Лебедев А.А. Николай Гаврилович Чернышевский: (Наброски по неизданным материалам) // Русская Старина. СПб., 1912. Т. 152, кн. 12. С. 536-541.

А.А. Лебедев

Николай Гаврилович Чернышевский[1].

(Наброски по неизданным материалам).

XIV. Смерть.

Николай Гаврилович, никогда серьезно не болевший, считал свою болезнь пустяками. Хотя доктор и требовал, чтобы Н. Г. был в полнейшем покое, и даже предупредил, что умственные занятия он должен на время оставить,— Н. Г. не поверил представителю медицины, и потому после визита доктора, по обычаю, долго занимался переводом Вебера, даже при высокой температуре. Когда пришел навестить его хозяин квартиры, Никольский, то Н. Г. высказал ему свое удивление, что при сильной жаре он перевел около шестнадцати печатных страниц[2].

Но это сразило его.

По-видимому, и сам доктор считал заболевание Н. Г—ча не из опасных, так как не считал нужным более посещать его и только в случае ухудшения состояния больного просил прислать за ним. Самому же больному писателю постоянное посещение врача было, очевидно, неприятно.

Вечером с Н. Г. опять был пароксизм перемежающейся болотной лихорадки. Чернышевский бредил и находился в бессознательном состоянии. Послали за доктором Брюзгиным, но его не было дома. Квартирант Чернышевских, Токарский, отправился сам разыскивать докторов, врач Никифоров, как ни упрашивал его г. Токарский, не поехал, потому что не согласился „практиковать из-за спины товарища" (впрочем, Никифоров сказал, что на консилиум, если хотят, он приедет); других докторов Токарский не застал дома, и только один М.И. Кротков оказался дома и согласился лечить. Заезжал г. Токарский и к Брюзгину в отсутствие последнего из дома, но не сказал его домашним, что приехал за доктором для Чернышевского. В два часа ночи приехал, по приглашению, и доктор Брюзгин. Лекарства не действовали. Больной был в одном и том же положении; сознание—затемнено несколько более, чем раньше, однако, при громком оклике, Н. Г. как бы просыпался на несколько минута и давал связные ответы на вопросы. Изредка больного шевелили и расталкивали; тогда он отвечал на вопросы докторов отдельными словами, а иногда и целыми фразами, изредка и сам скажет что-нибудь. Но пульс был хороший; селезенка—увеличена. Этот пароксизм доктора приписывали действию яда болотной лихорадки на мозговые оболочки. Такие явления малярии часто бывают в Саратове.

Решено было составить консилиум. Доктор Брюзгин пробыл до шести часов утра.

В восемь часов шестнадцатого октября Брюзгин и Кротков опять осмотрели Николая Гавриловича и определили болезнь особой формой болотной лихорадки. Когда Кротков сказал: „Покажите язык", то Н. Г. (это был последний ответь,— после него Н. Г. уже не приходил в себя) ответил на это: „Язык мой... толст... его высунуть нельзя... если... его... высунуть... то... его... отрежут..." (или „могут отрезать"—в другой редакции).

Чрез некоторое время опять забредил: „Этого... человека... дни... сочтены... осталось ему... жить... не более полторы недели... жалко, что... медицина бессильна"...

В десять часов состоялся консилиум из докторов: Брюзгина, Кроткова и Бонвеча, приглашенного по совету А. И Ровинского; хотя были приглашены и другие доктора (между прочим, Розенталь и Погосский), но консилиум состоялся ранее их приезда, в виду опасного состояния больного. На консилиуме доктора пришли к такому заключению о болезни Николая Гавриловича: „Несомненно, что приступы болотной лихорадки действуют и на мозг, так что злокачественная малярия влечет кровоизлияние; но и отрицать, чтобы не было какого-либо мозгового явления,— нельзя".

Предписано—принимать больному хинин.

Доктора знали, что Н. Г. в продолжение нескольких дней был в возбужденном и нервном состоянии, что" зависело от семейных обстоятельств и стесненности в денежных средствах. Вообще, жизнь Н. Г—ча, была не из радостных; одному из родственников он как-то сказал: „Вы думаете, что в Сибири мне жилось нехорошо? Я только там и счастлив был" (??).

Это, а равно усиленное занятие переводом при высокой температуре, было причиной того, что болезнь приняла опасное направление.

Когда было сказано Ольге Сократовне о результатах консилиума,—она чуть не кричала: „Не верю вам: я убеждена, что с ним воспаление мозга". Доказать ей несправедливость ее мнения было нельзя; нужно было оставаться равнодушным ко всему тому, что она делала и говорила. Доктора так и поступали.

