Пастернак Е

Пастернак Е.Б. Сестра моя - жизнь (1917-1924) // Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. М., 1989. Гл. 4. С. 291-314.

ГЛАВА IV СЕСТРА МОЯ - ЖИЗНЬ (1917-1924)

Зима 1916/17 года была полна неясным предчувствием близких революционных перемен, конца духоты и тягости затянувшейся войны и разрушающегося уклада. И хотя известия с фронта не несли в себе ничего обнадеживающего и в Тихих Горах «техники, механики и химики, работающие на оборону», по-прежнему «обсуждали создавшееся положение»,— все яснее становился абсурдный характер войны. «Пробегая газеты,— писал Пастернак 12 декабря 1916 года родителям,— я часто содрогаюсь при мысли о том контрасте и о той пропасти, которая разверзается между дешевой политикой дня и тем, что при дверях. Первое связано привычкой жить в эпоху войны и с ней считаться,— второе, квартируя не в человеческих мозгах, принадлежит уже к той новой эре, которая, думаю, скоро за первой воспоследует. Дай-то Бог. Дыханье ее уже чувствуется. Глупо ждать конца глупости. А то бы глупость была последовательной и законченной и глупостью уже не была. Глупость конца не имеет и не будет иметь: она просто оборвется на одном из глупых своих звеньев, когда никто этого не будет ждать. И оборвется она не потому, что глупость окончится, а потому, что у разумного есть начало и это начало вытесняет и аннулирует глупость.

Так я это понимаю. Так жду того, что и вы, наверное, ждете. Иными словами: я не ищу просвета в длящемся еще сейчас мраке потому, что мрак его выделить не в состоянии. Зато я знаю, что просвета не будет потому, что будет сразу свет. Искать его сейчас в том, что нам известно, нет возможности и смысла: он сам ищет и нащупывает нас и завтра или послезавтра нас собою обольет».

Внутренняя уверенность не подкреплялась тем, что продолжало существовать вокруг. В стихотворении «К Октябрьской годовщине», возвращаясь памятью к этому времени, Пастернак отметил:

Но, правда, ни в слухах нависших,

Ни в стойке их сторожевой,

Ни в низко надвинутых крышах

Не чувствовалось ничего.

Своим мыслям и чувствам, как всегда, он находил подтверждение в природе — отталкиваясь и противопоставляя ей «интеллигентный круг», варьирующий на все лады то, что «пролает «Русская мысль». Вековые, качаемые ветром сосны, казалось, знали обо всем заранее:

Кому, когда не этим, в сумерки,

Над хартиею мирозданья

Подготовлять безбрежа рубрики,

Глухие замыслы восстанья.

И может быть уже валандаясь

В сегодня ставших ближе эрах,

Они, туманной пропагандою,

Лесам виднее, чем эсэрам[1].

Публикация книги «Поверх барьеров» стала для Пастернака выходом из «теплицы тупика», который, как он считал, возник в силу предшествующих уступок тону посредственности, прививших ему «навыки ослабления, нивелировки и умеривания».

«1917 год начался для меня хорошо: мне еще в 1913 г. казалось, что счастливыми будут 13-й и 17 год»,— писал он родителям 3 января, в день получения из Москвы авторских экземпляров книги. Он радовался, что в «Барьерах» совершен переход от удачных строк, которыми отмечен был «Близнец», к «цельным вещам» (5 февраля). Но он не останавливался на этом, он смотрел дальше: «Барьеры» первая, пусть и тощая моя книга. Этим я и занимаюсь сейчас. Учусь писать не новеллы, не стихи, но книгу новелл, книгу стихов» (11 февраля). Он писал одну новеллу за другой, начал «Поэму о ближнем», задумывал книгу статей: «Там будет много теории. Но так как я не ношу синих очков и даже отдаленного посвиста разных физицсских, эстетицсских и цских и ицсских терминов на данный моей стезе не терплю, то полагаю переплесть эту идеологию с наивозможнейшей конкретностью разных вымышленных ссылок на никому не известные авторитеты, и вести частью в форме дневника, частью в диалогической» (12 февраля).

Для этой книги был позже написан «Диалог», напечатанный в октябре 1918 года в газете «Знамя труда», «Письма из Тулы» (апрель 1918 г.) и «Квинтэссенция», в печати названная «Несколько положений» (декабрь 1918).

На лето он наметил работу над стихотворной драмой, замысел которой возник под влиянием переводов исторических трагедий Суинберна и волновавших его революционных предчувствий. «Все чаще мечтаю и все с большею верой в исполнимость этой мечты о драме (классического типа, но в современном духе — то есть как я современность понимаю)... боюсь сказать — о ком. Для этого придется мне много в Румянцевской библиотеке поработать». По словам А.Л. Пастернака, драма называлась «Смерть Робеспьера», по аналогии со знаменитой драматической поэмой Георга Бюхнера «Смерть Дантона». Сохранившиеся отрывки этой работы были опубликованы в мае—июне 1918 года в газете «Знамя труда». Они носят авторскую дату июнь—июль 1917 года и посвящены последним неделям якобинского террора. Пастернак рисовал картину, предшествующую казни, когда поклонявшийся Разуму Робеспьер не может собраться с мыслями и обвиняет в предательстве собственную голову. Можно сказать с вероятностью, что в замысле драмы, в трактовке понятий человеческого разума и революционной справедливости отразилось знакомство со Збарским и особенно с Карповым, профессиональными революционерами.

Известия о совершившейся в Петербурге революции пришли с опозданием на неделю. Это ускорило и без того предполагавшееся возвращение в Москву.

