Внук Радищева, художник и моряк: [Отрывок из мемуаров А.П. Боголюбова "Записки моряка-художника"] / Предисл., подгот. текста и публ. Н. Колесниковой, В. Злобина // Советская Россия. М., 1985. 6 июня. С. 7.

Внук Радищева, художник и моряк

В центре Саратова стоит старинное здание из красного кирпича. Это Художественный музей имени А.Н. Радищева. На днях ему исполняется 100 лет. По значению и богатству своей коллекции саратовский музей уступает лишь художественным галереям Москвы и Ленинграда, но есть у него одно, в истории очень важное, преимущество — он был первым. Первым в России общедоступным художественным музеем. В год его открытия Третьяковская галерея была еще частным собранием, Русского музея в городе на Неве не существовало, а прочие собрания ценностей искусства были доступны лишь узкому кругу лиц. В это время «просвещенные саратовцы» собирали всем городом деньги на неслыханное прежде дело — на строительство здания для музея, «подобно тому, как на Западе бываеют». А подвигнул их на это предприятие известный художник, профессор живописи Алексей Петрович Боголюбов, который в молодости был морским офицером и служил на флоте.

В течение жизни образовалось у него значительное собрание картин, как русских, так и иностранных художников, различных редкостей, которое он завешал родине своего знаменитого деда А.Н. Радищева — городу Саратову. В его завещании было два условия: чтобы город выделил для коллекции помещение и чтобы музей носил имя Радищева. По тем временам это было довольно смелое предложение — ведь произведения Радищева были, запрещены в России. Официальное их издание было разрешено лишь двумя годами позже открытия музея.

Вся культурная Россия сочувствовала благородному намерению известного художника. Однако «отцы города», купеческие воротилы долгое время затягивали дело. Они боялись конкуренции: здание музея решено было строить на театральной площади; где находились торговые лавки, — а вдруг все повалят в музей и торговля прогорит... Наконец все вопросы было разрешены, и 1 мая 1883 года заложили первый камень будущего здания, проект которого безвозмездно сделал архитектор И. Штромм. А 29 июня 1885 года музей был открыт...

Радищевский музей оказал и продолжает оказывать большое влияние на развитие культуры во всем Поволжье. За сто лет существования музея его коллекция выросла многократно, ныне она насчитывает 16 тысяч единиц хранения. Все это произведения высокого художественного уровня. Растет отдел советского искусства, открытый в 1939 году. Есть в нем и работы современных саратовских художников.

Сотрудники музея продолжают и развивают заложенную Боголюбовым традицию народного просвещения, приближения изобразительного искусства к жизни, проводя выставки, беседы, экскурсии не только в стенах музея, но и на предприятиях города и области, в других городах. Осенью этого года большая выставка шедевров радищевского музея приедет в Москву...

В конке жизни А.П. Боголюбов написал свои мемуары «Записки моряка-художника», которые не были опубликованы. Рукопись хранится в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, а копия — в саратовском музее. Ниже мы публикуем несколько отрывков из псе, которые помогут читателям лучше представить личность внука Радищева, его достойного духовного наследника.

Н. КОЛЕСНИКОВА, В. ЗЛОБИЛ.

<…>Риму я обязав первым внутренним честным сознанием, что древнее искусство имеет свою громадную прелесть. Глубоко я его никогда не изучал, ибо всегда был предан новейшей школе мастеров, как более для меня доступной, но, глядя на Джотто, Чимабуэ, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Карпаччо и проч., я почувствовал... что воззрение их на дело картинное было вымучено каким-то священным культом, что и составляет их особенность, не присущую нашему времени.

