Богданов А. Пути пролетарского писателя: (Автобиогафические заметки). Ал. Богданов (Антон, А. Волжский) // Красная Новь. М.; Л., 1927. № 2. С. 227-232.

Пути пролетарского писателя

(Автобиографические заметки)

Ал. Богданов (Антон, А. Волжский.)

«Поэты родятся, но не делаются», — так гласила римская пословица. Формула «бытие определяет сознание» составителям этой пословицы, конечно, не была знакома. Но ясно, что «мало родиться поэтом», надо еще им и «сделаться», надо иметь соответствующие предпосылки в жизни. Не помню — кто, Спенсер или Дарвин, сказал, что даже у гения в его совершенных произведениях большая часть должна быть отнесена не столько за счет таланта, сколько на счет техники искусства и настойчивости в труде.

Имелись ли в дореволюционной и капиталистической обстановке условия для того, чтобы мог выковаться писатель-художник социалист?

Как-то перед революцией 1917 года мне пришлось в Мустамяках у В.Д. Бонч-Бруевича беседовать на эту тему с Л.Б. Каменевым. Я тогда доказывал казавшееся парадоксальным положение, что в условиях капиталистического «бытия» социалист-художник невозможен. Обстановка задушит... и, анализируя сейчас прошлое, я все более убеждаюсь в правильности такого положения. Оно — не парадокс.

Еще в 1910 или в 1911 году я через беллетриста А.А. Кипена, проживавшего в Финляндии, списался (потому что был тогда на нелегальном положении) по этому вопросу с М. Горьким. Ответного письма М. Горькоио у меня не сохранилось, оно погибло вместе с другими материалами в дни белогвардейщины на Дальнем Востоке, но, в общем, М. Горький высказал мысль, что важно не теоретическое восприятие социалистических идей, а именно выковывание в писателе социалистического мироощущения. Помню, письмо заканчивалось словами: «Что бы вас ни опрокидывало, не поддавайтесь. Жму руку. М. Горький». Письмо было хорошее, но оно не удовлетворило меня. Легко сказать, — не поддаваться! Ведь это было время, когда буржуазные условия полонили тебя буквально в каждое мгновение твоего «бытия».

Считаю, что затронутый мною вопрос имеет большой общественный интерес особенно теперь, когда задача создания пролетарской литературы поставлена в порядок дня, и потому останавливаюсь подробней на условиях работы писателя-революционера, писателя-социалиста в прошлом. Материал беру из личного опыта.

Вся обстановка детства была исключительно счастлива для развития художественного творчества: не распространяюсь подробно, а отмечу только, что был окружен литературной атмосферой: с восьмилетнего возраста начал писать стихи и рассказы под руководством матери, будучи на школьной скамье принимал участие вместе с А.Н. Будищевым в издании ученических журналов, среди близких родственников имелось несколько писателей и т. д.

В детстве развитие шло необычайно быстро. Сын разночинца, я уже с 1884 года, когда мне было 12 лет, вынужден был зарабатывать себе кусок хлеба уроками и являлся помощником в семье. Я штудировал Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Успенского и идеалов себе ставил Д.С. Милля, начавшего писать в отроческом возрасте свои историко-экономические статьи.

Мне исполнилось 15 или 16 лет, когда в моем мировоззрении, благодаря соприкосновению с политическими ссыльными г. Пензы, произошел резкий перелом. Постепенно стало созревать решение итти на практическую революционную работу. При окончании курса духовной семинарии мне было выдано так называемое «волчье свидетельство» (с четверкой за поведение) за участие в нелегальных кружках и найденные при обыске атеистические и другие запрещенные книжки.

И вот, в 1893 году горячим экзальтированным юношей, но с неопределившейся революционной идеологией, я пешком с бурлаками отправился в деревню, в народ, и поселился в качестве учителя в селе Спасско-Александровском Петровского уезда Саратовской губ. А в 1897 году за распространение революционной литературы был арестован и заключен в Саратовскую тюрьму.

Так с 1893 года вся жизнь стала колебаться, как на чашке весов — между революцией и искусством.

Можно ли было соединить и то и другое?.. В тех условиях — как будет видно из дальнейшего — сделать это было абсолютно нельзя. Достаточно сказать, что в течение последующей жизни мне пришлось 6 раз сидеть в тюрьмах, не считая кратковременного ареста перед 17 окт. 1905 г., и более 10 лет провести на нелегальном положении.