Пастернак описал поездку в санях на перекладных в «Главе из повести», названной «Безлюбье» и опубликованной в ноябре 1918 года в газете «Воля труда». Из очерка «Люди и положения» известно, что он должен был захватить с собой командированного на Ижевский завод Збарского. В «Главе из повести» выведен образ революционера, для которого известия из Петербурга и вызванные ими мысли о революции «дороже жены и ребенка, дороже собственной жизни и дороже чужой».

В воспоминаниях его друга и спутника по поездке мелькают обрывки прощального разговора с той, о скорой встрече с которой он теперь мечтает. Растерянность девушки, не знающей, «что выбрать и как поступить», ее желание записаться сестрой милосердия и уехать на фронт, возможно, отражают реальное прощание Пастернака, собиравшегося на Каму, с Еленой Александровной Виноград, незадолго до того получившей известие о гибели на фронте ее жениха Сергея Листопада.

В письме к Штиху 7 февраля 1917 года Пастернак каялся, что не пишет Лене: «Виноват я перед Леной. Когда я смотрю на нее и говорю с ней, я на прощанье не могу не пообещать ей писать. Я и вообразить себе не могу иначе. Мне так ясно тогда, о чем и как я ей буду писать: круг тем и тон. И я уехал, заручившись ее словом отвечать мне на письма.— Расскажи это ей, это ведь смешно. Она будет смеяться»[2].

Приехав в Москву, Пастернак снова снял ту маленькую комнату в Лебяжьем, воспоминание о которой связалось у него с творческим подъемом 1913 года.

Я поселился здесь вторично.

Из суеверья,—

написал он об этом в стихотворении «Коробка с красным померанцем...». Елена Александровна Виноград хорошо помнила, как она пришла к нему по приезде и даже то платье, в котором она была:

Наряд щебечет, как подснежник

Апрелю: «Здравствуй!»

«Я подошла к двери,— пишет она,— собираясь выйти, но он держал дверь и улыбался, так сблизились чуб и челка. А «ты вырывалась» сказано слишком сильно, ведь Борис Леонидович по сути своей был не способен на малейшее насилие, даже на такое, чтобы обнять девушку, если она этого не хотела. Я просто сказала с укоризной: «Боря», и дверь тут же открылась»[3].

Из рук не выпускал защелки,

Ты вырывалась,

И чуб касался чудной челки

И губы — фиалок.

В первые же дни после приезда К. Локс встретил на улице сияющего Пастернака. «Он был счастлив, он был доволен,— вспоминал Локс.— Подумайте,— сказал он мне при первой встрече,— когда море крови и грязи начинает выделять свет... тут красноречивый жест довершил его восторг. Тотчас было приступлено к делу и задуман роман из времен Великой Французской революции. Помню ряд книг, взгромоздившихся на его столе, взятых из университетской библиотеки, из Румянцевской, не знаю еще откуда. Огромные тома с планами Парижа той эпохи, где изображались не только улицы, но и дома на этих улицах, книги с подробностями быта, нравов, особенностей времени — все это требовало колоссальной работы. Понятно, что замысел скоро оборвался. Воплотилось только несколько сцен в драматической форме, которые потом были напечатаны в одной из газет. Однако, он читал мне начало одной главы. Ночь, человек сидит за столом и читает Библию. Это все, что у меня осталось в памяти»[4].

О встрече с Маяковским в 20-х числах марта Пастернак рассказал в «Охранной грамоте»: «Из Петрограда приехал и остановился в Столешниковом переулке Маяковский. Утром я зашел к нему в гостиницу. Он вставал и, одеваясь, читал мне новые «Войну и мир». Я не стал распространяться о впечатленьи. Он прочел его в моих глазах. Кроме того, мера его действия на меня была ему известна. Я заговорил о футуризме и сказал, как чудно было бы, если бы он теперь все это гласно послал к чертям. Смеясь, он почти со мной соглашался»[5].

Далее в рукописи шел вычеркнутый автором отрывок: «Уже и раньше или лучше сказать всегда, мне претило все особенное, «не как у всех», все нуждающееся в декорациях и объяснениях. Эти слова соотносятся с заявлением Маяковского в его программной статье в сборнике «Взял», где он говорил о смерти футуризма как «особенной группы», «как идеи избранных», противопоставляя ему прокламируемый футуризм жизни, футуризм народа.

«Вот он, футуризм,— смотрите-ка»,— вдруг сказал он, задержавшись у витрины музыкального магазина на Петровке. На нотной обложке была изображена красотка непоправимой нереальности. Но тем и хорош был пример, что в образчики новаторства попадала безымянная допередвижническая пошлятина, сохранившая верность каким-то заветам своего времени и их своевременно не предавшая, чтобы попасть хотя бы в передвижники. Он соглашался со мной, но предложения выступить против экзотики того периода не принял. Мы дошли до Лубянки и разошлись в разные стороны. Впереди меня ждало лето «Сестры моей жизни».

Вероятно, шел разговор о выступлении в театре Эрмитаж, для чего Маяковский и приехал в Москву. Вечер организовал В. Каменский, возможно, что Маяковский приглашал и Пастернака выступить там вместе с некоторыми участниками «Весеннего контрагентства муз».

Этот «весенний разговор» был косвенной причиной раздражения, прорвавшегося через полгода, в августе, когда Маяковский поставил имя Пастернака без его ведома на афишу вместе с Большаковым, Липскеровым и другими «вернейшими из верных». Основным объяснением того, что Пастернак «впервые как с чужим говорил со своим любимцем», было, конечно, то, что «Сестра моя жизнь» была уже написана и, хотя он ее еще скрывал, Пастернак чувствовал себя совершенно другим человеком и «удивился бедности воображения» Маяковского и его непоследовательности после того, что говорилось весной.

