Попкова Н

Попкова Н.А. К.А.Федин и художники: (По материалам коллекции автографов писателя) // Только одна человеческая жизнь: Фединские чтения: К 100-летию К.А. Федина / Сост. Н.А. Сломова. Саратов, 1993. Вып. 3. С. 74-82.

Нэлли ПОПКОВА

К.А. Федин и художники

(По материалам коллекции автографов писателя)

Надпись на книге — автограф, инскрипт, как известно, всегда объединяет дарителя и того, кому дар адресован, за ней стоят конкретные условия, ее вызвавшие, конкретные отношения. При соответствующих поисках автографы «заговаривают» и позволяют нам стать свидетелями тех или иных событий отечественной литературы, культуры, истории.

Автографы М. Горького, А. Толстого, Б. Пильняка, В. Каверина, М. Зощенко, Н. Тихонова, Р. Роллана, И. Бехера, А. Зегерс и многих деятелей литературы и искусства из коллекции К.А. Федина, хранящиеся в научной библиотеке Саратовского университета, уже давали нам возможность говорить об активном участии писателя в процессе становления, развития советской литературы, книгоиздательства, о его многообразных связях с отечественными и зарубежными писателями[1].

Не менее интересными представляются связи К.А. Федина с художниками, начальным звеном в разговоре о которых являются автографы Т. Мавриной, Б.А. Протоклитова, Т. Юфа, П.А. Радимова, Л.С. Хижинского, Н.Н. Жукова...

В данном сообщении ограничимся «триумвиратом» — Константин Александрович Федин, Владимир Алексеевич Милашевский, Николай Васильевич Кузьмин — саратовцы, почти одногодки, их творческий путь начинался в Петербурге-Петрограде, продолжался в Москве, у них широкий круг общих знакомых — представителей творческой интеллигенции, каждый из них на выбранном поприще достиг значительных высот.

В «столице Поволжья» — Саратове протекали их детские, отроческие годы, здесь складывалась та «память сердца, никогда не позабывающего самое дорогое»[2], которая питала их творчество, теплым чувством землячества объединяла их в течение долгой жизни.

С Большой Сергиевской улицы, на которой родился Федин, хорошо видна Волга «с ее неповоротливыми пароходами, бесконечными вереницами плотов, просмоленными рыбачьими дощаниками...»[3]. «А чердаки! Какие голубые дали открываются за Волгой, когда смотришь из их окон <...>. Есть чувство чердака, кто его открыл? Константин Федин? Может быть, и я?» — вспоминал Милашевский, родившийся в Тифлисе и мальчиком привезенный в Саратов, и продолжал: «От Собора идет по взгорью длинная улица — Большая Сергиевская. Все, что направо от нее, если идти на юг, называется улицами, все, что налево, к Волге, улицами не называется — это «взвозы», так как по ним въезжают с товарами, взвозят их с Волги, вверх к городу и его улицам <...>». Как замечательно описал эти взвозы, совсем «не стараясь», Константин Федин в своем изумительном рассказе «Старик»[4].

Уроженец Сердобска, тогда городка Саратовской губернии, Кузьмин вспоминал, как «целыми днями <...> бродили с отцом по улицам, и отовсюду видна была широченная Волга, а на том берегу в знойном тумане едва виднелась Покровская слобода»[5].

Для Федина, Милашевского, Кузьмина «памятью сердца» были сине-голубые волжские дали, «веселые посещения прославленных Липок», Зеленого острова, Соколовой горы.

В Радищевском музее «складывались начальные понятия о прекрасном» у Федина[6]. «Я переступил его порог ещё очень маленьким мальчиком,— вспоминал Милашеский.— Картины, висевшие там, меня поразили, показались мне чудом»[7]. «И непременно каждый раз посещали Радищевский музей, где я впервые увидел картины Репина, Боголюбова, Нестерова»,— писал Кузьмин[8].

Способности к рисованию рано проявились у ученика реального училища Милашевского. Они были замечены учителем рисования В.В. Коноваловым, который предложил Милашевскому посещать занятия в вечерних классах Боголюбовского рисовального училища, где он сам преподавал.