И прав поэт, когда писал: «Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть бойцом».

Революция помимо воли захватывала властно... По своим убеждениям я принадлежал к левому крылу социал-демократии, входил потом в большевистскую фракцию и был партийцем профессионалом, подпольщиком. В момент революционного подъема партийная работа поглощала всего, целиком. Досуг для писания имелся только в тюрьме (да и то не всегда), или в моменты вынужденного бездействия (когда нервы были достаточно издерганы преследованиями, мытарствами и проч.).

Уже во время поселения в деревне практическая работа отнимала почти все время. В тюрьме, вследствие жестокого режима, созданного известным впоследствии по делу думской с.-д. фракции охранником ген. Ивановым, я заболел и должен был вычеркнуть из своей жизни более полу гора лет.

Только в конце 1899 года создалась возможность отдаться литературной работе. Это был первый период начала моего приобщения к литературе, потому что до того времени печатание в газетах корреспонденции или стихов носило случайный характер. Надо сказать, что внешние условия для работы в одном отношении опять-таки были очень благоприятны: критики (Е. Андреевич) и редакции лучших журналов В.А. Поссе, В.С. Миролюбов, А.И. Богданович встретили меня необычайно тепло. Тех мытарств, какие испытывали многие начинающие авторы, мне выносить не довелось. Я сразу уже вошел в широкую литературу, приобрел популярность; печатался в «Мире Божьем», «Жизни», «Журнале для всех» и т. д. Одновременно был связан с Петербургской организацией РСДРП и написал ряд нелегальных стихотворений, при чем некоторые из этих стихотворений передавал из «Крестов» и «Предварилки» во время свиданий жене своей, Елизавете Никифоровне, принимавшей активное участие в партийной работе.

В 1901 году после заключения в «Предварилке» и «Крестах» я был выслан в Саратов.

А затем начался бурный подъем революционной волны, и литературно-художественная работа неизбежно должна была прерваться.

Мог ли партиец большевик ограничиваться только тем, чтобы замкнуться в писании литературных произведений, и ничего более.

Об этом не приходилось даже и помышлять. В «Фаусте» Гете говорится: «Мой друг, теория суха, но зелено младое древо жизни». Литературная работа казалась только небольшой частицей настоящего дела. А «младое» древо жизни» было тогда особенно «зелено». По складу своей натуры и темпераменту я не мог делать ничего на половину. Жизнь звала на более решительную борьбу, на баррикады. Впечатлительность и актуальность — качества, необходимые для писателя-художника — именно в такие моменты общественного подъема мешали созерцательному творчеству. И художник-революционер, выражаясь языком прошлого, неизбежно должен был менять «лиру» на «меч».

Нет, мы, участники пролетарского движения, становились в это время солдатами боевой армии, думали только о «расширении» и «углублении» революционного движения, о подготовке к вооруженному восстанию.

И вполне понятно, что в моей литературной работе в дни революции должен был наступить неизбежный перерыв. Стихи и рассказы вырывались только иногда, — как крик из глубины сердца, как необходимость, или же в минуты, когда случайно создавался досуг. Надо, однако, сказать, что такое двойственное положение создавало внутреннюю неудовлетворенность, часто было источником больших страданий.

Газетные статьи, прокламации, организационная работа, агитация — вот куда отдавались все силы. Искусство отступало на задний план.

Когда на общероссийской конференции с.-д. в Гельсингфорсе в 1907 году при обсуждении резолюции о неучастии в буржуазной прессе я возбудил вопрос о беллетристах и поэтах, то некоторые из товарищей посмотрели на меня удивленными глазами. И понятно... Партийцам ли, практикам в то горячее время было заниматься искусством? А тов. Ленин сказал: где же у нас литераторы-художники?

Только уже в 1909 году, проведя из трех предыдущих лет почти половину по тюрьмам и этапам, и приговоренный к крепости, я решил сделать передышку и эмигрировать. Путь лежал в Париж, к товарищам. Но критики, Гр. Як. Полонский, М.В. Морозов и беллетрист А.А. Кипен настойчиво советовали остаться в Финляндии, чтобы отдаться искусству.

Таким образом годы реакции, с 1909 по 1915, являются вторым периодом в лгоей литературно-художественной деятельности, очень продуктивной, потому что за это шестилетие я напечатал не менее 60 — 70 печатных листов беллетристики и стихов (больше беллетристики, стихов менее). Печатался в «Вестнике Европы», «Новой Жизни», «Современном Мире», «Русском Богатстве», «Жизни для всех», «Ежемесячном Журнале», «Правде», «Новом Журнале для всех», «Пробуждении» и других мелких изданиях, альманахах и т. д.