В том же смысле надо понимать и слова о «несовременных сторонах поэзии», открывшихся ему революционным летом и выразившихся в «Сестре моей жизни» и чувстве ее превосходства над «поэтическими концепциями», его окружавшими[6].

В 1959 году Пастернак ретроспективно и упрощенно рассказывал о возникновении «Сестры моей жизни»:

«Когда я заканчивал «Поверх барьеров», девушка, в которую я был влюблен, попросила меня подарить ей эту книгу. Я чувствовал, что это нельзя — я увлекался в то время кубизмом...— и я тогда поверх этой книги стал писать для нее другую — так родилась «Сестра моя жизнь», она так и не узнала об этой подмене» (записано З.А. Масленниковой)[7].

В цитировавшемся выше письме А. Штиху из Тихих Гор (1 февраля 1917 года) Пастернак объяснял, что не может послать Лене «Поверх барьеров», так как разошлись авторские экземпляры. Вопрос о книге возник снова в Москве при встрече с нею, и оказалось, что подарить ей стихи, посвященные болезненным подробностям отношений с Н.М. Синяковой — если брать сюжетную сторону книги,— совершенно невозможно. Середина книги, та самая, которую Пастернак ругал в письме Цветаевой в 1926 году и которую исключил при переиздании, была полна трагическим обнажением неудовлетворенности и могла отпугнуть неискушенное сердце читательницы.

Взыскательное отношение Пастернака к сделанному всегда заставляло его, зачеркивая прошлое, переписывать все заново в следующей книге. В «Близнеце» его огорчали уступки чужому вкусу, «Лафоргианскую тетрадь» он запрятал, «чтобы не найти», не вспоминал о стихах «Руконога», бранил «Полярную швею» в письме Боброву. Каждый раз на новом жизненном повороте он как художник начинал сызнова, чувствуя себя другим человеком, и вера в свои силы и будущее ставила перед ним гигантские задачи, подымая все выше барьер для нового преодоления. О требовательности и нетерпении создателя он писал в стихотворении «Петербург» применительно к Петру I и его творческой деятельности. Желание наново переписать недавно вышедшую книгу было вполне в характере автора.

Первоначальная рукопись «Сестры моей жизни» не сохранилась. Она была вшита в обложку «Поверх барьеров», ее стихотворения записывались на заклеенных страницах сборника. Она погибла во время войны, когда в дом попала бомба. О ней рассказывали братья Штихи и сама Елена Александровна, но точно вспомнить ее состав и композицию никто не мог.

Елена Александровна Виноград училась на Высших женских курсах, а ее брат Валерьян — в университете. Она очень любила лес и природу. В стихах, посвящённых их совместным прогулкам весной 1917 года, называются московские парки: Нескучный сад, Воробьевы горы, Сокольники. Как-то, рассказывала Елена Александровна, они поздно вечером зашли домой, в Хлебный переулок, чтобы переодеться, так как было очень холодно. Боря остался на улице и, вступив в разговор с ночным сторожем, стал читать ему свои стихи. Когда Винограды вернулись, он жаловался им: «Он не понимает моих стихов!»

Весенними ночами они бродили по городу.

«Ночь» — одно из самых употребительных слов поэтического словаря «Сестры моей жизни». В рукописи 1919 года эпиграфы «Из тысячи и одной ночи» предваряют стихотворения «Сестра моя жизнь и сегодня в разливе» (с зачеркнутым названием «100 и 1») и «Конец», первоначально называвшийся «В тысяча первую». Многие стихи книги посвящены ночным прогулкам,— оказалось, что Елена Александровна тоже очень любила ночь. О «милом душе твоей мраке» говорится в стихотворении «Звезды летом». «Осанна тьме египетской!» — провозглашается в «Дожде».

С тех рук впивавши ландыши,

На те глаза дышав,

Из ночи в ночь валандавшись,

Гормя горит душа,—

писал Пастернак об этой весне.

Безотчетность и естественность пробудившегося чувства, не подвластного ложным установлениям человеческой опытности, опиралась на таинственную прелесть природы и пробуждавшегося в то же весеннее время послереволюционного общества.

«Множество встрепенувшихся и насторожившихся душ останавливали друг друга, стекались, толпились и, как в старину сказали бы, «соборне», думали вслух. Люди из народа отводили душу и беседовали о самом важном, о том, как и для чего жить и какими способами устроить единственное мыслимое и достойное существование.

Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года в промежутке между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным»[8].

Эпиграф книги «Сестра моя жизнь», взятый из Ленау, говорит о буре, в движение которой поэт врисовывает черты своей любимой. Елене Александровне, как и большинству молодых людей, хотелось со всеми заодно принимать участие в переустройстве общества. Политические свободы, отмена смертной казни, национальных и исповедальных ограничений, амнистия политзаключенных давали толчок к головокружительным надеждам на будущее.

Пастернак писал о «Сестре моей жизни» Брюсову, что дух книги, «характер ее содержанья, темп и последовательность частей» отражают «наиболее близкую сердцу и поэзии» стадию революции, ее утро и взрыв, «когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права»[9].

Доисторическая сущность революционного лета определена в стихотворении «Тоска», где книга в целом охарактеризована близостью к «Книге джунглей» Киплинга:

Для этой книги на эпиграф

Пустыни сипли,

Ревели львы и к зорям тигров

Тянулся Киплинг.

В первоначальной рукописи этому стихотворению предпослан эпиграф из Книги Бытия: «...и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни».

Близость человека с природой, родство со всем окружающим Пастернак выразил и в названии книги, которое соотносится с одухотворенной легкостью Франциска Ассизского и повторяет форму его обращения к миру.

