Мишин Г.А. [Журавлев Ф.С.] // Мишин Г.А. Волшебной кисти мастера. Саратов, 1987. С. 33-42.

<…>

Спустя пять суток после выхода из Нижнего Новгорода пароход «Князь Пожарский», принадлежавший обществу «Кавказ и Меркурий», прибыл в Саратов — в полдень 5 сентября 1885 года. Едва с палубы на песчаный берег опустили сходни, по ним уверенно взбежали на пароход грузчики. Журавлев, в длинном расстегнутом сюртуке и восточной бархатной тюбетейке на бритой голове, стоял у сходен и руководил разгрузкой плоских деревянных ящиков разных размеров и подсказывал, как удобнее укладывать их на телеги.

По узкому шаткому трапу пожилой крючник нес огромный ящик, на котором было написано название картины: «Девичник в бане». Мышцы мужика выпирали сквозь выгоревшую серую рубаху, а босые грязные ступни осторожно переступали по трапу.

— Это последний ящик? — спросил Журавлев у грузчика, когда тот проходил мимо.

Мужик повернул к художнику скуластое с обгоревшим на солнце носом лицо, хотел ответить, но покачнулся, потерял равновесие, и ящик с картиной, накренившись, пополз с его спины вниз. Фирс Сергеевич почти у самой земли успел подхватить длинными жилистыми руками падающий ящик и снова взгромоздил его на спину крючника. Уложив ящик на телегу, грузчик повернулся к Журавлеву.

— Ох и здоров же ты, барин. Еще б чуток, и я расколошматил бы ящик.

— Ну какой я тебе барин, — сощурил и без того узкие глаза Фирс Сергеевич, — раньше ты меня так не называл, — и, хлопнув ладонью по взмокшей от пота спине крючника, весело спросил: — Что, Егор, не узнаешь своего бывшего соседа?

Грузчик вгляделся в лицо Журавлева.

— Узнать-то узнал, отчего ж не узнать, — проговорил он неуверенно, — нешто я совсем без памяти, только вот имечко забыл... Кажись, в прошлом годе...

— Э-э, да ничего ты не помнишь! — перебил мужика Журавлев. — И я-то тебя узнал с трудом. Ты вроде бы все тот же, только постарел очень, морщины на лице, что годовые кольца на пне. Ну, что уставился филином? Журавлев я, Фирс. Почти три десятка лет назад ты спас меня, тонувшего, когда во время купания на Волге я совершал «мировой рекордный заплыв».

Егор ничего не мог сказать в ответ. Он топтался по сыпучему песку, поглядывая из-под свисавших на глаза бровей на Журавлева, как бы извиняясь: «Вот какой я стал. Припомнить тебя не могу. Не серчай».

А художник, глядя на растерянного Егора, смеялся:

— Соображай поскорей. Мне с тобой страсть как поговорить хочется, расспросить о многом.

Вечером того же дня Журавлев сидел в гостях у Егора Долгова на Цыганской улице в стареньком, припавшем на передний угол доме, пропахшем лампадным маслом и сушеной мятой.

Приятели долго вспоминали юные годы. Журавлев много рассказывал. Да и было о чем. Сначала припомнил отца, рабочего колокольного завода в Саратове. Все жилы работа из него повытянула. Сыну он не желал такой участи и, подкопив деньжат, определил его на учебу в реальное училище. Однако вскоре отец передумал и забрал Фирса домой. Сын пытался проявить самостоятельность: «Хочу учиться дальше и вообще желаю решать свою судьбу сам». Отец выслушал его, потом молча уложил на пол и толстой веревкой доходчиво объяснил, кто в семье хозяин и кому принимать решения...

По воле отца Фирс стал учеником портного. Через год начал понемногу кроить и шить. До двадцати лет занимался портняжньш делом. А как только выпадала свободная минута — рисовал. Отец не разрешал развешивать рисунки дома, зато в мастерской хозяин позволял прибивать их гвоздиками к стене, считая, что красивые картинки привлекают в портняжную выгодного клиента.

