Чернышевский Н.Г. По поводу «Автобиографии» Н.И.
Костомарова // Чернышевский Н.Г. Из автобиографии: [Сб.] / Ред. и коммент. В.А.
Сушицкого. Саратов, 1937. С. 230-231.
<…>
Я
познакомился с Костомаровым вскоре после моего приезда в Саратов, как я уже
говорил, — вероятно, в апреле (или быть может, в мае) 1851 года.[1]
Знакомство началось, действительно, тем, что я приехал к нему, как он упоминает
в «Автобиографии»; и действительно, мы виделись очень часто. Действительно,
играли в шахматы (только напрасно он думает, что я «играл мастерски»; я играл,
как тогда, так и после, до такой степени плохо, что хорошие игроки, попробовав
сыграть со мною одну партию, не хотели играть больше: моя игра была так слаба,
что не представляла занимательности для них. Костомаров тоже играл плохо;
потому и мог находить, что я умею играть). Но «читали вместе» мы с ним разве
лишь как-нибудь Случайно какую-нибудь страницу, для подтверждения или
опровержения какой-нибудь ссылки на какой-нибудь факт, сделанной кем-нибудь из
нас в разговоре. Вероятно, бывали такие случаи; но если и бывали, то очень
редко. А того, что в собственном смысле слова называется «читать вместе», —
никогда не было. Мы «толковали», как выражается он; — вот это, действительно
так, собственно в этом и состоял главный элемент наших отношений с ним: «мы
толковали». Он говорит, что меня тогда «занимало славянство»; оно занимало его;
меня не занимало; но он говорил о нем много и горячо; его идеал — федерация
всех славянских племен, — казался мне идеалом ошибочным, влечение к которому
дает результаты, вредные для русских, вредные и для других славян. Потому я
спорил против мысли о славянской федерации в той форме, в какой желал этой
федерации Костомаров.[2]
—Дальше, он говорит, что я «изучал» тогда сербские песни. У меня был Вук Караджич,[3]
это правда; но едва ли я прочел хоть половину его. Я так мало читал его, что
никогда не знал по-сербски сколько-нибудь порядочно. «Мелантович, человек поэтический
и увлекающийся, не долюбливал» меня, по словам Костомарова. Я так мало видел
Мелантовича, что не замечал, хорошего ли мнения обо мне он или дурного. Но
прочитав эти слова в «Автобиографии», я увидел, что в самом деле он «не
долюбливал» меня. Иначе, он поддержал бы знакомство со мною; он был человек
светский, он умел бы поддержать знакомство, если бы хотел; а оно расклеилось
как-то; как именно, я и не замечал, по своему незнанию привычек Мелантовйча; я
полагал, что нам с ним не случается видеться, только и всего. Я с своей стороны
был вовсе не прочь поддержать знакомство с ним; но — он был человек богатого
светского общества (мне казалось, что в Саратове он живет — для одинокого,
молодого человека скромных нравов, таким был, мне казалось, он — на широкую
ногу. И я стеснялся навязываться на сближение с ним. А само собою, сближение не
устраивалось; только, казалось мне. Теперь вижу: не то, что сближение не
устраивалось само собою, нет; он преднамеренно устранялся от продолжения едва
начавшегося знакомства со мною. Но, человек светский, сумел отстраниться
деликатно. — Итак, я очень мало знал его. Но сколько я знал его, он казался мне
очень хорошим человеком. И я навсегда сохранил расположение думать о нем с
симпатиею. — Костомаров продолжает: Мелантович называл (меня) сухим,
самолюбивым (человеком); и «не мог простить отсутствие поэзии» во мне. Жаль,
что Мелантович думал обо мне так; но это все равно: он для меня остался
навсегда симпатичным человеком. — Мелантович, по мнению Костомарова, едва ли
ошибался в том, что у меня нет любви к поэзии, или уменья понимать ее, и рассказывает
маленький анекдот: сидели мы с ним у окна, в мае; вид был прекрасный: Волга в
разливе, горы, сады, зелень; — «я совершенно увлекся» (продолжает он). — И он
стал хвалить вид и сказал: «Если освобожусь когда-нибудь, то пожалею это
место». — А я на это отвечал: «Я не способен наслаждаться красотами природы». Я
помню этот случай, и Костомаров пересказывает его совершенно верно. Дело только
в том, что он хвалил «красоты природы» слишком долго, так что стало скучно слушать,
и если бы не прекратить этих похвал, то он продолжал бы твердить их до глубокой
ночи. Я отвечал шуткою, чтобы отвязаться от слушания бесконечных повторений
одного и того же. Но красоты природы были еще очень сносны, сравнительно с
звездами. О звездах он чуть ли не целый год начинал говорить каждый раз, как
виделся со мною, и каждый раз толковал без конца, — то есть, до конца
преждевременного, производимого какою-нибудь моею шуткою вроде приводимого им
ответа моего на похвалы красотам природы. Это была скука, которая была бы
невыносима ни для какой из старинных девиц, охотниц смотреть на луну.
[1] Н.
И. Костомаров несомненно принадлежал к числу наиболее близких лиц к Николаю
Гавриловичу в саратовский период его жизни. Лучшее свидетельство тому «Дневник»
Чернышевского. Это была дружба, взаимное тяготение друг к другу двух самых
образованных людей тогдашнего Саратова. Идеологические расхождения,
обнаружившиеся ярко уже в те годы, еще только выражались в страстных спорах, но
не вели к конфликтам или разрыву отношений, как это случилось в Петербурге,
когда оба они приняли живое участие в тогдашней политической борьбе, в дни
студенческих волнений. Костомаров, с годами все более и более правевший, во
второй редакции своих воспоминаний дошел до того, что солидаризировался с
архиепископом Никанором, повторяя вслед за ним, что Чернышевский принадлежит к
числу тех наиболее опасных бесов, которые принимают на себя «светлый образ
ангелов» (стр. 332).
Резко
отрицательное отношение Николая Гавриловича к политической деятельности
Костомарова не мешало ему неоднократно очень высоко оценивать его
исследовательскую работу. Так, в 1857 г. он писал: у нас «мало людей, которые
по всей справедливости заслуживали бы имя замечательных ученых, потому что для
этого мало трудолюбия и учености, — нужна, кроме того, особенная сила ума,
нужна широта и проницательность взгляда, нужно соединение слишком многих и
слишком редких качеств. Своим Богданом Хмельницким г. Костомаров доказал, что
принадлежит к подобным людям» (Полн. собр. соч. 1906. Т. 3. С. 68).
Этого взгляда Чернышевский не изменил и
в конце своей жизни. Переводя «Всеобщую историю» Г. Вебера, он прилагает к XI тому отрывок из «Истории России в жизнеописаниях
главнейших ее деятелей» Н. Костомарова. В обоснование своего решения Николай
Гаврилович говорит: «Немецкие ученые считают Костомарова замечательнейшим из
современных русских историков; их мнение справедливо... Труды его имеют очень
высокое научное достоинство... Должно желать, чтобы молодые люди, готовящиеся
разрабатывать русскую историю, внимательно изучали мнения Костомарова» (ПСС. Т.
10, ч. 2. С. 187).
[2] Ср.
воспоминания Е.А. Белова о Чернышевском // Известия Нижневолжского института
краеведения. Т. 4. С. 143-144.
[3] Караджич (Вук или Волк Стефанович) 1787 — 1864,
преобразователь сербского литературного языка и правописания, собиратель и
составитель сборников сербских песен.