Кузьмин же самостоятельно овладевает техникой рисунка, с нетерпением, как великого праздника, ждет каждый номер журналов «Золотое руно», «Аполлон», «Весы», О номере «Золотого руна», посвященном Врубелю, он писал: «Я этот номер весь наизусть помню. Я его сто раз — какое — сто, больше! — перелистал, перенюхал, пересмотрел, перечитал, перемечтал<...>. Я ликовал, потрясался, пылал. Это было чудесно и незабываемо!»[9]. Кузьмин вспоминал и свои впечатления от книги А. Бенуа: «обмирая от восторга, глотал я увлекательные страницы его «Истории русской живописи» <...>. Какие горизонты открывала эта книга перед очарованным провинциалом-подростком!»[10].

Начало своего творческого пути художника-графика Кузьмин считал «довольно необычным: <...> мальчишкой шестнадцати лет с провинциальной наивной наглостью послал свои «виньетки» в журнал «Золотое руно»[11]. Они не были опубликованы, первой же публикацией Кузьмина-художника были вариации на бердслеевские темы в журнале «Весы» № 6 за 1909 год. «<...> неожиданно-ожиданно увидал напечатанными свои рисунки <...>. Все во мне ликовало. Меня, самоучку, провинциала, напечатали в журнале очень строгого вкуса, где помещались рисунки знаменитых художников — Бакста, Борисова-Мусатова, Рериха, Сомова, Судейкина!»[12]. Публикация воодушевила Кузьмина, и он едет в Петербург поступать в Академию художеств.

На экзамене по рисунку ему досталось место у самых ног Венеры Милосской, которую предстояло рисовать. Кузьмин вспоминал: «фигуру невозможно было окинуть одним взглядом. Подняв глаза, я видел над собою большие ноздри богини, бугры щек и толстый край верхнего века <...> я приступил к работе без надежды решить эту головоломную задачу»[13]. Провал огорчил, но Эрмитаж, Русский музей, библиотека Академии художеств давали столько впечатлений, что Кузьмин «скоро утешился». На следующий год он поступает в Политехнический институт и начинает посещать занятия в Рисовальной школе Общества поощрения художеств по классу графики, который вел И.Я. Билибин. Вскоре он оставляет институт, увлеченно занимается в Рисовальной школе. Его рисунки появляются в журналах «Аполлон» и «Новый Сатирикон», на годовой выставке в Школе он получает высшую награду — Большую серебряную медаль, а за обложки журналов «Лукоморье» и «Театр и искусство» — первые премии. Несколько его рисунков были посланы на Всемирную выставку печати и книги в Лейпциг. Но настает август 1914-го...

Несколько позже в Высшее художественное училище при Академии художеств держит экзамен Милашевский, и ему также предстоит изобразить Венеру Милосскую. «Вы находите свое место, садитесь и начинаете соображать, как выглядит отсюда Венера Милосская. Ваше место — ваша судьба: место может оказаться очень невыгодным»[14]. Так оно и было в случае с Кузьминым, но Милашевскому повезло, место оказалось счастливым, экзамен был выдержан. Он занимается у М.В. Добужинского, А.Е. Яковлева, А.В. Маковского, Е.Е. Лансере, знакомится и быстро сходится с молодым скульптором Виктором Шкловским, объединила их «муза неизвестного еще никому поэта»— Маяковского[15]. Занятия Милашевского, также как и напряженную творческую работу Кузьмина, прерывает август 1914 года.

Юноша Федин из Саратова едет в Москву, поступает на экономическое отделение Московского коммерческого института. Однако экономические науки не захватили его целиком. Он пишет сестре: «У меня все те же страстные порывы к работе — творческой <...> все работаю, все хочу работать. Тянет меня к книгам, бумаге, рукописям»[16]. Был придуман псевдоним «Нидефак», им и подписана первая публикация Федина в «Сатириконе» в 1913 году.

Как у Кузьмина и Милашевского, война 1914 года внесла существенные коррективы в планы Федина. Четыре года он прожил в Германии, некоторое время в качестве «поднадзорного пленного № 52», «в довольно тяжелых условиях». Однако «кладовые памяти» на чужбине основательно пополнились, из них он многое почерпнул при написании романов «Города и годы», «Похищение Европы», повести «Я был актером», исторической хроники «Бакунин в Дрездене».

