Николай Гаврилович Чернышевский

Лебедев А.А. Николай Гаврилович Чернышевский: (Наброски по неизданным материалам) // Русская Старина. СПб., 1912. Т. 149, кн. 3. С. 471-475, 476-479.

Николай Гаврилович Чернышевский.

(Наброски по неизданным материалам).

II. Семинария[1].

Николай Гаврилович подрос; надо его было отдавать учиться. В местное духовное училище, говорит Ф.В. Духовников, Гавриил Иванович не хотел отдавать сына, тем более, что ректор Саратовского духовного училища, священник Амальев, не пользовался репутацией честного человека. Как известно, Г. И., дав своему сыну домашнее образование, направил его в Саратовскую семинарию. Но на самом деле, Н. Г. был в училище. (Юдин П. „Истор. Вест.". 1905. Т. 12).

По мере того, как рос Чернышевкий, в нем возрастала и любовь к чтению. Книги его очень интересовали; придет ли к нему кто-нибудь из товарищей, или сам Н. Г. зайдет к товарищу,—сейчас начнет рассказывать, что прочитал. „А, ведь, как занимательно", скажет при этом.

У Николая Гавриловича было сильно развито стремление помогать другим в учебных занятия; в том квартале, где находился дом его отца, было много мальчиков, моложе и старше Н. Г. С ними часто играл Николай Гаврилович; но всегда он предпочитал книги играм. Сам он никогда не отрывал никого от учебных занятий, но даже оставлял игры, если видел, что мальчик учит урок и не понимает чего-либо[2].

В доме Чернышевских до сих пор существует мезонин, в котором всегда занимался Н. Г., будучи мальчиком; да и для взрослого это было любимым местом для чтения. В этом мезонине и жил Н. Г., когда вырос. Отсюда открывается прелестный вид на Волгу (тогда Волга около Саратова была шириной до семи верста), слободу Покровскую, Зеленый остров, знаменитый Увек, служивший одним из главных предметов разговоров и исследований Г.С. Саблукова, знакомство с которым не осталось без влияния на Чернышевском.

В семинарии ближе других для Николая Гавриловича были товарищи Левицкий и Мансветов.

Первый отличался большой самостоятельностью. Еврейский язык тогда преподавал в семинарии А.Т. Петровский, выдававший ученикам, вместо учебника, свои записки. Левицкий, хорошо знавший еврейский язык, исчеркал эти записки, найдя в них много ошибок, и исправил их. Узнав об этом, Петровский спросил Левицкого: „Зачем ты так исчеркал мои записки?"

Грубый и дерзкий Левицкий ответил: „А зачем вы наврали?" Левицкого лишили казенного содержания.

Мансветов иногда (раза два на неделю) заходил на дом к Чернышевскому, но ненадолго; может быть, ему не совсем нравился прием у Николая Гавриловича, так как Мансветов очень любил выпить.

Вообще, в то время (1830—40 г.г.) грубость, худые манеры, невоздержная жизнь процветали в семинарии. Даже Иринарх Иванович Введенский (ранее Чернышевского учившийся в семинарии) был крайне невоздержной жизни и скандалист большой руки. Левицкий за пьянство кончил курс во втором разряде.

Что касается внешности саратовских семинаристов, то она была очень неказиста: в казинетовых сюртуках, с костяными пуговицами, многие ходили нечесаными,—гребенки стоили денег, а их у семинаристов не было. Преосвященный Иаков (Вечерков) даже косо смотрел на теx, которые любили прилично одеться; так, он не долюбливал и не представлял к награде одного хорошего и трезвого учителя только за то, что он одевался очень прилично и носил бакенбарды.

Теперь, каков был учительский персонал семинарии того времени (30—40-ые годы)?

Многие учителя, или, как их тогда называли, профессора, составляли гордость семинаристов, говорят прот. И.В. Любомудров, И.Н. Виноградов и свящ. Павильонов, и о достоинствах преподавателей ученики много спорили.

Некоторые учителя читали в классе лекции, напр., Г.С. Воскресенский, благодаря чему, семинаристы слышали живое слово; другие, напр., Сокольский, заставляли писать в классе сочинения после предварительных объяснений преподавателя, чем приучали учеников правильно излагать свои мысли.