Но магнитная стрелка революции обладает притягивающими свойствами. События 1917 года, как и следовало ожидать, выбили меня снова из литературной колеи. Вначале я принял участие, как один из инициаторов, в создании в г Петербурге Общества Пролетарских Искусств (впоследствии Пролеткульта). А затем, будучи отрезан чехами в Сибири, последующие годы провел в активной борьбе на Дальневосточном фронте против интервенции и белогвардейщины, возглавляя одно время Владивостокский Пролеткульт. И только теперь в 1925 году решил возвратиться снова к той стихии (искусству), которая всегда меня влекла.

Таковы главнейшие этапы моего литературного пути... Все это не было случайностью, а логически вытекало из обстановки жизни и деятельности революционера.

Приобретены большой опыт и знание жизни, но неизбежная власть внешних условий не позволяла использовать этот опыт в полной мере.

Чтобы читатели представили себе весь трагизм условий, в которых приходилось работать писателю-революционеру, приведу несколько деталей: начать с того, что в дни самодержавия писать революционные вещи приходилось урывками и прятать написанное, так как каждое произведение являлось материалом для обвинительного акта. В один из тревожных месяцев 1903 года, когда ожидался налет охранников на квартиру, я ходил к знакомым работать над своей поэмой «Мужицкая доля».

Написанное конфисковалось при обысках, погибало в охранках, терялось во время нелегальных скитаний... Таким образом значительная часть работ за десятилетие с 1891 по 1900 год бесследно пропала (поэма «Порка», рассказы, стихи).

Не помогало хранение рукописей у знакомых. В Саратове в 1903 году случайно попала на один из нелегальных складов (у А.В. Милашевского, приговоренного судом к ссылке на поселение) написанная мною книга о декабристах — труд, на которой я потратил несколько лет. Вследствие провокации склад был открыт, и материал попал в охранку.

Не помню, в Самаре или Казани, погибла переданная на хранение поэма «Коммуна» (Парижская Коммуна).

Чтобы сохранить написанное, приходилось прибегать к тому остроумному средству, который рекомендовал гениальный Гейне в своей поэме «Германия» в тех строфах, где он рассказывает, как провозил контрабанду в «голове». Оставалось только одно: заучивать произведения наизусть. Таким образом я писал свою трилогию «Бездомные» (первая часть — «Бездомные», вторая — «Сказка любви» и третья — «Перед лицом вечности»). В 1907 году отрывки трилогии читал И. Филипченко, тогда еще начинающий поэт, и начало первой поэмы было передано ему. От трилогии уцелела только первая часть и куски второй.

Наконец, последняя убийственная утрата. В период с 1910 по 1916 год я работал над романами из революции 1905 года: «На Татарском болоте» (город) и «Мужик» (деревня). Отрывки из этих вещей в Куокале читали и обсуждали некоторые товарищи (А.И. Свирский, А.А. Кипен и др.). Опубликование произведений до 1917 года было невозможно отчасти по цензурным условиям, отчасти потому, что хотелось дать более совершенные вещи. В бурные дни революции издать произведения не было возможности, и не до того было, а потом эти работы со всем архивом были уничтожены (правда, по моей оплошности) в дни белогвардейщины хозяевами квартиры, где некоторое время хранил этот архив находящийся сейчас в Москве поэт А.И. Журин.

В российской печати был помещен мой некролог. Писали, что я расстрелян колчаковцами. Считаю, что уничтожение моих многолетних работ почти такой же чудовищный факт, как расстрел. Это — потрясающее событие в жизни писателя. Самодержавие с его клеветами не только терзало физически, оно издевалось подлей, — оно ограбило сокровищницу моего творчества и мысли.

Сохранялось то, что печаталось легально или нелегально. Но печататься не всегда было возможно. Главное — в том, что наиболее значительные вещи требовали и более совершенной обработки, им надо было дать законченный вид, и печатать их прежде времени не хотелось.