Вернувшись в 1918 году уже в революционную Россию, Федин работает в Москве в Наркомпросе на «вполне канцелярской должности», живя голодно, холодно, неустроенно, потом в Сызрани выпускает журнал «Отклики», редактирует местную газету «Сызранский коммунар». Затем он «<...> был мобилизован, с группой партийцев, профсоюзников <...>получил направление в Петроград»[17], когда к городу подходили войска Юденича, работал в газете «Боевая правда». Он вспоминал: «Полный переворот в моем эстетическом сознании произвел Петроград 1919—21 гг. Вряд ли я как писатель испытал нечто более бурное, нежели эти годы. Требования времени обступили меня со всех сторон. Но требуя, время давало мне неизмеримо много»[18]. Этим словам Федина созвучно замечание Милашевского: «Нас учил воздух эпохи»[19].

После военной службы Милашевский живет в Петрограде в знаменитом Доме искусств, обитателей которого его соседка Ольга Форш позже описала в романе «Сумасшедший корабль» и которые составили подлинную славу и гордость русской литературы, искусства. Круг знакомых Милашевского очень широк — Е. Замятин, М. Зощенко, В. Ходасевич, М. Волошин, О. Мандельштам, В. Пяст, К. Чуковский, В. Татлин, А. Грин <...>. И верный друг Виктор Шкловский — «серапион», по словам Федина, «бывший одиннадцатым и, быть может, даже первым «серапионом» по страсти, внесенной в нашу жизнь, по остроумию вопросов, брошенных в наши споры»[20]. И не удивительно, что, имея круг общих знакомых, в начале 20-х годов, знакомятся начинающий писатель Федин и начинающий художник Милашевский.

В Петроград же после 8 лет военной службы возвращается и Кузьмин, жилье получает в Зимнем дворце, комендант которого сказал ему: «выбирай любой апартамент, если есть буржуйка, и живи — только топи. А то от холода гибнет дворец»[21]. Кузьмин вспоминал о тех годах: «Главное было — повседневная забота о хлебе насущном. Стыдно сказать, но у меня остались в памяти все те дни, когда зимой 1922—23 года я наедался досыта»[22]. Выручали редакции весьма многочисленных тогда газет, журналов, они давали молодым художникам работу. Кузьмин вспоминал, например, что имел «пропитание» в художественном отделе газеты «Гудок»: делал «ретушь, перерисовки, заголовки, иллюстрации»[23]. Кстати, и заголовок «Гудка» был сделан Кузьминым. Рисовал он и для сатирического журнальчика «Мухомор», в редакциях газеты и журнала он и встретился с Милашевским. Их многое объединяло — чувство землячества, воспоминания о Саратове, стремление постичь истину рисования, активные попытки самовыражения в искусстве. В этот дружеский союз земляков-саратовцев органично вошел и Федин.

Они много работают — у Федина выходит сборник рассказов «Пустырь», романы «Города и годы», «Братья», повести и рассказы «Трансвааль», «Мужики» — в них он широко использует автобиографический материал. «<...> автобиография должна перерастать в повествование»,— писал он позже[24]. «Родная Волга и Саратов доставляли писателю большой и благодатный материал, позволяющий отчетливо конкретизировать и детализировать место и обстоятельства действия»,— отмечал П.А. Бугаенко, приводя высказывание Федина: «В этой конкретизации я ощутил необыкновенную сладость»[25]. На страницах произведений Федина оживали образы саратовского детства, реально существовавшие места. «Дореволюционный Саратов с его культурным и общественным лицом, вероятно, описан хорошо в смысле объективно-статистических данных. Художественно описал Константин Федин со всем великолепием своего литературного стиля»,— считал Милашевский[26].

Саратов не только органично входил в произведения писателя, в родном городе ему легче дышалось и лучше работалось, так же как и его друзьям-художникам.

Летом 1926 года они приезжали в Сердобск, где Кузьмин обещал дешевую жизнь, шутя они называли городок русским Барбизоном, Арлем, много рисовали, бывали в Саратове, «постоянно ощущали великую реку, впитывали красоту широких далей саратовских пейзажей»[27], «эту ширь, это вечное движение воды»[28].