И вот однажды в мастерскую пришел заказывать шинель человек, одетый «по-столичному». Это был известный петербургский художник академик живописи Лев Степанович Игорев, приехавший на отдых в родной Саратов. Заметив на стенах рисунки и узнав, кто их автор, он уговорил Фирса поехать в Петербург — поступать в Академию художеств, пообещав оказать ему всяческую помощь.

Так Фирс Журавлев стал художником.

Егор Долгов с интересом слушал рассказ старого друга. О себе говорил мало и с неохотой:

— А я все эти годы гнул хребет: то на свечном заводе, то на воскобойном. Нигде не приживался. С канатного завода меня тоже вытурили за дерзость с начальством. Вот и пристроился я на пристань крючником. Работенка дай боже... По ночам кости ломит — хоть вой. По молодости оно вроде ничего было, а сейчас...

Егор горестно махнул рукой, притих, задумался и вдруг затянул хриплым голосом:

Соловьем залетным

Юность пролетела,

Волной в непогоду

Радость прошумела.

Пора золотая

Была да сокрылась,

Сила молодая

С телом износилась.

Помолчав, погрустили каждый о своем.

— Егор, а ты бывал в Радищевском музее, картины смотрел?

— Зачем мне чужие картины? У меня вон, вишь, в углу свои есть.

В дальнем темном углу избы под низким потолком стоял на полке широкий старинный киот, за стеклом которого находились иконы, писанные, видно, местным богомазом-самоучкой. Иконы были украшены гирляндами красных и голубых бумажных роз. Рядом на полке стояли всевозможные бутылочки со «святой» водой, вербочки и четверговые свечи.

— Иконы иконами. А я говорю о портретах, пейзажах.

— Пейзажи? — переспросил Егор, пожимая плечами.

— Это написанные масляными красками виды полей, лесов, рек... Волжские просторы, например.

— Не пойму я что-то: на кой ляд смотреть мне на нарисованную Волгу, ежели я на нее, настоящую, каждый день с восхода до заката смотрю. А портреты... что ж, коли захочу, пойду на Немецкую улицу, там у фотографов в окнах десятки карточек висят: разные артисты, знатные господа и император с императрицей, большущий портрет...

— Ты не прав, Егор, но словами, как видно, я не смогу тебе объяснить. Лучше пойдем вместе в музей и посмотрим картины.

— Нет, Фирс Сергеевич, не пойду. Время попусту терять жаль. Делов много на пристани, да и дома по хозяйству: начать да кончить.

— Даже на мою выставку не пойдешь? Обидеть хочешь? Егор хрипло рассмеялся:

— Ну и хитрец ты, Сергеич! Э-э, ладно. Разве что на твою зыставку...

Он решительно стукнул кулаком по столу:

— Пойдем в этот, как его... музей...

Саратовцы не были избалованы художественными выставками. Лишь дважды, в 1874 и 1879 годах, в городе показывались произведения передвижников, но неудобные помещения и неумелая развеска картин снизили впечатления от экспозиции. Потому обещанный местными газетами показ живописных полотен Журавлева горожане ждали с нетерпением. Зная об этом, Фирс Сергеевич тщательно готовился к вернисажу. Три дня кряду он сам развешивал тяжелые багетные рамы с картинами на стенах центрального зала Радищевского музея, подыскивая для них выгодное солнечное освещение. Вечером, несмотря на усталость, ходил по родному городу с альбомом в руках и делал зарисовки памятных с детства домов и улиц.

Много лет не был в Саратове Журавлев, а город за это время почти не изменился. Красивые по архитектуре каменные дома соседствовали с полусгнившими деревянными избенками. Как и прежде, на широких улицах возле заборов громоздились большие мусорные кучи, а в лужах плескались гуси и утки. Десятки бездомных собак ленивым лаем сопровождали редких прохожих.

«Даже дощатых тротуаров нет!» — возмущенно думал Фирс Сергеевич, перебираясь на противоположную сторону Александровской улицы через очередное дождевое озеро.

На широкой панели архиерейского дома он увидел трех нищих девочек девяти-одиннадцати лет. Журавлев встречал их и в другие дни, проходя по Соборной площади. Девочки, жалобно всхлипывая, выпрашивали у людей милостыню, а если им отказывали, семенили босыми ногами за прохожими до конца улицы, с громким плачем.