Приходилось напрягать необычайные гигантские усилия воли, чтобы работать над произведениями, даже не зная, уцелеют ли они... Откровенно говоря, когда я начинал писать поэму «Бездомные», то не представлял, для кого пишу ее... Для будущего? Да, для будущего. Что ж, — пусть хотя бы после смерти, даже без имени, останется след зафиксированной жизни! Ведь значительная часть произведений печаталась без подписи или под псевдонимами, которые при нелегальном существовании приходилось бесконечно менять (Антонов, А-нов, Волгин, А. Волжский, Альфа, Астра, Карпинский и др.). В Саратове губернатор наложил на «Нашу Газету» штраф в 200 руб. за мое стихотворение «Васька Зубок» только потому, что под стихотворением была подписана моя фамилия.

Удовлетворение доставляло чтение произведений в рабочих аудиториях и на нелегальных собраниях, и к этому живому общению с читателем по возможности и приходилось прибегать (доклад о декабристах читался несколько раз в Петербурге и в Саратове).

Коснусь теперь еще одной стороны работы художника-социалиста. Тов. Сосновский в статье о Демьяне Бедном говорит, что «каста» буржуазных критиков умела казнить писателей, связанных с «революционно-пролетарскими кругами» (как, например, Серафимович) тем, что замалчивала. Это — еще полбеды, товарищ Сосновский. А другая беда для писателя прежнего времени заключалась в том, что он работал в буржуазном окружении и в условиях цензурного зажима. Кто-то из критиков, говоря о причинах упадка таланта Л. Андреева, употребил выражение — «в обезьяньих лапах». Вот именно «обезьяньи лапы» буржуазного строя тысячами разных неизбежностей давили писателя-социалиста, писателя-революционного бойца, как только он становился профессионалом.

Если сейчас на пролетарских писателей печально действует отрыв от рабочей среды, так называемое «богемное» существование, словом, «бытовые условия», создаваемые профессиональной обстановкой, то что же сказать о прошлом?

При таких условиях вполне естественно, что, несмотря на многолетнюю литературную работу, несмотря на громадное количество напечатанного, я в прежнее время не имел охоты заниматься изданием своих произведений. Легальные произведения не имели желаемой ценности, да и не отражали характера моего творчества (это был слабый писк, когда следовало звучать громами), а издание нелегальных сборников было связано с большими трудностями, являлось почти невозможным.

В 1907 году была сделана одна попытка. С одобрения Ильича (после Гельсингфорской конференции) я должен был сговориться с тов. Назаром (Н.Н. Накоряков), чтобы отпечатать на Урале сборник своих революционных стихотворений. Кончилось тем, что при аресте были конфискованы рукописи. Меня заключили в тюрьму и возбудили одно из оригинальнейших дел. Обвинительный акт был составлен весь в стихах, представляя собой цитаты из моих произведений. Я не отрицал того, что я — автор этих стихов. Сперва предъявили обвинение по 102 статье. Увидели, что это — абсурд: из стихотворного авторства отнюдь не вытекает «участие в тайном обществе для ниспровержения» и т. д. Съехали на 126 статью, затем на 129 и, наконец, на 132-ю (хранение нелегальных произведений с целью распространения).

Я рассмеялся прокурору в лицо и сказал: «Какой же автор не хранит у себя своих произведений? У кого мне следовало бы, но вашему мнению, хранить то, что я пишу? В охранке?». Абсурдность применения какой-либо из статей была так очевидна, что дело прекратили, тем более, что я привлекался и по другим процессам. Вобщем я отделался четырехмесячной сидкой (этот обвинительный акт в стихах должен находиться где-нибудь в архивах бывших дел Саратовского жандармского управления или судебной палаты).

Наконец, только в 1916 году между мною и книгоиздательством «Жизнь и Знание», которым ведал тов. В.Д. Бонч-Бруевич, состоялось соглашение об издании моих сочинений. Но отрыв от центра помешал осуществлению соглашения. Издательством были выпущены только два тома моих рассказов: «Под ласковым солнцем» и «Волжская кипень», при чем подбор материалов во втором томе вследствие моего отсутствия оказался случайным. В 1926 г. по преемственности «Кооперативным Издательством» выпущен третий том рассказов «В борьбе за жизнь», а сейчас я подготовляю для печати два тома стихотворений и отдельные сборники рассказов: 1) из революционной жизни, 2) рабочего быта, 3) крестьянского, 4) психологические и 5) фантастические рассказы.

Все условия прежней жизни были слишком неблагоприятны для того, чтобы писатель-социалист мог развернуть свои силы и использовать их в должной мере.

Верю в пролетарскую молодежь, перед ней широкий путь и иные возможности.