Коллар В.А. [Шаляпин Ф.И. в Саратове] // Коллар В.А. Ф.И. Шаляпин на Волге. Горький, 1982. С. 165-170.

<…>

Приближаясь к Саратову, Шаляпин с удовольствием вспоминал прошедшие концерты и был доволен.

К триумфам он привык и на столичных сценах, и в заграничных гастролях. Сейчас он доволен был той особой атмосферой общения с публикой, которую можно назвать одним словом — землячество. Оно в какой-то мере утоляло жажду артиста по аудитории, наиболее близкой ему по духу. Ведь в выступлениях перед столичными и зарубежными слушателями он был отдален от театрального райка, где находилась та публика, перед которой особенно хорошо пелось.

Репертуар концертов, за исключением Нижнего Новгорода, оставался одним и тем же. Однако пребывание в каждом городе рождало разные чувства, воскрешая картины далекой юности, радостные и печальные, что в известной мере определяло настроение, с которым Шаляпин выходил на эстраду. Да и сами волгари, сидевшие в залах, во всех городах чем-то отличались друг от друга. Это артист хорошо чувствовал во время выступления, и потому каждый концерт был неповторим по своей художественной сущности.

Завзятые театралы и знатоки в родной Казани и разношерстная публика в Самаре, несколько неожиданный демократический настрой слушателей в Астрахани и трогательная встреча с детишками шаляпинской школы в Нижнем — сколько разнообразия в переживаемых артистом настроениях!

Теперь предстояло встретиться с саратовской публикой...

Город был мало знаком ему. Из прошлого памятным остался лишь смешной эпизод, как он пытался поступить рассказчиком в сад Очкина и, получив отказ, был страшно рад этому.

Правда, Шаляпин знал, что в Саратове ежегодно проходят оперные сезоны с участием местных и приезжих артистов, постоянно организуются концерты камерной музыки. Интересные подробности сообщил Н. Авьерино. Оказывается, заметное влияние на развитие культуры города оказывали немцы-колонисты. Даже архитектура здания музыкального училища выдержана в каком-то полуготическом стиле. В этом училище Авьерино несколько лет преподавал, выступал в концертном зале, акустические качества которого оценивал весьма высоко. Здесь же предстояло петь и Шаляпину.

Нередкими гостями Саратова были иностранные артисты, в особенности скрипачи и пианисты. В городе образовался довольно большой круг ценителей серьезной музыки. С открытием в Саратове университета к нему прибавилась еще значительная группа интеллигенции, в которой главенствующую роль занимали литераторы.

Известие о приезде Шаляпина возбудило в городе широкие, противоречивые толки. Многим была знакома необычайная биография певца. Но одни утверждали, что голос артиста необыкновенно сильный. Другие говорили, что голос у него сейчас совсем пропал, и он великолепно играет только в оперных спектаклях, а потому его следует слушать в опере. Третьи рекомендовали слушать Шаляпина именно в концерте, ибо только в нем можно полностью насладиться необыкновенным искусством певца.

2 октября публика заполнила вместительный зал музыкального училища, оставив “за флагом”, как писали местные газеты, большое число желавших попасть па концерт.

Празднично настроенные слушатели восторженно встретили появление на эстраде Ф. Кенемана, более знакомого им как композитора, чем как пианиста, и своего старого знакомого скрипача Н. Авьерино, которому был преподнесен венок. Но особенное внимание собравшихся в зале было, конечно, приковано к выходу Шаляпина, впервые выступавшего в Саратове. Лишь некоторым знатокам-профессионалам довелось видеть и слышать великого артиста в оперных спектаклях на столичной сцене.

Зазвучали в его исполнении одни за другими романсы и песни, большинство из которых знатокам было хорошо известно. Много раз из уст хороших артистов слышали они и романс Глинки “Ночной смотр”.

“В двенадцать часов по ночам...” — чудесно рокотала густым переливом, точно из-под земли, необычайно низкая последняя нота у певца Фюрера. И казалось, что у него все прочие слова Жуковского служат только основанием для этой заключительной ноты. А вот артист Миров не мог ее “взять” и тянул последнюю ноту “вверх”. А как-то будет петь этот романс Шаляпин? ...Беззвучно, глухо, почти вполголоса начал артист развертывать жуткую призрачную картину “В двенадцать часов по ночам”. В голосе певца слышался рокот барабанов, трубные звуки тревоги, нараставший и захватывавший слушателей лихорадочный темп несущейся конницы:

И с севера, с юга летят,

С востока и с запада мчатся

На легких воздушных конях

Один за другим эскадроны...

Масса звуков сплеталась в этой картине, и слушателям казалось, что голос Шаляпина звучит как эхо, в котором отражался когда-то живой шум славы усопшего императора.