Зарисовав девочек и дав им по монетке, художник пошел дальше. Всюду встречались приметы давних дней.

Александро-Невский кафедральный собор, обрамленный с трех сторон липовыми аллеями, был самым красивым в Саратове. Говоря о кафедральном соборе, в семье Журавлевых непременно припоминали давнишний трагический эпизод. В 1826 году только что возведенный каменный купол собора рухнул, пробив нижние своды. Среди погибших в развалинах был и родной дед Фирса.

На Покровской улице, тянувшейся вдоль Волги, жил когда-то живописец Игорев. В уютном двухэтажном домике его родителей Фирс не раз бывал и любовался портретами, написанными в темно-коричневой цветовой гамме.

Прогулка по городу обязательно заканчивалась на берегу Волги. Недолгим купанием Журавлев смывал с себя усталость, чтобы наутро вновь прийти в музей свежим и бодрым.

Наконец наступило десятое сентября — день открытия выставки. Утром, к началу работы музея, Журавлев пришел вместе с Егором. Долгов поднимался по чугунным ступеням лестницы осторожно, стараясь не громыхать тяжелыми, смазанными дегтем сапогами. Белая накрахмаленная рубаха топорщилась на нем, тугим воротом стягивая темную от загара шею. У картины «Косец», к которой подвел его Журавлев, Егор стоял долго. Вглядывался в полотно, потом дотронулся пальцами до глянцевой поверхности красочного слоя там, где были выписаны колоски спелой ржи, падавшие под острым лезвием косы. Отдернув руку, Долгов смущенно огляделся.

К Журавлеву подошли саратовский голова Недошивин и член городской думы Песков.

— Что ж, выставка нам понравилась,— сказал Недошивин,— в работах видно мастерство воспитанника Императорской академии художеств. Однако на своих картинах вы слишком часто изображаете мещан, мужиков...

— Я и сам из мужиков.

— Но у вас на полотнах они то бродяги, то нищие, изможденные тяжелым трудом и голодом. Справедливо ли это?

— Я ничего не выдумываю. Образы для своих картин беру из жизни.

Недошивин и Песков ушли, а Фирс Сергеевич стал искать Егора. Его нигде не было.

«Ушел. Значит, выставка не понравилась», — подумал Журавлев.

К Фирсу Сергеевичу подходили саратовские художники, артисты, коллекционеры. Художник пожимал им руки, благодарил за поздравления, улыбался, а сам с грустью думал об исчезнувшем из зала Егоре Долгове. «Сидит сейчас Егор в каком-нибудь прокуренном кабаке, и ему никакого дела нет до произведений живописи, до художественного музея и до всего мирового изобразительного искусства».

Сквозь открытые форточки донесся с улицы людской шум. Фирс Сергеевич выглянул в окно. У входа в музей толпилось человек пятнадцать мужиков в старой обтрепанной одежде. Впереди их выделялся белой рубахой Егор Долгов. Он что-то громко доказывал сверкающему позументами швейцару, а тот отрицательно качал головой.

Журавлев быстро сбежал по лестнице к выходу.

— Это ко мне. Пропустите их! — еще издали закричал Фирс Сергеевич швейцару.

— Это крючники. Они сюда прямо с пристани... — доказывал Егор, — небось не запачкают ваших полов.

На шум вышел хранитель музея Кущ. С ним Журавлев быстро уладил дело.

В зале Фирс Сергеевич стал рассказывать грузчикам о выставке.

— Посмотрите на эту картину, — говорил Журавлев. — Суровая петербургская зима. Мальчик и девочка, живущие подаяниями прохожих, тянут замерзшие ручонки к идущему мимо чиновнику. Он одет в жалкое пальтишко, и картуз едва прикрывает его голову от ветра... Нищие просят милостыню у почти такого же нищего. А вдали в розовом свете морозного утра возвышаются многоэтажные дворцы столичной знати.

Журавлев взглянул на крючников. Они не просто глядели на картину — размышляли, переживали. Один из них негромко сказал:

— У меня пятеро таких же... Все мы впроголодь... — и безнадежно махнул рукой.

Медленно переходили от картины к картине.