...В один прекрасный день я сидел в своей, студии, как вдруг ко мне вошел Александр Андреевич Иванов. Такое появление меня сильно озадачило, обо до сей поры я только почтительна кланялся ему на улице. «Вы была в Соренто и делали этюды,— сказал маэстро,— покажите-ка их-с. Да говорят, что и картину писали, с пункта Щедрина». ...Раз пять, не говоря ни слова, Иванов перебрал этюды и, наконец, сказал: «Поздравляю, хорошо-с! Картину продаете?» — «Конечно, продаю!» — «А сколько-с?» — «Цены не знаю, право, назначьте сами, мне это гораздо приятнее...» — «Двести скуди довольно?» — «Очень благодарен».— «Ну-с, так пришлите ее ко мне».— «Но будьте так добры, скажите мне Ваши замечания насчет моих этюдов. Я пишу еще ощупью».— «Вы лучше пишете, чем рисуете,— займитесь последним, это никогда не повредит. Молодежь ошибочно думает, что кисть есть все. Нет, она только тогда совершенна, когда ею художник пашет в рисует». Последние слова Иванова всегда жиля в моей памяти...

1860 г. Возвращение в Россию.

...Вот и храм нашего русского искусства передо мной. Отсюда я вышел учеником, чтобы не быть теперь там прохвостом-художником...

Наутро первый мой визит был к Львову и вице-президенту князю Гагарину. Было решено, что я могу выставить все мои картины, этюды, эскизы в залах Академии... Выставка моя посещалась бойко и стояла целый месяц.

...Не видел я никогда Москвы. Я туда поехал, на свидание, с моим братом и другом Н.П. Боголюбовым. Радостна была встреча с ним после семи с половиной летней разлуки. Наговорившись досыта, мы пошли бродить по белокаменной…Щетинистый кремль с его башнями Василий Блаженный, соборы скученные всех возможных стилей и архитектур, Замоскворечье — все это было так чудно, гак оригинально.

В Москве мы порешили с братом принять предложение от директора пароходства по Волге «Самолет» В.А. Глазенапа, старого флотского знакомого, весной поплыть по Волге от Твери до Астрахани для составления путеводителя. Брат взял литературно-описательную часть, а я — иллюстрацию.

Сперва от Твери мы шли на мелких пароходах с пересадкой. Когда пришли в Нижний, то тут плыли на больших пассажирских. В Казани был следующий случай. Было воскресенье, вышел я на этюд рано... Вижу я, что с соседней барки сходят красная рубаха с гармоникой и писарь в форменной одежде. Ко мне они подходят, стоя сзади, начинают вести следующий разговор: «Это он что делает?» Подумав, писарь отвечает: «На плант снимает» — «Да разве за это деньги платят?» - «Видно, что так». И наконец: «Послушай-ка, господин, это ты что такое делаешь? На плант снимаешь?» - «Да,—говорю,— рисую, чтоб потом картину сделать».—«Картинищу,—потом живо,— а что твоя работа стоит теперича?» — «Это сказать трудно, на любителя дадут, пожалуй, рублей 75—100, а за картину 2 и 3 тысяча» — «100 рублей за такое!.. Да что он, ... нечто вас за дураков считает!..» Ну и дотекли, подыгрывая камаринскую. Нет, подумал я, эти еще до понимания искусства не дожили хотя другое, т. e. музыка, им не чуждо, но ведь она живет в народе, а когда будут везде музеи, то и в нас уверуют!

Прибыли мы в Саратов. Это мой родной город, тут в Кузнецком уезде родина моего деда А.Н. Радищева.

... Поехал я осматривать старый барский радищевский дом. Около него стоит каменная церковь екатерининской архитектуры. ...Когда-то ход был туда через галерею из барского дома, а на хорах до сих пор еще видна раззолоченная барская ложа. Тут-то и родился А.Н. Радищев, и тут проживала его семья. Рассказывали мне мать и дядя, что вот такая легенда была в нашей семье.

Александр Николаевич, осужденный на смерть и помилованный, был сослан за свое сочинение «Путешествие из Петербурга в Москву» в Сибирь, в Илим. Он поседел в одну ночь, да и пытки Шешковского помогли этому. В Сибирь был отправлен по этапу. Было уже к вечеру, мать и дети первой жены его (а моя мать Фекла, сестра ее Анна и дядя Афанасий родились в Сибири от второй) сели ужинать, старый лакей вносит блюдо, вдруг его роняет и кричит: «Ах, барин наш». Все вскочили и, точно, признали барина в серой солдатской шинели, с седою совсем головою, накрест на груди по поясу опоясанного красным шарфом, вязанным женою. Видение исчезло. Бабушка тотчас же собралась к старшему сыну Николаю и сказала ему: «Поезжай сейчас в Казань, там ты встретишь отца». И точно, сын и отец встретились.