Саблуков свободно объяснялся по-татарски. По отзыву перечисленных выше лиц, он был эгоистом, человеком самоуверенными Слово его—закон, но человек он был очень умный. Саблуков иногда смешил учеников своими остротами. „Садис, дерево, на дерево", скажет, бывало, ученику, который неудачно ответить. Педагогические приемы его тоже поражали нас, рассказывали ученики Саблукова. Желая, напр., наглядно показать направление течения Волги, Гордий Семенович (так звали Саблукова) говорил: „Ходи Волгу!" И ученик должен ходить по классу с севера на юг так, чтобы представить все главные повороты Волги.

Синайский, составитель греческих словарей, был очень умный и преданный своему делу учитель.

Ректор—архимандрит Никодим—занимался преподаванием с особенной любовью. Хотя каждый урок в семинарии тогда продолжался два часа, но для Никодима и этого было мало: он упросил учителя математики уделить ему один час для своих занятий. Таким образом, урок Никодима шел три часа подряд. Классные занятия у него были необыкновенно живы и оригинальны, хотя и велись на латинском языке. После чтения своей лекции, Никодим устраивал диспуты: одни ученики доказывали известную мысль,—другие опровергали ее. Ученики говорили в классе экспромты. Никодим требовал, чтобы семинаристы делали возражения, нисколько не стесняясь. Первым возражателем являлся нервный, живой и пылкий И.И. Введенский. Преосвященному Иакову очень не нравился светский образ жизни Никодима, шикарно одевавшегося, ездившего по городу в богатом экипаже, выписанном из Петербурга и запряженном четверней. Никодим имел большое знакомство, а Иаков считал это унижением духовного сана. Ревизуя семинарию, по предписанию Синода (Иаков прибыль ревизовать в 8 часов утра), он дал худой отзыв об учебной постановке в семинарии, в особенности же о самом Никодиме, ее начальнике. Поэтому, Никодима перевели в Иркутский второклассный монастырь, настоятелем (1833 г.).

Вообще, состав преподавателей в тоговременной семинарии был незаурядный.

Учиться в семинарии было довольно трудно; приходилось все время зубрить,—учителя подтрунивали, если ученик скажет что-либо из урока своими словами: „Э! Да ты свои слова вставляешь! Нет, брат, умнее и лучше книги не скажешь. Не выучил урока,—и болтаешь". Хотя здесь не секли, но ставили на колена, в угол, заставляли в виде наказания молиться в столовой за обедом и класть известное число земных поклонов, смотря по вине ученика.

Некоторые из лучших учеников держались того мнения, что от одних учителей нельзя приобрести знаний,—необходимо, главным образом, заниматься самому. В семинарии был небольшой кружок учеников, занимавшихся, помимо обязательного готовления уроков, вполне самостоятельно. Их родственники, бывшие в университетах и академиях, советовали семинаристам, что именно прочесть и чем вообще заниматься; так, напр., одному семинаристу брать прислал из университета много книг для самообразования" и подготовки в университет. В одном из таких кружков был в свое время и Г.Е. Благосветлов. Особенно полезны были эти кружки потому, что давали возможность добывать книги светского содержания. Семинарское начальство тогда запрещало читать такие книги. Увидит, бывало, инспектор, архимандрит Тихон, светскую книгу у какого-нибудь ученика,— отнимет и ни за что не отдаст. Светские книги добывали или у торговцев Пешего базара, торговавших всяким хламом, или же у своих знакомых.

Что касается отношений между учениками и преподавателями, то последние, как и теперь, относились к семинаристам гордо и свысока; принимать у себя своих же питомцев они считали унижением.

Так как большинство учеников народ был бедный, то они старались набрать себе уроков в городе, хотя здесь были и свои неудобства: семинарская дисциплина—необыкновенно строга, и всякое опоздание к обеду, ужину или вечерним занятиям было большим проступком.

Из семинарской жизни Николая Гавриловича отмечу следующие, неизвестные до сих пор факты.

На уроках словесности преподаватель Воскресенский должен был объяснять, по уставу, священное писание. Обычно все дело сводилось лишь к чтению книги. На этих уроках Н. Г. поражал как преподавателя, так и товарищей своими познаниями: такой-то немецкий толкователь толкует так-то, такой-то французский—иначе, а английский толкователь понимает это место в таком смысле.