— Вот кредитор описывает имущество вдовы, — пояснил Журавлев. — А эта мачеха обижает чужого ребенка ради своего избалованного малыша.

Долго еще ходили эти необычные посетители по Радищевскому музею под недоуменные взгляды купцов и чиновников. Уходя мужики перекрестились и поклонились Журавлеву в пояс.

Фирс Сергеевич был доволен: кажется, проняло их, взволновало!

К художнику подошли хранитель музея и дама в пышных одеждах.

— Позвольте представить Екатерину Федоровну Зейферт, — сказал Кущ.

— Я член правления городского благотворительного общества, — певуче заговорила дама. — От имени общества имею честь обратиться к вам с просьбой пожертвовать для организуемой послезавтра лотереи одну из своих замечательных картин.

Фирс Сергеевич с готовностью отозвался на эту просьбу. Он тут же снял со стены небольшое полотно «Морячка» и под аплодисменты посетителей выставки преподнес его Екатерине Федоровне.

Через несколько дней в Радищевский музей пришел подросток лет двенадцати с «Морячкой» под мышкой. Он пытался выяснить у работников музея, какую сумму сможет выручить за продажу этой картины, выигранной его родителями в лотерею. У юного «предпринимателя» взяли его домашний адрес, пообещав выяснить и сообщить истинную цену картины, а между тем дали знать автору об участи его «Морячки».

Мальчик был сыном тюремного надзирателя Шульдякова. Отец не вмешивался в дела сына и ничего не знал о его посещении Радищевского музея. Потому он был удивлен и польщен приходом в его дом известного столичного художника, о котором в эти дни говорил весь Саратов.

— Я человек образованный, культурный, — громко и настойчиво, будто ожидая возражения, заговорил Шульдяков, — я не позволю вашей картине пропасть. В этом будьте уверены. А если пожелаете — я вам ее продам. О цене договоримся: я человек нескупой и честный. Кстати, вы на меня во всем можете положиться, — многозначительно произнес надзиратель, — я не выдам ни единой тайны. Смею вас заверить, я сам недавно пострадал по политической части.

Журавлев недоуменно взглянул на собеседника.

— Не верите? Да. Пострадал форменным образом, — Шульдяков явно был обижен недоверием. — Вот послушайте. Было это весной прошлого года во время моего дежурства в городской тюрьме. Ночью из камеры политических вдруг раздалось пение. Прислушался. Ничего не понимаю. Политические горланят самые что ни на есть верноподданнические песни. Думаю: подвох какой-нибудь. Жду. А они все поют, да все про господа бога и царя-батюшку. Ну что ж, говорю сам себе, про бога можно. Стража моя даже подпевать стала. Так и пропели часа полтора-два. И только наутро выяснилось, что под шум песни политические распилили оконные решетки и четверо из них сбежали. Меня тогда чуть под суд не отдали.

— Я что-то не пойму вас, — удивился Журавлев, — к чему вы все это мне говорите?

Шульдяков придвинулся ближе и, понизив голос, сказал:

— Я все знаю. Мой приятель, жандармский ротмистр, рассказал мне. Вы были под следствием. От каторги спаслись лишь благодаря тщательной конспирации, а последние годы находитесь под негласным надзором полиции. Но, — тюремщик сделал успокаивающий жест ладонью, — повторяю: меня не опасайтесь, ваша тайна будет погребена вместе со мной.

Еще будучи воспитанником Академии художеств, Журавлев жил на одной квартире с однокурсником Карамышевым, который был вскоре взят под стражу за распространение антиправительственных прокламаций и принадлежность к тайной организации. При обыске на их квартире было найдено несколько печатных революционных брошюр и воззваний. В одной из прокламаций говорилось: «Долой царя! На виселицу его! Готовьте оружие и сабли к бою за независимость и свободу русского народа. Пора. Пора!»

Прочитав эти строки, жандармский офицер, потрясая зажатой в кулаке листовкой, завопил:

— Это вас на каторгу, на виселицу, гноить, душить, стрелять!..

По ходу следствия Третье отделение императорской канцелярии доносило самодержцу, что вместе с арестованным Карамышевым на квартире проживает ученик Академии художеств Фирс Журавлев, «сей последний уже прежде был замечен в чтении и распространении запрещенной литературы...».