В два часа дня опять были Брюзгин и Кротков. Больной потел, температура упала; он находился в бессознательном состоянии. Кроме того, заметили упадок сердечной деятельности и односторонний паралич. „При нас", говорит д-р Брюзгин, „в сознание не приходил".

Дали возбуждающие средства: лед на голову и digitalis. В четыре часа ушли.

В шесть часов вечера доктора нашли, что состояние больного нисколько не изменилось: пульс не поднимается, по-прежнему— бессознательное состояние.

Николай Гаврилович проглотил одну чайную ложку digitalis.

Доктора констатировали безнадежное состояние больного. Стали вспрыскивать под кожу мускус и эфир и давали дышать кислородом. Заметивши отек легких, поставили сухие банки, после которых отек исчез. Доктора пробыли до десяти часов вечера.

В двенадцать часов, когда пришли врачи, состояние больного не изменилось; давали те же возбуждающие средства и заставляли больного дышать кислородом.

Около часа ночи (за полчаса до смерти, или, по другой редакции, не более, как за час до смерти) получена телеграмма от московского доктора, Бокова, который спрашивал о болезни и лечении Чернышевского: „Спросите у докторов о болезни и чем лечат они Николая Гавриловича". В ответь на телеграмму, Кротков и Брюзгин послали Бокову подробное описание болезни и ее лечения. Так как безнадежность положения Н. Г. была очевидна, то они послали ответь Бокову уже после смерти Чернышевского.

За двадцать минута до смерти, лечение прекращено, и с минуты на минуту ждали конца. Доктора ясно видели и понимали, что больной должен скоро умереть. Нужно было предупредить Ольгу Сократовну, чего доктора очень опасались: они так много терпели от нее, постоянно нервной, терпели незаслуженные оскорбления, и если, говорит Брюзгин, оставались лечить, то единственно из уважения к больному. О. С., измученная и исстрадавшаяся, спала крепким сном уже часа два и, по-видимому, совершенно успокоилась от тех нервных припадков, которые были с нею. Ее разбудили и со страхом передали грустные вести о положении больного Она была ненормально спокойна. Сверх ожидания, О. С. выслушала докторов спокойно, тихо вошла в комнату Николая Гавриловича и простилась с ним. Когда доктора окончательно убедились в безнадежном состоянии больного, послали за Иеромонахомъ Дюниаем для напутствия умирающего.

Но, вот, у больного пульса нет, дыхание стало замедляться, оно делалось все реже и реже. Казалось, что, вот, уже пришла смерть, но, нет, через несколько минут опять слышно продолжающееся дыхание. Тяжело было всем. Это тяжелое душевное состояние окружающих еще более увеличивало тишину ночи.

Николай Гаврилович вздохнул несколько раз и тихо умер. Это было в двенадцать часов 37 минут ночи[3]. При кончине присутствовали: Ольга Сократовна, М. И. Кротков, А. В. Брюзгин, А. А. Токарский, его квартиранта Буковский.

Когда Н. Г—ча положили на стол в передний угол,—слепой старик Н.Д. Пьшин, попросив подвести себя к усопшему, проговорил: „Прощай, бедный Чернышевский! Здоровый же ты какой был! Твой отец скончался в один миг, а ты проболел три дня"[4].

Иеромонах Дионисий, приглашенный Ольгой Сократовной для причащения больного, пришел уже тогда, когда Николай Гаврилович уснул вечным сном; он по-видимому, очень рассердился, что его разбудили ночью, и, увидя покойника, с сердцем проговорила „Что к мертвому-то приглашаете?".

Метрическая книга Нерукотворенно-Спасской церкви внесла в свой скорбный список:

Метрической книги на 1889 год, часть третья о умерших.

Счет умерших.

Месяц и день

Звание, имя, отчество, и фамилия умершего.

Лета умершего.

От чего умер.

Кто исповедывал и приобщал.

Кто совершал погребение и где погребен.

Мужеска

Женска

Смерти

Погребения

Николай Гаврилов Чернышевский. Протоиерей Лаврентий Нечаев. Псаломщик Аркадий Князевский.

Мужеска

Женска

От апоплексии мозга.

Крестовой церкви Иеромонах Дионисий.

На Воскресенском кладбище.

Октябрь

Так все кончилось. Похоронили. На могиле, на Воскресенском кладбище, поставили памятник. Окружили цветами могилу[5]. Студенты сложили тягучую, грустную, томительную песню:

Замучен тяжелой неволей,

Ты славною смертью почил,—

В борьбе за народное дело

Ты голову честно сложил.

Служил ты недолго, но честно

Для блага родимой страны;

И мы, твои братья по делу,

Твой прах на могилу снесли.

Твой враг над тобой не глумился,

Тебя окружали свои;

Своими руками закрыли

Орлиные очи твои.