Свидетели многочисленных митингов и собраний, влюбленные участвовали в широко и открыто проводившемся праздновании 1 Мая. Как-то оказались они вечером на Театральной площади в день приезда в Москву военного министра А.Ф. Керенского. Его выступление в Большом театре перелилось в приветственный митинг перед театром. Министра в автомобиле засыпали красными розами.

В рукописи 1919 года цикл «Развлечения любимой» с подзаголовком «В городе» начинается со стихотворения, посвященного этому митингу и названного «Перед театром».

Пастернаку не импонировал романтический герой митинга, его поразило, что история на глазах возникает из повседневности, — «чувство вечности, сошедшей на землю». Не восхищение министром, держащим в руках уличную стихию, а наглядное проявление «высоких нравственных требований» и «мечты о другой, более мужественной и чистой жизни»[10], которые в это лето чудом прорвались наружу.

Это не ночь, не дождь и не хором

Рвущееся: «Керенский, ура!»,

Это слепящий выход на форум

Из катакомб, безысходных вчера.

Это не розы, не рты, не ропот

Толп, это здесь, пред театром — прибой

Заколебавшейся ночи Европы,

Гордой на наших асфальтах собой.

Одухотворенный, обнадеживающий ход истории мешал видеть растущие внутренние противоречия. С одной стороны — отмена смертной казни за дезертирство, с другой — продолжающаяся война «за освобождение малых народностей» и воззвания для укрепления духа высокого патриотизма среди «доблестных солдат на поле брани». Страшные военные поражения в конце марта, когда на реке Стоход попало в окружение 25-тысячное войско, вызывали разложение армии и повальное бегство с фронта. Отмена полиции, которую заменяла теперь наспех собранная и необученная народная милиция, и «облегчение участи впавших в уголовные преступления» вызывали усиление деятельности преступного элемента,— в ответ на что толпа, заменяя недостаток милиции и проявление чрезмерной слабости суда, отвечала самосудом. Забастовке дворников, которые были привлечены к ночным дежурствам вместо городовых, беспорядкам и ночным убийствам посвящено стихотворение «Свистки милиционеров», в первоначальной, более пространной редакции называвшееся «Уличная». Оно входило в цикл «Развлечения любимой».

Городская революционная стихия, повседневность, которая на каждом шагу становится историей, поглощала внимание Пастернака. «Встречные на улице» казались ему «не безымянными прохожими, но как бы показателями или выразителями всего человеческого рода в целом»[11]. Попытки ограничить эту стихию предугаданными рамками, направить в узкое русло политических мероприятий и фраз казались непропорционально мелкими. Над этим хотелось смеяться.

Своего рода «развлечениями любимой» стали сохранившиеся среди бумаг А.Л. Штиха две открытки с видами Урала, адресованные Е.А. Виноград. Они не носят почтовых штемпелей и подписи и написаны Пастернаком от чужого лица, «интеллигента», интересующегося вопросами социальной экономики, анализирующего «создавшееся положение», любящего гладкие фразы, пустые эмоциональные глаголы и банальные описания. Лица, обозначенные инициалами, неизвестны.

«23 мая 1917. Сейчас проводил поверенного по делам Л.Н. Надо удивляться энергии этого человека. Он вышел, я сел писать Вам и из окна вижу, как он спускается к полотну ж. д. В Златоусте очень неспокойно. Нельзя между тем отрицать, что здесь, на Урале, рабочие более чем где-либо подготовлены к самостоятельному ведению предприятий. Уже и в прошлом году я восхищен был высотою их умственного уровня и особым закалом мастеровых, предки которых не испытали гнета крепостного права. Завтра еду в Мотовилиху. К.Д. поседел и неузнаваем.

Вы спрашивали об уральских камнях. В большинстве — подделка все».

«25 мая 1917. Пермь. Под рукой оказалась неиспользованная открытка с дороги. Воспользуюсь ей, хотя та картинка, которая развертывается здесь передо мной, ничего общего со средним Уралом не представляет. В сегодняшнее же утро успел перевидать множество народа, знакомого мне по прошлой бытности моей тут. Речи за год изменились, лица — мало, город — вовсе нет. Река точь в точь такова, какой стояла в моем воспоминании. Кстати! Не сообщите ли Вы мне адреса Пастернака. Кажется, просил Вас уже о том. Вид с Сибирской ул. живо мне напомнил тот вечер, когда случайно повстречались с ним у Городского театра, я очень мило скоротал с ним часок другой. Он служил где-то тут близ Соликамска. Привет»[12].

Как-то, бывая на занятиях Высших женских курсов, Елена Александровна увидела среди объявлений призыв Н.И. Панкусина принять участие в создании на местах органов земского и городского самоуправления. Группа собиралась в Саратовскую губернию в город Балашов и близкие небольшие селения. Елена Александровна со своим братом, взявшим в университете отпуск до конца августа, записались в группу и в середине июня уехали в Романовку. Письма Пастернака не сохранились. Он писал ей почти ежедневно еще весной в дополнение к свиданиям. Запомнились последние дни в Москве, поездка на Воробьевы горы, прогулки в лесу. Пастернак посвятил им несколько стихотворений. При последующем отборе «Орешник» и «В лесу» не были включены в цикл «Развлечения любимой». Они оказались в книге «Темы и вариации» в цикле «Нескучный сад». Тогда же Елене Александровне была подарена первоначальная рукопись в обложке от «Поверх барьеров». Ясно, что ни названия книги, ни стихотворения, его обусловившего, там еще не было.