Сила эмоционального воздействия от пения артиста была ошеломляюща. Что же касается заключительной низкой ноты, то, казалось, Шаляпину вовсе нет никакого дела до нее, а вместе с ним и слушатели позабыли о ней.

И что бы он ни пел еще — “Пророк” или “Из-за острова на стрежень”, “Менестрель” Аренского или “Семинарист” Мусоргского, — перед слушателями вставали картины и образы, которые они почти видели при пении Шаляпина, проникаясь глубоким художественным смыслом произведения. “Художник-артист творил перед ними картины и образы, художник-певец давал им жизнь звуками, художник-поэт, покрывающий и певца, и артиста, возводил их в перл создания”.

“Пение Шаляпина было не “исполнение”, а “творчество”. Давно известные вещи казались слушателям звучащими в первый раз, и становилось ясно, что все прежнее было не настоящим. Шаляпин шире чисто музыкальных рамок. Это художник, стирающий своим искусством грани между звуком и словом, музыкой и поэзией, чувством и пониманием...”

Таким предстал Шаляпин перед восхищенными слушателями, покоренными искусством этого певца нового типа, не виданного ими дотоле. Покорены были и знатоки, и просто любители.

— Какой же голос у Шаляпина? Как он пел? — спрашивали счастливчиков те, которые на концерт не попали.

Среди различных воспоминаний и откликов местной прессы на выступление артиста обращает внимание оригинальная рецензия “Ф.И. Шаляпин (Впечатления профана)”, помещенная в газете “Саратовский вестник” 8 октября 1909 года за подписью “И. Россов”. В ней этот “профан”, кстати слышавший ранее Батистини и Мазини, пытаясь ответить на заданный вопрос, писал; “Теперь я слышал Шаляпина, а какой у него голос — положительно не знаю... Мне кажется, что голос Шаляпина просто лишен и определения, и границ, что мерки, которые я беру на прокат из музыкальных рецензий, не подходят, что его не оторвешь от тонко-художественной дикции и не отделишь от не менее тонкого и удивительно глубокого художественного понимания того, о чем поет певец... Он сжимается и тухнет, ширится и растет, он то действительно бас, то совсем что-то другое, смотря по тому, что нужно в данный момент, чтобы пение получило ту изобразительную силу, какой, не слыша Шаляпина, трудно себе представить...”

И далее, касаясь исполнительского искусства Шаляпина, рецензент писал:

“Да, я попал на концерт Шаляпина и теперь знаю, что это такое. А сколько не попало на этот концерт и не могло попасть? Для скольких отрезаны дороги когда-нибудь услышать его? Мне рассказывали, что было после шаляпинского концерта в обществе книгопечатников, куда по воскресеньям сходится много рабочих брать из библиотеки книги. С необыкновенной жадностью набрасывались они на местные газеты, чтобы “хоть прочитать о том, как он поет”.

Они, оказывается, отлично знали и биографию великого артиста, читали про него все, что могли...

Но это все, что остается от Шаляпина на их долю. Попробуйте в самом деле “рассказать” им, как поет Шаляпин...

Есть, положим, теперь к услугам масс граммофон. Но я слышал в очень хорошем граммофоне “Песню о блохе” и слышал ее от самого Шаляпина. Когда-нибудь, может быть, можно будет “записать” и такое тонко-художественное исполнение. Но, очевидно, не теперь... А тогда, когда можно будет, где будет Шаляпин?

Библиотека дает возможность всем знать, что такое Пушкин, Шекспир... Многим вполне доступно наслаждение шедеврами живописи, скульптуры... Как удовлетворить без непосредственной, прямой помощи самого Шаляпина проснувшийся и достаточно напряженный интерес к его искусству?

Или, может быть, это уже роскошь?”

Шаляпин читал отклик саратовского “профана” уже в Петербурге. Он взволновал артиста, потому что вновь ставил мучительный вопрос, задававшийся ему всюду, на который у него не было ясного ответа. Ведь сколько он ни выступай, мир велик и никаких сил не хватит, чтобы удовлетворить всех желающих его послушать. В чем же должна быть его “прямая помощь”? Брать небольшой гонорар и продавать дешевые билеты? Но он уже пытался так делать, но барышники ухитрялись как-то перекупать билеты и затем продавать втридорога. Да и антрепренеры тоже не зевают... Или, может быть, почаще устраивать бесплатные выступления? Но в императорских театрах их не устроишь. А те бесчисленные благотворительные концерты, которые он давал ранее, как видно, делу не помогли.

Так рассуждал Шаляпин, с горечью читая строку о “роскоши”, в то же время сознавая резонность вопроса и предчувствуя, что больше ему не доведется поехать “в глушь, в Саратов” для выступления перед жаждущими встречи с ним широкими массами народа.<…>