Розанов А

Розанов А.И. Николай Гаврилович Чернышевский 17-го октября 1889 г. / Предисл. ред. // Русская Старина. СПб., 1889. Кн. 11. С. 499-502.

А.И. Розанов.

НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ 17-го октября 1889 г.

Внезапная кончина в г. Саратове известного писателя_, публициста, эко-номиста и переводчика Н.Г. Чернышевского - вызвала в печати некрологи и воспоминания о нем. В архиве "Русской Старины” находится рассказ из первой юности этого писателя, принадлежащий его товарищу по воспитанию в саратовской семинарии, ныне благочинному в Мариинской колонии, саратовской епархии, — о. Александру Ивановичу Розанову.

Приводим этот рассказ, как материал, не лишенный интереса для биографии покойного Н.Г. Чернышевскаго. Ред.

Николай Гаврилович Чернышевский—сын саратовского протоиерея, градского благочинного и члена консистории Гавриила Ивановича Чернышевского, человека весьма умного, доброго и всеми любимого. Мало встречается в жизни людей, которые пользовались бы таким всеобщим уважением, как отец Николая Гавриловича. Мать Николая Гавриловича была родною теткою известного уважаемого писателя и ученого А.Н. Пыпина; поэтому Чернышевский и А.Н. Пыпин двоюродные братья.

Николай Гаврилович родился в 1826 году и был единственным сыном у своих родителей. До 16-ти-летняго возраста его готовили учителя гимназии и семинарии; в 1842 году, 16-ти лет, он поступил в семинарию; в том же году и в этот же класс поступил и я. Таким образом Николай Гаврилович сделался моим товарищем по семинарии.

В это время он был несколько более среднего росту, с необыкновенно нежным, женственным лицом; волоса светло-желтые, но волнистые, мягкие и красивые; голос его был тихий, речь приятная, вообще это был юноша как самая скромная, симпатичная и невольно располагающая к себе девушка. К его несчастию, он был крайне близорук: книгу или тетрадь он держат всегда у самых глаз, а писал всегда наклонившись к самому столу.

Научные сведения его были необыкновенно велики: он знал языки латинский, греческий, еврейский, французский, немецкий, польский и английский. Начитанность была необыкновенная. Между нашими преподавателями был некто Гавриил Степанович Воскресенский, здравствующий, кажется, и теперь еще (1880 г.). Это был человек жестокий до зверства, но, как преподаватель — лучший в семинарии. Как знатоку своего дела, ему кличку дали: Зотка. Иначе его, конечно, за глаза, никто не звал, как Зотка. Заговорить бывало о чем-нибудь Гавриил Степанович и спросить: не читал ли кто-нибудь об этом?—все или молчат, или ответят, что не читали. “Ну, а вы, Чернышевский, читали?” спросит он. В то время, как Воскресенский говорил и спрашивал, Чернышевский, по обыкновению, писал что-нибудь. По время класса, при наставниках он всегда делал выписки из лексиконов, это было его обыкновенное и непременное занятие. Пишет Чернышевский, учитель спросит его и не повторяете вопроса; тот встает и начинает: германский писатель N.N. говорит об этом... французский... английский”... Слушаешь, бывало, и не можешь понять: откуда человек набрал столько сведений! И так всегда: коль скоро о чем-нибудь не знает никто, то и берутся за Чернышевского, а тот знает уже непременно. Многосторонностью знаний и обширностью сведений по св. писанию, всеобщей гражданской истории, логике, психологии, литературе, истории, философии и пр. он поражал всех нас. Наставники наши считали удовольствием, поговорить с ним, как с человеком вполне уже развитым.