В своих воспоминаниях о Саратове Милашевский отмечал «некоторую неповторимость» города, в частности об одной из этих «неповторимостей» позже писал и Федин: «— Пыль, а? — сказал художник, любуясь акварелью. Правда? Наша пыль на горах, а? Правда? — Он засмеялся <...>. И я смеялся с ним, дивясь нарисованной им акварели" и узнавая пыль — нашу пыль. Знаем мы ее одинаково, потому что художник Владимир Алексеевич Милашевский и я — земляки. А кто из саратовцев, в разгар заволжских суховеев застигнутый где-нибудь на Большой Горной улице порывом раскаленного ветра, — кто не останавливался посреди дороги, зажмурившись, зажав лицо руками и выжидая, когда промчится смерчем устрашающий порыв ветра и даст передохнуть? <...>. Песчаная буря вот-вот пронесется. Чуть виднеются оконца домишек — саратовских «флигерей» — с розоватой и голубой резьбой карнизцев, наличников. Прозелень одного-двух тополей — наших волжских осокорей — как будто серебрится. И эти несмелые красочные пятна обещают перебороть самодовлеющую серую массу пыли, создавая, однако, вместе с нею странный колорит: пыль, оказывается, может быть живописна! Искусству достичь такого эффекта мы и радуемся, смеясь», — так писал Федин в статье «О художнике, о земляке, о Милашевском»[29].

Кстати, тоже саратовец, историк-краевед профессор Саратовского университета А.А. Гераклитов в своем «Дневнике» писал: «Конное движение прекратилось, пыль улеглась, чуть ее в воздухе придает ему своеобразный аромат, может, кто-нибудь его воспоет»[30]. Воспел, живописал саратовскую пыль Милашевский.

На военную переподготовку Кузьмин попал под Саратов, в маленькой библиотеке военного городка из вечера в вечер читает он «Евгения Онегина», читает так, как принято на пушкинских вечерах у М.А. Цявловского, В.В. Вересаева — «медленно», комментируя каждую строку так, что вызывалось множество литературных, исторических, биографических ассоциаций. Читал роман,2 месяца и 5 лет работал над иллюстрациями к нему. В своем рисунке художник использовал прием Пушкина-рисовальщика, когда рисунки являются своего рода автобиографией, зрительским дневником. Кузьмин, иллюстрируя книгу, выдвинул вопрос о соответствии графики рисунка замыслу писателя, о синтезе зрительного и душевного переживания читателя и блистательно решил его в рисунках к «Евгению Онегину». «Стоит ли говорить, насколько счастлива его мысль заняться иллюстрациями к Пушкину <-...>. Неповторимая жизнь поэта заново светится в этих листках», — отмечал Милашевский[31]. В 1935 году в издательстве «Academia» выходит юбилейное издание «Евгения Онегина» Пушкина. Макет, оформление и иллюстрации выполнены Н.В. Кузьминым. Вскоре появляется первая серьезная критическая статья о художнике: А. Эфрос «Кузьмин — иллюстратор Пушкина»[32]. В 1937 году на международной выставке «Искусство и техника в современной жизни» в Париже за эту книгу Кузьмин получает Золотую медаль.

Новаторство Кузьмина — книжного графика поддерживал Милашевский, который, работая «много, неустанно, не зная каникул»[33], создает иллюстрации к «Посмертным запискам Пиквикского клуба» Диккенса, «Мадам Бовари» Флобера, «Крошке Цахесу» Гофмана, «Городку Окурову» Горького... Исследователи отмечали умение художника видеть писателей прошлого глазами человека нашего времени, передать национальный дух иноязычного произведения. «Пантеистическая радость жизни», присущая, как отмечал Кузьмин, рисункам Милашевского[34], ярко проявилась в иллюстрациях художника к сказкам, многие из которых он присылал Федину. «Поздравляю с «Датой». Константину Александровичу Федину. Если бы не пески среди реки, если бы не дуб на высоком берегу, если бы не саратовская сизоворотка, которая превратилась в птицу Ногай, я бы не решился прислать Вам эту книгу, грязно отпечатанную, с не очень моим цветом. С любовью Милашевский», — надпись на книге «Синяя свита наизнанку сшита» (М., 1967). «Дорогому Константину Александровичу Федину. Чуть ниже попова дома проходит Большая Горная. Милашевский. 1971 год», — на «Сказке о попе и работнике его Балде» А. Пушкина (М., 1970). По поводу иллюстраций к этим книгам в уже упоминавшейся статье «О художнике, о земляке, о Милашевском» Федин писал: «Все разнообразие художественных качеств, которым Милашевский давал волю расти с молодых лет, пышно объединились в сказке... Талант его жизнелюбив!»[35].

