за что не хотела играть вторую роль в «Светских ширмах» (я начинала ими) и объявила, что если я буду играть княгиню в «Блестящей партии» (что я заявила на второй дебют), то она тотчас же уедет, так как это ее лучшая и любимая роль. Я, не желая ставить себя сразу в неловкое положение, сказала, что мне все равно, какую роль ни играть, и Глебова настояла на постановке «Блестящей партии», и я должна была играть француженку кокотку, а она мою роль. Ей поднесли два букета, но меня принимали гораздо лучше, и она не хотела идти на вызов, браня публику и крича, что меня неизвестно зачем выписали и тому подобное. На другой день она перестала со мной кланяться, что по-театральному означало мой полный успех. Сезона оставалось всего шесть недель, и он весь прошел в постоянных историях с Глебовой: она хотела играть только те роли, которые назначались мне, и капризничала ужасно. Чтобы пиеса шла хорошо, мы с Полтавцевым стали надувать Глебову следующим образом: он читал пиесу и при распределении ролей ставили ее фамилию против моей роли, и наоборот. Глебова, получив роль, заявляла, что если ей не дадут мою роль, то она играть не будет. Полтавцев, поспорив для приличия, соглашался, и наша хитрость удавалась. Так [как] это было всегда в присутствии всей труппы, то Глебова потом отказаться не могла, и мы обе были на местах. Это удавалось нам несколько раз. На свой бенефис она поставила «Далилу», где я должна была играть вторую роль, драматическую, с падением. Я расчувствовалась и упала так неосторожно, что опасно [ушиблась] и едва докончила сезон. Необходимо было лечиться вообще, а на этот раз в особенности.

Все, и Александр Петрович в особенности, стали уговаривать мужа свезти меня в Петербург к хорошим докторам. Из-за этого были невыносимые истории, но кончилось тем, что мы дали в первое воскресенье после масленой концерт, и на эти деньги я могла поехать лечиться. Я отправилась. Столица показалась мне отвратительно холодным во всех отношениях городом, доктора, и Красовский в особенности, — самыми антипатичными людьми, а мимо гостиницы «Париж», где я жила, и теперь не могу проехать без отвращения. Города я почти не видала, так как большею частью приходилось лежать, брать ванны и т. п. Проведя таким образом полтора месяца, пришлось вернуться в Саратов. Отец опять приехал гостить к нам, и опять сцены с мужем стали повторяться чаще и чаще — жизнь стала буквально невыносимой, и, несмотря на мое твердое решение разойтись с ним, сделать было этого нельзя, так как на зиму с Лихачевым был заключен контракт. Опять помог Александр Петрович. Он уговорил Лихачева заплатить неустойку Савину (так как он был совсем ненужный актер) и отпустить его. Савин не замедлил согласиться, взял деньги и уехал служить в Симбирск. Вся эта история стоила мне много слез и горя. Здоровье мое было расшатано вконец, но теперь я была свободна. Я не верила своему счастью, а тогда я действительно была счастлива, т. е. покойна. Начался сезон. Я наняла себе маленькую, уютную квартирку, взяла мебель напрокат, наставила много цветов и зажила припеваючи. Лечилась усердно, хотя мои труды пропадали даром, так как, играя, лечиться было нельзя, но я все-таки лечилась. Обязанная своим спасением Александру Петровичу, я дала ему слово заботиться о своем здоровье, что и исполняла свято. Лихачевы, вся семья, очень любили меня, и я могла делать в театре что хотела, но я не пользовалась этим, а, напротив, сошлась с Глебовой и сумела убедить ее, что зла ей не желаю и наш успех зависит от ансамбля. Пиесы шли хорошо. Труппа обновилась несколькими лицами (Новиков, Петипа и другие), бенефисы были удачны, и я блаженствовала. А. П. был в Петербурге, и я из своего уютного уголка писала ему благодарственные письма.

К сожалению, сезон кончился скандалом. В бенефис мне поднесли серебряный сервиз, а Глебова в свой получила только цветы (у ней было четыре бенефиса, и она могла получить подарок в следующий). Это ее взорвало, и она опять перестала кланяться со мной, а на второй бенефис она поставила «Василису Мелентьеву» и дала роль царицы Анны (мою любимую) водевильной актрисе, уверенная, что та ее испортит и аплодисменты только придутся на долю Глебовой. Оказалось, что та имела больший успех, чем бенефициантка, а Глебова так рассердилась, что не хотела идти, когда ее вызывали, и на другой день уехала в Петербург, не докончив сезона. Лихачев с нового года не был уже директором и сдал театр купцу Каблукову, ничего не понимавшему в деле, кроме наживы. Служить у него было не особенно приятно, но надо было дотянуть.

По газетам мы узнали, что Глебова дебютировала на императорской сцене и имела успех, все решили, что она поступила туда, и осуждавшие ее прежде нашли, что она поступила умно, бросив Саратов. Я задумалась. Глебова была недурная актриса, но она уехала, и никто не сожалел о ней, а я служу здесь третий сезон, и Саратов считает меня своей любимицей, да и везде я имела успех., значит, я лучше, а во всяком случае не хуже Глебовой. Отчего это я не дебютировала в Петербурге?[4] Но при одном воспоминании об этом противном городе я решилась лучше век жить в Саратове, чем ехать туда. Здоровье мое не поправлялось, и постом мне все-таки советовали опять обратиться к Красовскому — может быть, он найдет какое-нибудь средство — и в Петербург ехать необходимо. Мне был двадцатый год, и вся жизнь впереди, стало быть, надо поберечься. Получала я тогда 450 рублей в месяц и два бенефиса, жила очень скромно и, стало быть, в средствах для поездки не нуждалась. В Петербурге у меня был дядя, родной брат отца, и я решила, приехав, побывать у него: его большая семья, наверное, встретит меня по-родственному и мне не будет так, скучно.

Театр перешел от Каблукова к присяжному поверенному Куприянову, и я, подписав контракт на зиму на 500 рублей в месяц, уехала спокойная в Петербург.