Н.А. [Архангельский Н.М.] "Декабристы": Пьеса Н. Лернера на сцене Саратовск. Городск. театра // Культура: Журн. проф. жизни, науки и искусств. Саратов, 1922. № 1. С. 8.

„ДЕКАБРИСТЫ"

Пьеса Н. Лернера на сцене Саратовск. Городск. театра.

Драматургу Б. Лернеру пришла мысль использовать для театра драматический эпизод 14 декабря 1825 г.

В этом событии, достаточно уже освещенном историками, есть все, что нужно для театра: потрясающий драматизм — не только внешний, политический, но и драматизм переживаний участников этого события; разнообразие характеров и степеней революционной стойкости; контрасты положений и мировоззрений — от Пестеля до Николая I; наконец, личные драмы Рылеева и его жены, Одоевского, Каховского и Саши — крепостной девушки, воспитанной в доме Рылеевых и переживающей, тайно и мучительно, острое чувство любви к Каховскому.

Но нельзя сказать, чтобы автор справился с поставленной себе задачей. Дело не в том, что он подчас уклоняется от исторической правды — это право его, как художника, — взять „кусок действительности и творить из нее легенду". Так делали и делают все художники.

И не с этой стороны Лернер заслуживает упрека. Его пьеса лишена цельности, органически развивающегося действия, характеры и положения обрисованы бегло, а отдельные картины лишь механически связаны между собою.

Но эпизод 1825 года сам по себе так насыщен драматизмом, так красочен, — что даже в таком виде и в таком исполнении, какое дал Гор. театр, "пьеса все же производит впечатление. Перед зрителями проходят своего рода „милые призраки" — волнующие образы первых русских революционеров, погибающих „за великое дело любви". Мрачное, почти тридцатилетнее царствование последовательного в своей жестокости и тупости деспота, Николая I, убило в тогдашнем русском обществе надежду на лучшее будущее, и в этой беспросветной ночи попытка декабристов долго казалась красивым, но бесплодным жестом „кучки, безумцев". Особенно фантастичными представлялись требования, выставленные Пестелем: республика и полное искоренение царствующего дома. Но не прошло и ста лет — и „фантазия" Пестеля стала действительностью: Россия сделалась республикой, да еще социалистической, а от дома Романовых уцелели лишь жалкие отпрыски... В этой проницательности „безумцев", б. м., наиболее поучительная сторона эпизода 14 декабря 1825 года.

Что касается исполнения, то следует отдать должное стараниям исполнителей; но эта старательность, сама по себе весьма похвальная, не дала нужных результатов: в труппе почти не оказалось сил на самые ответственные роли. Рылеев — Любимов-Ланской. Артист хорошо знает роль, невидимому, тщательно работал над нею, но его пафос и интонации скорей годятся для „Короля" Юшкевича (роль эта хорошо разработана у Люб.-Ланского), чем для образа поэта и энтузиаста Рылеева. Пестель в исполнении Алексеева — фигура заурядная, и непонятно, как такой Пестель мог играть роль вождя. Трубецкой — Неделин вышел не крупным честолюбцем-карьеристом, втоптанным в прах сапогом Николая, а мелкой, жалкой шельмой, чуждой всякого трагизма, (очень неудачен, между прочим, грим). Роль Рылеевой оказалась в руках Миганович, артистки опытной, но почему-то усвоившей неестественную манеру говорить — однообразно, на низких нотах, растягивая, почти вымучивая из себя, слова. Точно кто тянет длинную тугую резину.

Хочется выделить Слонова — Николая I и Петрова-Каховского.

У Слонова интересная работа. Моменты есть прекрасные, напр., в сцене с Рылеевым, когда Николай надевает на себя личину сочувствия, чтобы овладеть доверием Рылеева и добиться таким способом от него добровольного сознания и выдачи товарищей. Но в целом — властный деспот, „коварный византиец", вышел слишком обыденным, напоминающим более „героя" из современной будничной драмы. Не совсем удачен и гримм — слишком высокий лоб делает Слонова мало „портретным". Любопытно: Павел I в изображении того же Слонова и сильнее, и красочнее, и цельнее Николая. Почему? Не потом ли, что в Павле есть неврастенические черты современного человека?...

Хорошо задумана Петровым роль Каховского—резкого, прямолинейного, непримиримого революционера. Многое здесь интересно: гримм, безудержный темперамент, нетерпимость; но артист в игре переходит ту черту, за которой резкость и нетерпимость превращаются в простую нервную неуравновешенность и истеричность; оттого Каховский-Петров иногда больше „нервозничает" и скандалит, чем горячо переживает и протестует.

Еще на чем можно остановиться? Монументально - эффектен фельд егер Мясников — в сценах, допроса и трогательна Маркова, в крошечном эпизоде хорошо передавшая переживания Саши, в разговоре с Каховским. Самойлова — Одоевская была шаловливо-кокетливым... мальчиком...

Вот, кажется, все, о чем можно и стоит сказать по поводу этого спектакля. Остальное — „ганц-аккурат", как и вся постановка; но от этих „ганц-ак-куратов" начинает уже в глазах рябить... Впрочем, не все было ганц-аккурат: у Пестеля, напр., и у некоторых других офицеров, — пуговицы и шитье на мундирах золотые, а эполеты серебряные... Да за одно это Николай I, еще до 14 декабря, всех этих „вольнодумцев" сгноил бы в крепостных казематах...

Публике нравятся и пьеса и исполнение, и „Декабристы" делают прекрасные сборы.

Н. А.