Любимым преподавателем Чернышевского был Г.С. Саблуков[3].

Вообще нужно заметить, благодаря покровительству Иакова, атмосфера семинарии была очень благоприятна для ученых занятий. То умственное движение среди духовенства, виной которого был преосвященный Иаков, не прошло мимо Чернышевского: занятия Н. Г—ча татарским языком говорят о влиянии Иакова и Саблукова на будущего великого писателя[4].

В списках семинарии за 1843 г. Николай Гаврилович аттестован: „способностей отличных, прилежания ревностного, успехов отличных, поведения весьма скромного".

<…>

IV. Опять на родине.

По окончании университета, Николай Гаврилович поступил на службу в Саратов, учителем словесности в гимназию на 485 р. 35 к. Родители были необыкновенно рады его назначению.

Но совету и настоянию родителей, он бывал у своих родственников и появлялся в бол4е интеллигентных домах, посещал образованное семейство Ступиных, Кобылиных (Кобылин — председатель губернского правления), детям которых Н. Г. давал уроки; бывал у советника казенной палаты Д.А. Горбунова, переводчика „Конрада Валленрода" Мицкевича, ходил к Шабловским. Вездe Н. Г. обращал на себя внимание своей серьезностью и образованностью. Иногда бывал Чернышевский и у тогдашнего епископа Афанасия (сначала—ректора Петербургской духовной академии, где его лекции отличались безжизненностью; он между прочим, живя в Петербурге, просил И. Н. (Виноградова?) перевести, вместе с другими учителями, об учении стоиков из какого-то греческого писателя).

Как держал себя Чернышевский в Саратове?

Скажу словами дьякона Сергиевской церкви, Я.Ф. Алфионова-Подольского, прекрасно знавшего Николая Гавриловича".

„Н. Г. был—что красная девица... Иногда он вызывал насмешки своей манерой держаться в обществе.

У молодого чиновника Петрова были крестины. Много народу,— больше чиновники. Теперь (80—90-ые годы XIX ст.) чиновники-то съежились, высматривают убитыми, а тогда каждый писец перед нашим братом важничал. И стали они промеж себя смеяться над Николаем Гавриловичем. „Что", говорят они родителям "его, „какой он у вас? Ни в какие игры не играет, не может ни поговорить, ни потанцевать с барышнями. Все сидит в углу, а говорят, что он — ученый. Что в учености-то его, когда он не может быть в обществе? В монахи бы ему идти".

А батюшка-то слушал, слушал, да и говорить: „Вы. господа, только болтаетесь, да вихляетесь, — путного в этом ничего нет; Николай и не говорит с вами: не любит зря зубы скалить. А когда заговорит, — иное скажете". И рассказал им такой случай.

„Пригласили Николая в гости к советнику. Барышня заиграла на фортепьяно, да хорошее такое. Гости-то подошли к ней и стали около нее кружком. Хорошо играла. Один из гостей и спроси Н. Г. о чем-то; он и стал говорить, да так, что один по одному все и отошли от барышни, и встали около него кружком, а барышню одну оставили. А когда Н. Г. окончил,—кто-то в ладоши захлопал, и все подхватили. „Послушать умных людей полезно", говорили они друг другу. Вот, какой он. Вы не знаете, и говорите".

А когда гости соберутся у него,—все об учености говорить, а не то, что в попойках время проводят, как наш брат— чиновник. Раз Знаменский пришел к Гавриилу Ивановичу по какому-то делу и просидел целый вечер, а там гости—учитель Е.А. Белов и Н.И. Костомарова. Он спорили с Николаем Гавриловичем о каком-то слове целый вечер.

— „Что, весело тебе было там", спрашивали Знаменского его товарищи-чиновники?

— „Черта с два,—весело: Николай Иванович (Костомаров) целый вечер проспорил с Николаем Гавриловичем из-за одного слова, — в азарт вошли; Николай Иванович кипятится, пыхтит, а Н. Г. все посмеивается. Одурь взяла. Зевота одолела: знаете, в сон бросило. Подали закусить и выпить. Стали закусывать, но никто не дотронулся до водки. Просили меня выпить. Хватать две рюмки; подмывает тебя и еще выпить, а неловко: никто не пьет".