Тогда за неимением веских улик полиция не арестовала Журавлева, но целых тринадцать лет находился он под негласным надзором, о чем и напомнил художнику тюремный надзиратель Шульдяков.

Выкупив свою картину у тюремщика, Журавлев отправился в Радищевский музей, где в этот вечер должен был состояться прощальный обед. Выставка закрылась, пора было готовить картины к отправке в Петербург. На обеде Журавлев преподнес в дар Радищевскому музею большое полотно «Распятие Спасителя».

— Почему эту вашу картину мы не видели на выставке? — спросил у художника репортёр «Саратовского Дневника». Фирс Сергеевич улыбнулся:

— Потому что это не совсем моя работа.

И, заметив недоумение на лицах присутствующих, Журавлев рассказал следующую историю.

В 1863 году выпуск Академии художеств был необычно велик: четырнадцать человек. В их числе был и Фирс Журавлев, готовившийся к соисканию на Большую золотую медаль, дававшую право совершить заграничную поездку на средства Академии. В это время место президента Академии художеств занял князь Г.Г. Гагарин, любитель классической живописи и ярый противник живописи бытовой, бурно развивавшейся в те годы. Новый президент сразу же объявил, что конкурсные работы должны иметь сюжет из древней мифологии. И назначил конкретную тему: исторический эпизод из жизни Скандинавии. Это обескуражило воспитанников. Кроме того, если раньше на пять-шесть выпускников давали три-четыре медали, то теперь на четырнадцать человек выделили всего две. Молодые живописцы решили всем составом выйти из Академии и организовать Артель художников. Артель существовала лет восемь и выполняла частные заказы на портреты и картины. В то же время была исполнена и картина «Распятие Спасителя». Она была заказана петербургским банкиром Ритгером для его новой церкви в Нарве. Написанная общими усилиями Артели (кроме Журавлева над ней работали Крамской, Дмитриев-Оренбургский, Корзухин, Константин Маковский), картина так понравилась самим художникам, что ее решили оставить себе, а Ритгеру сделали копию.

Вскоре Артель распалась. При разделе Журавлев выкупил «Распятие» и теперь решил подарить это произведение Саратовскому Радищевскому музею.

Выставка закрыта. Полотна сняты со стен, упакованы в ящики и отправлены на пристань. Егор Долгов, участвовавший в погрузке картин, подошел к Журавлеву.

— Ну что ж, будем прощаться? — спросил Фирс Сергеевич.

— Успеем, попрощаемся. Я к тебе с поручением от крючников, — Егор указал на приятелей, стоявших поодаль. — Мужики спасибочко тебе передают за картины твои, за умение рисовать так, что за душу... А еще мужики опрашивают: не продашь ли ты им, то есть нам, картину, где нищие ребятишки. Денег мы накопим и пришлем, ты не сомневайся.

— А где вы ее повесите? У вас у каждого свой угол, а картина-то одна.

— И то правда, — сконфузился Егор, — как мы сами об этом не подумали. Ну ты уж прости нас...

— Подожди минуту.

Журавлев отпер саквояж, достал из него альбом, с которым ходил по Саратову, и подошел к крючникам. Протянув им альбом, Фирс Сергеевич сказал:

— Возьмите отсюда по рисунку, какой кому приглянется. Здесь на всех хватит. И сохраните на память о нашем знакомстве.

...Спустя два года в Петербурге, на открытии академической выставки, Журавлев встретил своего первого учителя Игорева.

— А я совсем недавно вас вспоминал, — обрадованно сказал Лев Степанович.

— По какому поводу?

— В прошлом месяце был в Саратове. Обратно в Москву решил добираться по Волге. Пришел на пристань. Жду прибытия парохода. И тут вижу, на небольшом деревянном сарае висит афишка: «Выставка рисунков нашего художника-волжанина Журавлева». Удивленный, вхожу в сарай, и что же вы думаете? На стенах висят десятка полтора листов с вашими набросками! А охраняют их поочередно волжские грузчики. Вы не объясните, как ваши рисунки оказались на саратовской пристани?

— Расскажу, — улыбнулся Фирс Сергеевич. — И большое вам спасибо за добрую весть. <…>