К этому времени уже могла быть написана половина будущей «Сестры моей жизни» — первые три цикла — 23 стихотворения, за исключением трех из «Книги степи» и стихотворения «Сестра моя жизнь и сегодня в разливе» из вводного цикла, написанных осенью. «Развлечения любимой», в которые включались «Занятья философией», оканчивались стихотворением «Наша гроза», после него в рукописях и первых изданиях шла авторская приписка: «Эти развлеченья прекратились, когда, уезжая, она сдала свою миссию заместительнице».

До послевоенных лет сохранились у Пастернака четыре письма Елены Александровны. Два из них были адресованы в Нащокинский переулок, д. 6, кв. 16, куда Пастернак переселился после Лебяжьего. Это была освободившаяся на лето квартира сестры Ф.Н. Збарской Т.Н. Лейбович, получившей место земского врача в деревне Шарапово под Мытищами.

По сохранившимся выпискам из утраченных впоследствии писем Е. Виноград можно понять, что Елена Александровна, приехав в Романовку, местечко под Балашовом, сразу заболела, а Борис Леонидович, не имея о ней вестей, в ответ на какую-то нелепую открытку ее брата Вали написал ей злое письмо.

«Ваше письмо ошеломило, захлестнуло, уничтожило меня...— отвечала она 27 июня.— Оно так грубо, Боря, в нем столько презренья, что если б можно было смерить и взвесить его, то было бы непонятно — как уместилось оно на двух коротких страницах... И что всего больней — я так обрадовалась этому письму, так заулыбалась, что почтальон поздравил меня с праздником. Я подумала: «Милый Боря, опять он первый про меня вспомнил».

Невольно приходит на ум стихотворение с прямым обращением— «Елене»:

Я и непечатным

Словом не побрезговал бы,

Да на ком искать нам?

Не на ком и не с кого нам.

Она разорвала это злое письмо, рассердившись, что Пастернак поверил с легкостью кому-то постороннему, не зная и не веря ей самой. Письмо кончалось словами: «Я не сержусь на Вас — Вы тот же милый Боря. Я благодарна Вам за последние дни в Москве — Вы так много дали мне. Надо ли говорить, как дороги мне Ваша книга и первые письма? Я люблю Вас по-прежнему. Мне бы хотелось, чтоб Вы знали это — ведь я прощаюсь с Вами. Ни писать Вам, ни видеть Вас я больше не смогу, потому что не смогу забыть Вашего письма. Прощайте же и не сердитесь.

Прощайте. Лена.

Пожалуйста, разорвите мою карточку — ее положение у Вас и ее улыбка теперь слишком нелепы».

Среди многочисленных фотографий Елены Александровны, хранившихся у А.Л. Штиха, мы не нашли «ее заместительницы», «той, что хохочет», но порывистость и идущая до конца смелость характера видны и в тех из них, что сняты в тот же день, в той же черной шубке, но в другой позе. Импульсом, вызвавшим злое письмо Пастернака, было, по-видимому, желание удержать ее целостность и прямоту от неверного шага, от лжи перед самой собой, по-детски не умеющей в себе разобраться.

Поездка Пастернака в первых числах июля к ней в Романовку была вызвана невозможностью понять друг друга, желанием помочь ей найти себя.

К стихотворению «Распад», посвященному этой поездке, имеется авторское примечание: «В то лето туда уезжали по Павелецкой дороге». Раньше в Тамбов ездили через Рязань и Козлов, а теперь через Павелец. Изменение было вызвано серьезными причинами.

Стихотворение рисует картину развала и анархии, постигших страну на четвертый год войны. Июльские дни в Петрограде и очередная смена правительства резко ускорили катастрофический рост примитивного самовластия на местах и разложения государственного порядка. В первую очередь это сказывалось на работе железных дорог, что всегда было таким важным и трудным для огромной России. За время бесконечных остановок поезда и растянувшейся поездки Пастернак понял и увидел так много, что это дало ему возможность взять к стихотворению эпиграф из «Страшной мести» Гоголя: «Вдруг стало видимо далеко во все концы света». Из окна вагона открывалась революционная страна в широкой перспективе будущего:

И где привык сдаваться глаз

На милость засухи степной,

Она, туманная, взвилась

Революционною копной.

(Потом этот образ «горящей скирды» Пастернак использовал для «Рождественской звезды», 1947.) Волнением полон сам «воздух степи»:

Он чует, он впивает дух

Солдатских бунтов и зарниц.

Стихотворение получило название «Распад» лишь в 1921 году при подготовке книги к изданию.

В Романовке Пастернак пробыл четыре дня,— «из четырех громадных летних дней сложило сердце эту память правде».

В стихотворении «Белые стихи», написанном в январе 1918 года, Бальзак, которому приданы автобиографические черты, вспоминает:

Из всех картин, что память сберегла,

Припомнилась одна: ночное поле.

Казалось, в звезды, словно за чулок,

Мякина забивается и колет.

Глаза, казалось, Млечный Путь пылит.

Казалось, ночь встает без сил с омета

И сор со звезд сметает.— Степь неслась

Рекой безбрежной к морю, и со степью

Неслись стога и со стогами ночь.

Той же ночной прогулке по степи посвящено стихотворение, открывающее цикл «Романовка». Сначала оно называлось «Святая степь», в 1919 году — просто «Степь». Оно построено в развитие начального стиха Книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю». Отсюда и название — «Книга Степи», первоначально объединявшее все главы «Сестры моей жизни», кроме вступительного цикла.

Ночью перед отъездом в Романовке была страшная гроза.

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

Ночная гроза с бурей и ливнем стала для Пастернака образом ожидания и тревоги перед разлукой. Наиболее полное развитие эпизод получил в описании грозы после отъезда Ларисы Антиповой из Мелюзеева в романе «Доктор Живаго».