И всегда так. Примерной жизни был человека; во всем, даже в еде умерен. А послушали бы вы, что говорят о Н. Г—че важные особы! Александр Дмитриевич Горбунов, и ученый, и бывалый человек, да и тот рассказывал: „Бывал я и в Питере, и в Москве, и в других городах, был знаком с министрами, с писателями, аристократами, архиереями и разными другими высокими персонами, духовными и светскими, по не видывал я", говорить, „таких высоких качеств человека, как Николай Гавриловича и умен, и нравственен, и благонравен. Пятнышка на нем не заметите! Истинной христианской жизни был человек! Вот, и не возьму я в толк, говорю вам, за что его сослали в Сибирь. Может, по злобе наплели на него, и поверили им. Мало ли чего бывает на свете? Много зла могут сделать люди".

V. Гимназия.

Саратовская гимназия, где пришлось Николаю Гавриловичу показывать свои педагогические таланты, находилась в печальном положении. Ученики не любили ее. Их заставляли только зубрить.

Про учителей, особенно про директора, Мейера, ходила масса анекдотов и карикатур. Ученики делали в сущности, очень мало. Практиковались побои, ругань и грубое обращение.

Н. Г. обращался необыкновенно гуманно, хорошо поставил литературный беседы; преподавание вел сократическим методом. Интересно отметить, что при преподавании словесности, Чернышевский касался славянских наречий, которые его очень интересовали. Словесность была только главным предметом на его уроках; много места уделялось крепостному праву, суду, религии, географии, истории, политическим наукам. Беспрепятственно он заинтересовывал своих учеников новыми идеями; даже при Мейере говорил о вреде крепостного права для России. Вообще это был такой же публицист, каким он выступил в „Современнике". Он всюду вступал в разговор, где только встречался повод высказать новые в то время идеи. „Когда", говорит один из знакомых Н. Г—ча, „он узнал от меня, что я хотел было поступить в военную службу, но отец отговорил меня, то Николай Гаврилович заметил: „Напрасно вы не пошли в военную службу: в войске мало людей развитых,—нужно наполнить его подобными людьми".

В результате педагогической деятельности Н. Г.,—какой-нибудь карапузик, не умевший сделать задачи по алгебре, серьезно рассуждал в доме своих родителей о постах и их ненужности, ел в пост скоромное, чем и приводил в ужас родителей. Когда на мальчика сыпалась брань,—он уверял, что Н. Г. говорил — есть скоромное в пост не грешно.

Слухи о том, что Николай Гаврилович занимается на уроках не одной словесностью, стали доходить и до Мейера, который участил посещение уроков Чернышевского.

[О положительной стороне преподавания Чернышевского, см. в статье Ф.В. Духовннкова, „Русская Старина", 1911 г.].

Вероятно, слухи об этом дошли и до Гавриила Ивановича. Николаю Гавриловичу приходилось успокаивать его; сам Н. Г. всегда уважал настолько отца, что в постные дни даже не ел скоромного; даже тогда, когда в постные дни подавалась гостям скоромная закуска, вместе с постной, — он ел постное, но отец заставлял есть скоромное. Из уважения к Гавриилу Ивановичу, Н. Г. посещал и церковь, считая нужным зайти в нее хоть на полчаса, или к концу богослужения, иногда—с кем-нибудь.

— „Хорошо вы делаете, что посещаете храм Божий", говорил после Г. И. сыну и его спутнику, — „Бог благословит вас за это".

В Саратовской гимназии Николай Гаврилович, несмотря на кратковременность своего пребывания в ней, оставил по себе самые лучшие воспоминания между учениками. Он ушел оттуда, преследуемый проклятиями своих товарищей-учителей, кредит которых среди учеников был окончательно подорвал; грубая материальная сила уже не могла служить опорой в отношениях между оставшимися учителями и их питомцами. Кафедра словесности скоро была занята другим, умным и кротким преподавателем не имевшим, однако, ни той энергии, ни тех дарований, которыми владел прежний учитель.

А.А. Лебедев.