Воскресенский преподавал, между прочим, св. писание и латинский язык. В классе латинского языка он доходил, положительно, до бешенства: тут он кричал, метался, ругался и бил чем ни попало и где ни попало. Библии и лексиконы он избивал о головы учеников в лохмотья. Изобьет лексикон, схватить в кулак листа три, и начнет бить в рыло: “на, жри, жри, пес, жри, пес!” Поэтому, пред латинским классом мы все дрожали!. В этом состоянии единственным и неутомимым помощником, по крайней мере, для половины класса учеников, был Николай Гаврилович. Классы разделялись на дообеденные и послеобеденные. Латинский язык был после обеда. Николай Гаврилович приходил в класс раньше нарочито, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа, человек в 5 —10, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта, — подходить другая, там третья и т. д., а там: то из одного угла кричат: “Чернышевский! Почему здесь стоить supinum”, или что-нибудь в этом роде, то из другого: “какое значение дать здесь слову?”... И не было случая, чтобы Чернышевский выразит, хоть бы полусловом, свое неудовольствие, что ему надоели, хотя надоесть было кому, — в классе было более 100 человек и половина класса, наверное, обращалась к его помощи.

Классные комнаты у нас, по зимам, не топились, оконные рамы были одне, двери разбиты,—и холод в классе невыносимый[1]. Единственным средством отогреться было повозиться, побороться, подраться в кулачки. Комнаты были огромные, народу пропасть, все возятся, — а Чернышевский засядет в угол, смотрит и улыбается. Вытащат и его,—начнет и он бороться. Нередко случалось, что когда он уставал, то борцы возьмут его на руки и, с почетом, отнесут его опять на свое место. При наставниках же он всегда садился первым за передней партой.

Курсы в семинариях были двухгодичные. Н.Г. Чернышевский пробыл один курс в низшем отделении — два года, один год в среднем отделении, вышел из семинарии и поступил в университет. В семинарии был он всего три года.

Раза три или четыре он присылал из Петербурга письма всем бывшим своим товарищам. В одном большом пакете он присылал небольшие записочки каждому особо по именно, и непременно скажет каждому какую-нибудь особенность, характеризующую его: одного спросить: много ли выпил водки за последние месяцы, другого—сколько раз “Синайский” побил, третьему, готовящемуся в университета, укажет на какие-нибудь книги. Несколько писем присылал и общих всему классу. Тут он писал о себе и о том, на что особенно должны обращать внимание готовящееся в университета или медико-хирургическую академию. Университетские каникулы начинались раньше, чем в семинариях, поэтому Н.Г. Чернышевский, приезжая на каникулы домой, заставал нас еще в Саратове. На другой же день он приходил в семинарию и дружески целовался со всеми; расспрашивал и рассказывал как родной брат, и непременно всех, человек по 6—10, водил к себе в дом напоить чаем и побеседовать. Некоторых приглашал он раза по три и больше.

В то время, когда Н.Г. Чернышевский был потом учителем в саратовской гимназия, в Саратове проживал Н.И. Костомаров?.. Чернышевский был с ним в самых дружественных отношениях. А так как достоуважаемый всей Россией историк Н.И. Костомаров слыл в нашем Саратове, Бог весть чего ради, за человека крайних политических убеждений, то дружба с ним много повредила Н. Г. Чернышевскому в глазах гимназического начальства.

В то время, как Н.Г. Чернышевский был учителем гимназии в Саратове, его матушка скончалась.

По отъезде в Петербурга отец Ник. Гавр. остался один и вскоре переведен был от приходской своей церкви (Сергиевской) наместо кафедрального протоиерея.

В одном доме, однажды, за многолюдным обедом, ректор семинарии спросил достопочтенного о. Гавриила на весь народ: “правда ли, отец протоиерей, что Николай Гаврилович посажен в крепость и приговорен уже к казни”? Гавриил Иванович едва моги, проговорить: “не знаю”, но тотчас же уехал домой и на другой день — помер. Гавриил Иванович был мужчина полный и умер от удара. Николай Гаврилович был в это время, действительно, арестован.

Говоря о Н.Г. Чернышевском, мне нет дела ни до его личных политических убеждений, ни до “глубокого внутреннего убеждения” Сената (1864 г.) и ни до чьего бы то ни было убеждения.

Я говорю о Николае Гавриловиче только, как о товарище моей юности, и говорю, что это был умный, кроткий, добрый, любящий и всеми любимый товарищ.

1881 г.