Он уезжал из соседнего села Мучкап в полном разброде чувств и мыслей «табачного цвета», как сам их определил. Отголоски грустных и безвыходных предотъездных разговоров слышны в стихотворениях «Мучкап», «Мухи мучкапской чайной».

Ты зовешь меня святым,

я тебе и дик и чуден.

Возвращение из Романовки трактуется как «Попытка душу разлучить с тобой...».

Из отрывков писем Елены Александровны и пометок Пастернака видно, что основным пунктом взаимного непонимания было его желание, чтобы в своих жизненных планах она руководствовалась только собственными чувствами и потребностью счастья, не ломая свою жизнь чужими схемами. Он упрекал ее в подмене чувства литературными концепциями («Не вводи души в обман») и хотел снять ее убежденность в том, «что чересчур хорошего в жизни не бывает» и «что всегда все знаешь наперед» — как она писала,— научить ее верить в достижимость счастья. Он предлагал ей свою помощь, чтобы разобраться в себе самой и вместе с ней назвать то, что ей не дается. Она писала 31 июля из Балашова: «Живет, смотрит и говорит едва одна треть моя, две трети не видят и не смотрят, всегда в другом месте... В Романовке с Вами я яснее всего заметила это: я мелкой была, я была одной третью, старалась вызвать остальную себя — и не могла...»

В конце письма, после слов: «Помните, ради бога, что я всегда Вам добра желаю» — следует примечание адресата: «Пусть лучше себе. Я не зверь».

«Вы пишете о будущем... для нас с Вами нет будущего — нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля,— нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии и ей я подчиняюсь без жалоб». Слово «подчиняюсь» Пастернак подчеркнул и снабдил вопросительным знаком.

Елена Виноград была не права, когда считала, что у них с Пастернаком нет будущего,— в стихах, посвященных ей, им обоим открывалось вечное будущее. Стихи шли сплошным потоком, писались день за днем, как дневник, становясь вместилищем переполнявшей сердце радости, преодолением тоски и горя.

Куда мне радость деть свою?

В стихи, в графленую осмину?

У них растрескались уста

От ядов писчего листа.

Они с алфавитом в борьбе

Горят румянцем на тебе.

В то лето Пастернак пережил «чудо становления книги», как он назвал это впоследствии, часто вспоминая об этом, ведя отсюда начало своей литературной биографии. Он считал, что в современной поэзии после Блока отдельные стихотворения не имеют смысла, ценность представляет только книга стихов, создающая особый мир, со своим воздухом, небом и землей. «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего»,— писал он именно об этом. Книга принципиально отличается от сборника, включающего написанные по разным поводам вещи, может быть даже и объединенные хронологической близостью, но лишенные единства взгляда, чувства и дыхания.

И вот теперь одно стихотворение следовало за другим как развитие мелодии, слагаясь в циклы, или главы, как Пастернак их называл, из них составлялась книга. Стихов было написано гораздо больше, чем в нее вошло. В последующие годы она немного увеличила свой состав, несколько стихотворений, поначалу отсеянных, были в нее включены. Часть отсеянных попали в «Темы и вариации», писавшиеся в следующем году.

Наиболее ранний из сохранившихся автограф 1919 года помогает понять, как строилась композиционная структура. Последующие изменения очень незначительны, и, возвращаясь к этой рукописи, легче представить себе «чудо становления книги».

Вводная глава еще не имела названия, начинаясь со стихотворения «Про эти стихи», она имела характер экспозиции. Происходит знакомство с действующими лицами книги: «Демон» — ее творческая сила, герой — «Я сам» («Зеркало»), героиня — «Девочка», связанные в рукописи авторской пометкой: «Дальше, без перерыва». Дается характер их отношений и место действия.

Далее идет «Книга Степи», объединяющая все шесть глав книги и снабженная эпиграфом из Верлена: «Est-il possible, le fut-il?»[13]. Первая из глав «Книги Степи», лишенная самостоятельного названия, начиналась стихотворением «До всего этого была зима», по своему содержанию относящимся к началу зимы 1916/17 года.

Глава «Развлеченья любимой» включала в себя также «Занятья философией» и «Заместительницу».

Основные изменения коснулись состава последней главы «Путевые заметки», которая состояла из шести стихотворений. Со временем в нее было добавлено еще пять, и глава разделилась на две.

Характерно, что центральная часть, связанная с поездкой в Романовку,— так сказать, кульминация книги,— оставалась неизменной. Пастернак признавался впоследствии, что, освободив себя от приобретенных технических навыков и ограничений, он, как под «властью обета», сделал своей целью передачу взволнованной разговорной речи во всей ее нетронутости и меткости, как мелодического построения, охватывающего своей протяженностью несколько строф подряд.

Он писал об этом Симону Чиковани 6 октября 1957 года: «В 17-м и 18-м году мне хотелось приблизить свои свидетельства насколько возможно к экспромту, и дело не в том, что стихи «Сестры моей жизни» и «Тем и вариаций» я старался писать в один присест и перемарывая как можно меньше, но в основаниях более положительного порядка. Если прежде и впоследствии меня останавливало и стихотворением становилось то, что казалось ярким, или глубоким, или горячим, или сильным, то в названные годы (17 и 18) я записал только то, что речевым складом, оборотом фразы как бы целиком вырывалось само собой, непроизвольное и неделимое, неожиданно-непререкаемое. Принципом отбора (и ведь очень скупого) была не обработка и совершенствование набросков, но именно сила, с которой некоторое из этого сразу выпаливалось и с разбегу ложилось именно в свежести и естественности, случайности и счастьи»[14].