<…> На Волге к вечеру как будто дышалось полегче, но ночи были душные, знойные. Как странна судьба людей, и как они ведают, что будет после с их помышлениями и деятельностью. По роду я саратовец, ибо эта губерния дала России Радищева. Он был отцом моей матери, и ваше вменяв в Кузнецком уезде... Не думал я тогда, что после сделаюсь почетным гражданином этого города и что свяжу навеки радищевское имя со своим, устроив здесь музей и школу рисования. Тогда я был молод, только женился, и, конечно, не умри у меня жена и сын, я никогда не был бы вправе отдать все свое имущество Саратову в угоду своего самолюбия и человеческой гордости, оставить по свое память, возвышая втоптанное в грязь имя моего деда. А с другой стороны, я всегда думал, что каждый гражданин в моих условиях обязан все свое имущество отдавать своей Родине, дабы возвысить образовательное дело юношества. Пусть за то поминают меня троюродные племянники (других у меня нет) и ругают. Но сотни бедных поволжцев получат хлеб, выучившись в стенах Радищевского музея и его художественно-промышленной школы.

<…> У кого есть мастерская, кто из художников живет хоть немного оседло, сейчас заведутся знакомые и любители. Что это за люди, разобрать их почти всегда трудно, когда они начнут говорить с вами про ваши картины и талант. В искренность слов этих ценителей и любителей я никогда не верил. Но скорее меня наводил на раздумья отзыв совсем простого человека-простолюдина, чем восхищенная речь образованного сословия, от которого часто приходилось слышать: «О, вы вечно будете жить в ваших творениях, они не умрут, и потомство будет вас знать и помнить». Но часто, не предаваясь обольщениям этой сволочи, у меня назревало желание уяснить себе, ну кто более способен из нас: художник или писатель — действовать образовательно на людей, и я все-таки пришел к убеждению, что слово живое всегда значительнее всякой картины или всякого художественного изображения действует и западает в душу человека. По-моему, картина или рисунок—все это только одна сторона природы, один фазис творчества... Возьмите же поэзию или литературное первоклассное произведение... Часто часами вы находитесь под впечатлением прочитанного, мораль вас врачует, доводит до сознания своих недостатков пли причиняет тихую радость. Творчество поэта также увлекательно, я не говорю о Пушкине, Лермонтове, Жуковском — это столпы наглей литературы, но Кольцов и даже Фет - столько возвышенного чувства в них и сколько наслаждения вникать в душу! Гоголь, Грибоедов, Тургенев, Достоевский, Гончаров и пр. Сколько они образовали и развили людей, давая мягкость закоснелым чувствам и согревая любовь к своей родине звучным и стройным, как хорошая музыка, слогом.

А наши картины, способны ли они дать все, что я сказал? Нет! Да и смотреть их труднее всякому человеку и делать оценку, не будучи достаточно развитым и подготовленным. А как же вы подойдете к германским мыслителям-художникам, каковы Корнелиус, Каульбах-отец, Миллиотти, Регель и др., то тут уж ровно ничего не поймешь, так далеки они от живой и доступной натуры, чтобы быть понятными созерцателям. И поневоле вспомнишь гоголевского капитана Копейклна, который, подходя к дому великого человека, дивился швейцару, заслонявшему вход, думая, как бы не запакостить собственным прикосновением ручку парадной двери, которая должна быть открыта настежь для доброго дела генералам или богачам, так, как и всякая бесхитростно, но верно описанная картина должна быть доступна человеку, и, ежели он образован и знающ, то, конечно, получит полное удовлетворение.

... Надо сказать, что о себе я не был никогда высокого самомнения, что и говорю откровенно, чтобы читатель знал, что я за человек. Я всегда с уважением смотрю на всех умных людей, каковы бы они ни были — генералы, князья, мужики, работники и даже лакеи.