Земляки-саратовцы Федин, Кузьмин, Милашевский волей обстоятельств с 30-х годов живут в Москве, общаются по служебным делам в Гослитиздате, обмениваются своими работами. «Читая книги Федина, я всегда чувствовал свое счастливое преимущество— быть земляком писателя,— писал Кузьмин.— Особенно в отношении трилогии: все воспринимаешь как очевидец событий, как факты собственной биографии. Помню, например, как после окончания городского училища в Сердобске я ездил с отцом в Саратов «включаться» в то самое средне-техническое училище, в котором учился Кирилл Извеков. <...> Добавочные читательские радости дает мне конкретность моих воспоминаний о Саратове, волшебное звучание знакомых с детства на- званий: Липки, сад Очкина, Соколовая гора, Бабушкин взвоз, Увек, Зеленый остров <...>. И опять-таки, как всегда, — «стигматы» нашего родного, саратовского. Фамилия — Ознобишин: нашего уезда дворяне <...>. И кабаре Очкина (саратовское) и шансонетку о брандмайоре — слышал, и словечко «назола» памятно с детства»[36].

Кузьмин вспоминал: «Я посылал ему все вышедшие книги, проиллюстрированные мной, и получал в ответ целую рецензию. Надо особо отметить, что Федин не боялся риска «свое суждение иметь» и в вопросах изобразительного искусства»[37]. Так, на рисунке к «Левше» Н. Лескова, М., 1955, посланной с автографом: «Дорогому Константину Александровичу Федину с любовью и чувством благодарности Н. Кузьмин. 10 марта 1956 г. Москва»,—художник получает такую рецензию: «Вы точно ухватили и передали самый дух лесковского шедевра — это сочетание насмешливого с грустным, явного со скрытым, эту пропасть между действительностью и сказкой, а в то же время их слитное единство<...> произведение художника слилось здесь с образами великого писателя»[38]. Работал Кузьмин над рисунками к «Левше» более четырёх лет, «читал книгу и вдоль и поперёк <...> буквально каждый рисунок обдумывал и переделывал десятки раз»[39].

В 1964 году выходит в свет книга Кузьмина «Круг царя Соломона»— живо написанные и иллюстрированные автобиографические новеллы о детских годах его на саратовской земле, в которых проявилось органичное единство таланта художника и одаренность литератора. На книге автограф: «Дорогому Константину Александровичу Федину, которого люблю и помню. Н. Кузьмин. 5 мая 1964 года». Федин живо откликнулся: «О книге скажу — она хороша всем — особенно же словом. Отличное, безошибочное у Вас чувство слова. Не найдешь ни одного неуместного, и такое обилие неповторимо своих, кузьминских, поднятых памятью Вашей из наших, саратовских родников. Пусть моя оценка продиктована родственностью почвы, из которой пошли в рост Ваша и моя жизни — корни-то наши удивительно переплелись <...>я просто упиваюсь деталями Вашей биографии, словно бы зеркально отразившими мою! Это уж просто диво-дивное»[40].

Неумолимо время... Ушли из жизни почти одногодки, земляки-саратовцы Константин Александрович Федин, Владимир Алексеевич Милашевский, Николай Васильевич Кузьмин, оставив людям свои мысли, чувства, частичку души, талантливо запечатленные в слове, в рисунке. В их творчестве живет и будет жить само время, живет и будет жить художник в высоком понимании этого слова. Первая же страница, с которой мы начали читать книгу их жизни, их творчества — страница с автографом.