Пастернак говорит в «Охранной грамоте», что сила, давшая книгу, была безмерно больше него.

В письме к Цветаевой он это чувство называл «никем никогда по-настоящему не обсужденным откровением объективности», когда «все упомянутое и занесенное, дорогое и памятное стоит как поставили и самоуправничает в жизненности». При этом автор ощущает свое присутствие в произведении более реальным, чем свое авторство.

«Сестра моя жизнь»,— писал он,— была посвящена женщине. Стихия объективности неслась к ней нездоровой, бессонной, умопомрачительной любовью. Она вышла за другого»[15].

Телефонный звонок Маяковского в середине августа застал Пастернака в состоянии высокого духовного подъема. Известие о том, что в ближайшие дни назначено его выступление на футуристическом вечере, в частности вместе с «футуристом жизни» Владимиром Гольцшмидтом, разбивавшим «лбом вершковые доски», — звучало для него голосом с того света, из прошлого и уже не существующего мира. «И я с ненужной настойчивостью,— писал он в «Охранной грамоте»,— требовал от него газетной поправки к афише, вещи по близости вечера неисполнимой и по моей тогдашней безвестности — аффектированно бессмысленной»[16].

В письмах Елене Александровне и стихах, посвященных ей, Пастернак пытался убедить ее подумать о себе и не жертвовать своим счастьем для человека, которого она заведомо не любит. О том же думал он, когда в письме от 14 августа к ее брату Вале Винограду отмечал недостаток душевной зрелости и самостоятельности младшего поколения, считая, что «в этом виновата война и четырехлетний застой в истории человечества и то, что войне предшествовало и к ней уже относилось, как предгрозье к грозе». «Я думаю,— писал он,— что производство возрастов и в пределе отдельной жизни есть дело истории или дело культуры или как хотите, но не дело клетки, которая только вотирует или препятствуя, отвергает, а сама изобрести возраст (душевную зрелость) — не в состоянии»[17].

1 сентября Пастернак получил письмо от Елены Александровны, где та писала, что стоит на границе отчаяния и жажды смерти. «Я несправедливо отношусь к Вам — это верно. Мне моя боль кажется больнее Вашей — это несправедливо, но я чувствую, что я права. Вы неизмеримо выше меня. Когда Вы страдаете, с Вами страдает и природа, она не покидает Вас, так же как и жизнь, и смысл, Бог. Для меня же жизнь и природа в это время не существуют. Они где-то далеко, молчат и мертвы». Она просила его зайти к ее матери и уверить ее, что ее решение судьбы и будущего — «легко, просто и радостно» — и «ни слова о правде».

В защиту естественности, силы и порывистости подлинного ее характера он снова поехал к ней в начале сентября — теперь уже в уездный город Балашов. Примечание автора после стихотворения «У себя дома» звучит: «С Павелецкого же уезжали и в ту осень».

Елена Александровна хорошо запомнила того медника около дома, где она жила в Балашове, и юродивого на базаре, упомянутых в стихотворении:

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?

В природе лип, в природе плит,

В природе лета было жечь.

Стихотворения, в которых отразились болезненные впечатления этой поездки, как слишком личные, не вошли в готовившуюся для издания рукопись 1919 года. Это: «Дик прием был, дик приход», «Лето», «Любимая — жуть!», «Мой друг, ты спросишь, кто велит», «Имелось», «Любить — идти», «Послесловье». Откровенная трагичность темы выражена в стихотворении, включенном в «Темы и вариации» и датированном тем же 1917 годом.

Весна была просто тобой,

И лето — с грехом пополам.

Но осень, но этот позор голубой

Обоев, и войлок, и хлам!..

Не спорить, а спать. Не оспаривать,

А спать. Не распахивать наспех

Окна, где в беспамятных заревах

Июль, разгораясь, как яспис,

Расплавливал стекла и спаривал

Тех самых пунцовых стрекоз,

Которые нынче на брачных

Брусах — мертвей и прозрачней

Осыпавшихся папирос.

Здесь мелькает мотив из стихотворения «Конец»:

Лучше вечно спать, спать, спать

И не видеть снов, —

подхваченный в концовке стихотворения «У себя дома»:

Черных имен духоты

Не исчерпать.

Звезды, плацкарты, мосты,

Спать!

Стихотворение «Как усыпительна жизнь» рисует многодневное, кружным путем, возвращение домой. Прямо в Москву из Балашова в сентябре уже нельзя было ехать, и пришлось добираться через Воронеж, Курск, Конотоп. Доехал ли Пастернак до Киева («Под Киевом пески») или свернул в Москву раньше, неясно. В стихотворении дана запись «действительности, смещаемой чувством» человека, погруженного в грустные мысли, и смысл происходящего «заслонен близостью случившегося», как писал Пастернак о своем давнем возвращении из Берлина в Марбург. В автографе 1919 года заклеена последняя строфа:

Нас обручили бондари

В бочарнях Балашова

С широкой ипохондрией

И часто недешевой.

В стихах «Сестры моей жизни» по мере наступления осени чувствуется постепенный переход от восторженной революционности, «гордой на наших асфальтах собой», к иронии над иллюзорностью «прописей дворян о равенстве и братстве» и интеллигентской «деятельности для блага общества».

Вводили земство в волостях,

С другими — вы, не так ли?

Дни висли, в кислице блестя,

И винной пробкой пахли.

В письмах к Вале Винограду Пастернак неодобрительно отзывается о их работе по составлению списков для выборов, предлагая ему не бить баклуши и не терять года в университете.