Учености глубокой за собой я никогда не признавал и не напущал на себя ее глупым образом. А потому, ежели я знал что, так скорее оттого, что слушал умных людей и их мышление, нежели сам себя образовывал, на что у меня не хватало времени, ибо искусству я посвящал почти все целиком. Эту отрасль я старался в себе разработать и читал кое-что необходимое, чтобы не быть невеждою.

<…> Иван Сергеевич Тургенев увековечил себя тем, что был секретарем нашего парижского Общества русских художников, где он состоял и основателем и, конечно, являлся самой крупной единицей на всех наших вечерних собраниях, которые он любезно посещал с полным простодушием своей богатой натуры.

...Возвратясь в Париж, я рассказал как-то все мои похождения Ивану Сергеевичу Тургеневу, которому мое дело было частью известно, ибо он мне составил мой ультиматум. Он очень был доволен, сказав: «Я говорил Вам, что ваши саратовцы заставили меня вспомнить басню Крылова «Петух и Жемчужное зерно». Ведь город ваш, город зерновых тузов, а потому нельзя было, чтобы они отступились от своих интересов и стали сейчас на высоте решения предложенной вами задачи. А все-таки, как хотите, Саратов всегда был городом передовым, а потому передового человека он должен возвеличить в лице вашего деда Радищева, который всегда будет для них в России первым поборником освобождения крестьян».

<…> Оставляя свое жилье, Полина Виардо оставила мне письменный стол и кресло, за которым сидел и работал наш русский гений. Отдала мне его клеш-блузу, перо, чернильницу, а потом берет и тогу Кембриджского университета, где он был почетным членом, отдала некоторые его книги, обещала рукописи, но, кажется, их у нее кто-то купил. Все эти реликвии я бережно собрал и препроводил в Радищевский музей, где стоит бюст Тургенева работы Антокольского в углу, носящем имя «Угла Тургенева».

<…> Должен сказать здесь несколько слов о двух братьях Третьяковых в охарактеризовать их почтенную деятельность. Павла Михайловича я знал прежде Сергея, как собирателя лет 20 тому назад, когда он начал скромно покупать картины русской школы... Он избегал всяческую покупку картин, хотя писанных русским художником, но на иностранный сюжет... Висит в его галерее прекрасная картина «Барыня вся в красном» художника Ю.Я. Лемана, которую он долго думал, купить или не купить, потому что это была парижанка... Особенностью его всегда было торжище. Скажете —1000 р., он сбавит —200. Скажете —6000, он даст 5 тыс., но ежели вы не упорствуете — набавит 500, даже и 100 еще, но характер свой выдержит... Не пишу это, чтобы унизить его как человека. Никогда! Это крупный наш русский меценат, что он я показал, подарив городу двухмиллионрублевое богатство. Но главная его заслуга состоит в том, что, будучи разумным собирателем, давал постоянно хлеб нашему брату и тем двигал русское художество. Отдам ему справедливость, что он был знаток картин, ибо каждый год совершал поездки за границу на выставки, я после объезжал всю Европу, чтобы видеть искусство всех стран... Всегда советовался с крупными художниками о выборе своих картин, даже когда сделался вполне самостоятельным ценителем... в галерее его моих 8 картин, но только две были куплены у меня, а все остальные он покупал из чужих рук.

Другой тип представлял собой его родной брат Сергей Михайлович. Тот был всегда суров, редко смеялся. Но это был человек светский, тонкий и щедрый... Как собиратель художеств, это был ярый собиратель, но европейских иностранных школ... Любил он музыку, поддерживал многих бедных музыкантов, да и художников. И никогда вы не услышите о добре, которое он сделал, умирая. Он не забыл Московскую консерваторию, ославив ей крупный куш...

Свою родину эти два именитых мужа обогатили богатейшим собранием картин, как русских, так и иностранных.

<…> Итак, заветная моя мечта осуществилась. Я делался основателем первого провинциального музея, увековечивая память моего именитого деда А.Н. Радищева. Вскоре, когда решение и план были доставлены, в саратовскую думу, то она единогласно почтила меня званием почетного гражданин» <…>