Летние военные катастрофы: тернопольский разгром, потеря Галиции и Буковины — требовали немедленного прекращения войны, и какие-то надежды на заключение мира возникли на происходившем в Москве Государственном совещании. Оно открылось 12 августа, происходило в Большом театре, Л. О. Пастернак получил на него пропуск.

«Москва живет сейчас Совещанием,— писал Б. Пастернак 14 августа Вале Винограду.— Вы узнаете о его ходе из газет. Сегодня третий день, как оно собралось и заседает. На очереди обращение живых сил страны к правительству. Поговаривают, будто бы все и всех цветов они, силы, будут просить скорейшего мира».

И сразу появлялось при этом желание принять в этих начинаниях посильное участие: «Я чувствую себя грешником страшным среди всего, и это не слова»[18].

Пастернак отдал в двухнедельный литературно-художественный журнал издательства культурно-просветительского отдела Московского Совета солдатских депутатов «Путь освобождения» стихотворение «Весенний дождь», посвященное майскому митингу на Театральной площади. Оно было напечатано в № 4 (1 октября 1917 года).

В стихотворении «Любимая — жуть!» впервые вырисовывается тема женской судьбы, редкая для Пастернака по социальной заостренности. Истоки ее он относит к раннему детству. «Из этого общения с нищими и странницами, по соседству с миром отверженных и их историй и истерик на близких бульварах,— писал он в очерке «Люди и положения»,— я преждевременно рано на всю жизнь вынес пугающую до замирания жалость к женщине»[19].

И так как с малых детских лет

Я ранен женской долей

И след поэта — только след

Ее путей — не боле...

Столкнувшись с тем, что своим личным участием он не может выпрямить и восстановить исковерканную ложными понятиями жизнь, он посвятил этой теме свое творчество.

В 1948 году он писал О. Фрейденберг: «Часто жизнь рядом со мной бывала революционирующе, возмущающе мрачна и несправедлива, это делало меня чем-то вроде мстителя за нее или защитника ее чести, воинствующе усердным и проницательным, и приносило мне имя и делало меня счастливым, хотя в сущности говоря, я только страдал за них, расплачивался за них»[20].

В этом свете название книги «Сестра моя жизнь» приобретает дополнительный смысл. Соответственно и заглавное стихотворение с первых же страниц задает трагическое звучание темы:

Сестра моя жизнь и сегодня в разливе

Расшиблась весенним дождем обо всех,

Но люди в брелоках высоко брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе.

Противопоставление открытого чувства жизни, «естественной и доисторической», установлениям общества, под видом приличия узаконившего разврат морали, роднит эти стихотворения с гневными обличениями Маяковского и нетерпимостью Льва Толстого.

Тему развивает стихотворение, написанное в том же 1917 году:

Достатком, а там и пирами

И мебелью стиля жакоб

Иссушат, убьют темперамент,

Гудевший как ветвь жуком.

Оно не включалось в «Сестру мою жизнь» и было перенесено в цикл «Нескучный сад» книги «Темы и вариации».

Обстановка лета 1917 года связала для Пастернака эту тему с революцией, взрывающей «бытовую поверхность обманчивого покоя, полного сделок с совестью и подчинения неправде», обнажающей глубокие нравственные залегания и требующей «другой, более мужественной и чистой жизни»[21].

«Как велико и неизгладимо должно быть унижение человека,— думает главный герой «Повести»,— чтобы, наперед отождествив все новые нечаянности с прошедшими, он дорос до потребности в земле, новой с самого основанья и ничем не похожей на ту, на которой его так обидели или поразили!»

Эти слова удивительно перекликаются с теми, которые написала Елена Александровна из Балашова 19 сентября 1917 года:

«На земле этой нет Сережи (Листопада). Значит от земли - этой я брать ничего не стану. Буду ждать другой земли, где будет он и там, начав жизнь несломанной, я стану искать счастья».

Символом революции становится для Пастернака образ оскорбленной женщины — той, «что в фартук зарывала мучась дремучий стыд», рвущей путы стягивавших ее условностей, выпрямляющейся во весь рост своей души.

Елена Александровна возвращалась в Москву в начале октября 1917 года. Она вспоминала, что это было долгое и мучительное путешествие. Поезда брались приступом. Трудности передвижения усугублялись железнодорожными забастовками, перемещением военных частей, брошенных на подавление крестьянских волнений в Саратовской и Воронежской губерниях, где начался стихийный разгром помещичьих усадеб и насильственно осуществлялось требование немедленной конфискации частновладельческих земель. Во всей наглядности, сметая покров романтической идеализации, вставала суровая реальность «из войны родившейся, кровавой, ни с чем не считающейся, солдатской революции, направляемой знатоками этой стихии, большевиками»[22],— как писал потом о ней Пастернак.

Настроение этой осени, во всем сложном пересечении надежд и готовности к лишениям, точно передано в третьем стихотворении из цикла «К Октябрьской годовщине» (1927):

Ненастье настилает скаты,

Гремит железом пласт о пласт,

Свергает власти: рвет плакаты,

Натравливает класс на класс.

Костры. Пикеты. Мгла. Поэты

Уже печатают тюки

Стихов потомкам на пакеты

И нам под кету и пайки...

На самом деле это— небо

Намыкавшейся всласть зимы,

По всем окопам и совдепам

За хлеб восставшей и за мир.

На самом деле это где-то

Задетый ветром с моря рой

Горящих глаз Петросовета,

Вперенных в неизвестный строй.

Да, это то, за что боролись.

У них в руках — метеорит.

И будь он даже пуст, как полюс,

Спасибо, им, что он открыт.

Однажды мы грустили в сфере

Преданий. Нас перевели

На четверть круга против зверя.

Мы — первая любовь земли.